т ставил перед нами огромнейшую проблему. Военное наступление Ханоя намного затруднит задачу убедить Нгуен Ван Тхиеу дать свое согласие. Послание Ханоя сделает почти невозможной для нас задачу сохранить нашу позицию во внутреннем плане, если Тхиеу не согласится. Ключ к решению был у Сайгона; его подход определял, закончится ли война быстро.
Сайгон не торопился. Но когда идешь по туго натянутому канату, самое опасное – это остановиться. Отправившись в путь, я не имел иного выбора, кроме как идти вперед. Мы использовали «глафик» для того, чтобы добиться уступок; за это время мы отказались от массы возможностей затянуть процесс. Вплоть до наших выборов отсрочка, если разумно ее использовать, могла улучшить наши переговорные позиции. После них затягивание все больше стало бы работать в пользу Ханоя. Как сделалось очевидным, наша военно-политическая позиция не стала бы лучше после 7 ноября, Ханой повернул бы вспять весь процесс и обнаружил бы, что у него есть все основания подталкивать нас с учетом нашего собственного конечного срока возвращающегося к работе конгресса и нашей потребности в дополнительных ассигнованиях в размере от 4 до 6 млрд долларов. У Ханоя всегда оставался вариант обращения к общественности. А на мой взгляд, – который не изменился со временем, – мы не смогли бы достичь ничего подобного тем уступкам, которые падали на нас почти ежедневно, если бы переговоры велись хотя бы наполовину открыто под давлением внутреннего ропота недовольства. Мы были бы вынуждены принять соглашение, независимо от мнения Нгуен Ван Тхиеу. Наш подлинный выбор стоял не между отсрочкой и соглашением. Выбор был между достижением соглашения под давлением Ханоя, конгресса и общественного мнения, и прекращением войны как политическим актом, демонстрирующим тот факт, что мы были творцами событий и придавали какой-то смысл нашим жертвам.
В силу этого я вернул телеграмму в Ханой «от имени президента» через ситуационную комнату Белого дома. Объявлялось, что текст соглашения «завершен», но также указывалось на неурегулированные вопросы, сохраняющиеся в трех областях, которые оставались в серии «пониманий»: американские пленные в Лаосе и Камбодже, конец войны в Лаосе и будущее Камбоджи. Предложенный нами текст для каждой из этих тем был направлен в Париж для передачи в Ханой. По Лаосу мы просили понимания относительно того, что прекращение огня наступает там в течение 30 дней со времени вступления в силу прекращения огня во Вьетнаме. Что касается Камбоджи, в которой, как настаивал Ханой, – как оказалось, совершенно справедливо – его влияние не имело большого значения, мы просили подтвердить в письменном виде заявления Ле Дык Тхо о том, что наступательные операции будут остановлены, северовьетнамские войска выведены, а проникновение прекращено. Раз уж мы заговорили об этом, то мы предложили новый «глафик», согласно которому мое прибытие в Ханой откладывалось на двое суток.
Сайгон не стремился к тому, чтобы я соблюдал какой-то график. То, что мы считали успехом, – вывод американских войск – было кошмаром для наших союзников; даже при прекращении огня они не могли себе представить, как будут справляться без нас. Встреча с Нгуен Ван Тхиеу и его Советом национальной безопасности 20 октября переместилась с 9.00 утра на 14.00. Заседание продлилось три с половиной часа. Состав вьетнамской стороны был таким же, что и за день до этого. Наша делегация тоже не изменилась, за исключением Билла Салливана, которого я отправил в Бангкок и Вьентьян, чтобы проинформировать таиландских и лаосских руководителей о проекте соглашения.
Тхиеу открыл встречу, вновь не сказав ни одного приветственного слова в адрес американской делегации, выразив глубокий скептицизм по поводу мотивов Ханоя и говоря об опасностях того, что он назвал «засадами». Хоанг Дык Ня затем перечислил список чрезвычайно разумных вопросов, которые фокусировались вокруг северовьетнамских войск на юге, разъяснения положения о замене вооружения, состава и функций национального совета национального примирения и согласия и вокруг американского подхода в случае нарушения соглашения. Я ответил подробно, повторив сказанные в предыдущий день доводы о том, что запрет на проникновение должен привести к истощению северовьетнамских войск, что положение о замене означало бы на деле неограниченную американскую военную помощь в силу огромных запасов Сайгона, которые будут подкрепляться в соответствии с программой «Повышение плюс», что функции национального совета будут обсуждаться на переговорах самим Сайгоном, который будет также иметь вето по поводу его состава и функций.
