На данный момент от нас не требовалось принимать решение. Ханой пока еще не двинулся достаточно далеко для того, чтобы подвергнуть испытанию нашу последовательную позицию, заключавшуюся в том, что единственным препятствием на пути урегулирования был наш отказ свергнуть союзное с нами правительство. Никсон не видел никакого смысла в предложении новых уступок, потому что он с тем же успехом предпочел бы заморозить весь переговорный процесс до периода после выборов. Я соглашался с тем, что нам следует переждать, потому что хотел попридержать для финального рывка минимальные корректировки в нашей позиции, которые мы все еще могли предпринять. Ханой не пойдет на принятие окончательного решения, согласно моему анализу, до второй половины сентября, когда перспективы Никсона станут намного яснее. Эту оценку, что довольно интересно, разделял и Добрынин, который, как казалось, был хорошо информирован о наших переговорах. Все, что нам следовало делать, как я полагал, так отвечать понемногу на северовьетнамские инициативы и время от времени передавать наши собственные письменные формулировки, которые должны быть достаточно предусмотрительными, чтобы не давать Ханою никакого предлога выносить все на суд общественности и создавать очередное острое внутреннее столкновение в Америке. Никсон согласился с этим подходом.
Для того чтобы сохранять давление на Ханой с целью дальнейшего размывания его политической позиции и координирования политики с нашим союзником, Никсон согласился с тем, чтобы я посетил Сайгон сразу же после следующей встречи в Париже, намеченной на 14 августа. В этом было дополнительное преимущество в деле поддержки нашей стратегии затягивания процесса; я получал предлог для отсрочки ответа на предложения Ханоя от 1 августа, по крайней мере, еще на пару недель. Если мои оценки прессинга, оказываемого датой наших выборов, были правильными, Ханой окажется вынужденным быстро раскрыть свои карты. Впервые за время войны именно наших противников, а не нас, поджимало время.
Как оказалось, Ле Дык Тхо тоже собирался отправиться в поездку. Он сказал мне, что его отзывают обратно в Ханой. Это подтверждало, что фундаментальные решения не за горами. В результате встреча 14 августа превратилась в затягивание времени с обеих сторон. Я передал северным вьетнамцам ряд документов, которые компенсировали юридической сложностью то, что им недоставало по существу: заявление об общих принципах, основанных на выступлениях на двух предыдущих встречах, переговорный документ из 10 пунктов, являющийся ответом на 10 пунктов, которые они выдвинули 1 августа, а также документ процедурного характера, принимающий принцип разных форумов, который они предложили 1 августа, но меняющий темы обсуждений, переданные в конкретные группы. Военные вопросы были простыми и однозначными; мы были близко к тому, чтобы их разрешить еще в прошлом году. Мы изменили формулировку, но не существо дела. Мы не выдвигали никаких политических предложений вообще; мой предстоящий визит в Сайгон был тому оправданием. Мы договорились встретиться снова 15 сентября, когда я буду возвращаться из давно запланированной поездки в Москву.
После трех встреч тогда было значительное движение, преимущественно со стороны Ханоя; он двигался в правильном направлении, но не темпами, которые не допустили бы его отход позднее от взятого курса. Ханой отказался от требования немедленного устранения Нгуен Ван Тхиеу. Он согласился на переговорные форумы, в которых приняло бы участие сайгонское правительство, тем самым в каком-то смысле признав его законность. Он отказался от абсурдного требования, не обусловленного ничем окончательного срока вывода американских войск. Предлагаемое коалиционное правительство, до того времени являвшееся открытым фронтом для коммунистического захвата власти, было сведено к разделу власти 50 на 50.
Более того, Ханой, как мне показалось, утратил свою прежнюю хватку. Ле Дык Тхо стал действовать в слишком спешном порядке. Разного рода предложения следовали одно за другим с такой скоростью, что вынуждали меня на практике выжидать с тем, чтобы посмотреть, что еще у него есть в резерве. А процедурный план почти предлагал затягивание процесса, создавая массу форумов, каждый из которых мог утонуть в болоте технических вопросов и, тем не менее, согласно мнению Ханоя, все они должны были завершиться до вступления в силу прекращения огня. Эта процедура больше подходила скорее для стороны, готовящейся в целом выжидать, а не спешить добиться урегулирования, – которой неожиданно стали северные вьетнамцы.
Но Ханой оставил для себя множество лазеек. Концепция коалиционного правительства даже на условиях, предложенных Ханоем, оставалась неприемлемой. Она давала стороне, контролирующей, возможно, 10 процентов населения, 50 процентов власти. А раздел по принципу 50 на 50 между группами, убивавшими друг друга на протяжении двух десятков лет, неизбежно превращался в фикцию. Он обязательно превратился бы в отправную точку для нового соперничества, а мы в психологическом плане ослабили бы наших союзников в этом соперничестве своим выводом войск и предоставили бы их противникам долю во власти, не соответствующую уровню их реальной поддержки в обществе. Форумы процедурного характера были совместимы как с предложением к Нгуен Ван Тхиеу провести переговоры о своей собственной кончине, так и с признанием его легитимности. Ханой не сделал пока еще решающего выбора; он по-прежнему имел большое пространство для маневра.
Я так докладывал президенту после моей встречи 14 августа:
«Северные вьетнамцы будут отслеживать опросы общественного мнения в нашей стране и события в Южном Вьетнаме, на этой основе решая, идти или нет на компромисс до ноября. Перед ними стоит мучительный выбор. Они могут совершить сделку с администрацией, которая даст им достаточную возможность побороться за власть на Юге, но отказывается гарантировать их победу. Или они могут продержаться, зная, что этот курс почти непременно означает, что они будут иметь дело с той же самой администрацией, получившей новый четырехлетний мандат, отражающий тот факт, что американский народ откажется увенчать позором десять лет самопожертвования. …В ходе этого процесса мы как никогда стали ближе к урегулированию путем переговоров; ход переговоров был безупречным и мы по-прежнему имеем возможность заполучить почетный мир».
А подлинный подход Никсона нашел свое отражение в записках, которые он написал Александру Хэйгу на полях моего отчета:
«Что означает, что 15 встреч не дали никакого продвижения![128]
Аль – Очевидно, что никакого прогресса не достигнуто и что ожидать его и не следует. Генри должен быть обескуражен – как я всегда был на этом фронте сразу после избрания. Мы достигли стадии, на которой сам по себе факт секретных переговоров мало чем помогает нам, – если вообще чем-то помогает. Мы вскоре можем ждать, что оппозиция начнет высказываться поэтому поводу.
Разочарование по поводу переговоров К. может быть вредно с политической точки зрения – в частности, с учетом того факта, что поездка в Сайгон, независимо от того, как мы принижаем ее значение, может повысить ожидания.
Сейчас нам больше всего требуется пиаровский план игры для того, чтобы либо прекратить переговоры, либо, если мы их продолжим, дать какую-то надежду на прогресс».
Явно он не был бы огорчен, если бы я рекомендовал прекратить все переговоры до выборов. Я этого не сделал, потому что мой анализ был другим.
С таким настроением я прибыл в Сайгон 17 августа, после того как провел день в Швейцарии, чтобы отпраздновать 50-ю годовщину свадьбы моих родителей с ними и моими детьми. Это была мирная передышка от Ханоя и отчаявшихся людей в Сайгоне, пытавшихся маневрировать, чтобы открыть себе путь к победе. Нас застигли в поисках компромисса для сторон, объединенных только их собственным убеждением, что нет никакого компромисса, находившихся под давлением общественности, уставшей от павшего на нее бремени, и подвергавшихся притеснениям со стороны внутренней оппозиции, взявшей обязательство покончить с нашим участием на почти что любых условиях.
Сайгон бурлил слухами о том, что я прибыл, чтобы навязать мир. Над городом витал нелепый, характерный дух истеричной усталости, он был шумным от мотороллеров и военного транспорта, он щеголял своим стремлением к красивой жизни так демонстративно нарочито, что возникал вопрос, сможет ли он когда-нибудь мобилизовать всю волю к победе над врагами, единственной профессией которых, наверное, даже призванием, являлась война. Посол Эллсуорт Банкер встречал меня в аэропорту Тан Сон Нхат, невозмутимый, как всегда. Он был убежден в том, что Нгуен Ван Тхиеу чувствовал себя сильнее, чем когда-либо, но также и что его новообретенная уверенность сделает его более непокорным. Тхиеу считал, что Южный Вьетнам сильнее в военном плане; уступки, с которыми он согласился в менее обнадеживающие времена, представляются ему сейчас бессмысленными. Он, как казалось Банкеру, поистине боялся мира. Всю жизнь Тхиеу знал только войну; вся его карьера основывалась на американской поддержке. Мир, с которым южным вьетнамцам придется столкнуться в одиночку, был полон страхов, которые гордость не позволит признать.
На встрече с Нгуен Ван Тхиеу мне вначале не показалось, что плохие предчувствия Банкера подтвердятся. Мы встретились в президентском дворце современного стиля, встроенном в центр Сайгона на перекрестье двух широких бульваров, как бы бросая вызов наследию как французского колониализма, так и вьетнамского прошлого (которое было на самом деле незначительным, по крайней мере, для этого уголка страны, отвоеванного всего лишь немногим более столетия у Камбоджи). Тхиеу сопровождал Нгуен Пху Дык, который был более или менее моим эквивалентом в его аппарате, и Хоанг Дык Ня, его племянник, пресс-секретарь и доверенное лицо. Нгуен Пху Дык, великолепный продукт французской системы образования, перешел от абстрактного определения к ничего не значащим выводам с безумной и педантичной изобретательностью. Америка должна нести какую-то ответственность за действия Хоанг Дык Ня. Ему было около 30 с небольшим; он получил образование в Соединенных Штатах и за это время пересмотрел слишком много фильмов об энергичных молодых людях, добивающихся успеха своим умом; он будто изображал раннего Алана Лэдда в роли гангстера. Одет он был в роскошном стиле Голливуда, говорил свободно на американском английском и сохранил из своего вьетнамского наследия только безграничную способность к интригам. Он подкреплял присущую Нгуен Ван Тхиеу подозрительность. Мы оба, Банкер и я, были убеждены в том, что Хоанг Дык Ня принес много зла тем, что усугублял всякие недопонимания.