Что же касается американской реакции на нарушения, то я подтвердил заверения Никсона о том, что в случае многочисленных нарушений с северовьетнамской стороны Соединенные Штаты будут добиваться выполнения соглашения. Позднее был выдвинут аргумент о том, что не в силах президента давать такие заверения без явно выраженного согласия конгресса. Эта мысль совершенно не приходила нам в голову, она поразила бы нас как немыслимая, чтобы Соединенные Штаты, воевавшие долгие года и потерявшие 45 тысяч человеческих жизней в борьбе за правое дело, стояли бы в сторонке, когда мирный договор, ставший достижением их жертв, грубо нарушался бы. Дипломатия не могла выжить при такой казуистике. Переговоры превращались бы в упражнения в цинизме; ни одно соглашение при таком подходе не могло бы соблюдаться. Во Вьетнаме это означало, что соглашение являлось бы откровенной уловкой, означавшей капитуляцию. Мы могли бы это проделать раньше и с гораздо меньшей болью. Честь, достоинство, доверие и международное право, все вместе взятое, казалось совершенно бесспорным, что мы должны обещать соблюдать договор и следить за его соблюдением другими. Что еще мог бы означать торжественный договор об окончании войны, ратифицированный международной конференцией? Эта мысль была высказана при личной встрече с Тхиеу и его сотрудниками. Она была высказана публично Никсоном, Эллиотом Ричардсоном (когда он был министром обороны), мной и другими официальными лицами[135]. Нам казалось, что это менее всего вызывающий противоречия вопрос из всех поднятых этим соглашением. Мы считали, что будет в лучшей морально-политической позиции для того, чтобы помочь Сайгону сохранять свою свободу во имя мирной программы, которой американский народ мог бы гордиться, чем в ситуации бесконечных военных действий, из-за которых наша страна разрывалась на части. Можно ли оправдать такое суждение в нормальной обстановке, навсегда останется неизвестно. Вскоре после подписания соглашения Уотергейт подорвал власть Никсона и взорвал дамбу, сдерживавшую антивоенные резолюции конгресса. Это вновь дало волю вызывающим расколы страстям, которые мы старались усмирить, заключая мир. Это дало тем, кто заинтересован более всего в отстаивании довода десятилетия протеста, еще одну возможность – и на этот раз успешную – вести дела на руинах независимости Южного Вьетнама.
Ни один из членов американской команды в президентском дворце в Сайгоне в тот октябрь и думать не мог о таком развитии событий. Мы искренне верили, что сохраняем как принципы Америки, так и свободу Южного Вьетнама. Мы были разочарованы не сомнениями у себя на родине, а кажущейся неспособностью Нгуен Ван Тхиеу оценить свой шанс. Даже генерал Абрамс, обычно такой молчун, вмешался 20 октября для того, чтобы побудить Тхиеу принять этот проект соглашения:
«Я уверен в том, что структура здесь на сегодняшний день способна обеспечить существование этой страны и этого правительства. Я присоединяюсь к мнению д-ра Киссинджера о том, что никакое соглашение не даст безопасность этой стране – только бдительность и решимость смогут это сделать.
Когда президент Никсон во второй половине дня понедельника на этой неделе пригласил меня в свой кабинет с министром Лэйрдом и спросил меня, что я думаю обо всем этом… я сказал ему, что считаю, что настало время предпринять следующий шаг. Это был трудный шаг сделать первый вывод войск, а затем каждый последующий, но по мере развития доверия, способностей и мастерства, все становится осуществимо на практике. И вот уже все больше и больше со временем в деле обороны Южного Вьетнама делается самими южными вьетнамцами. Я всегда с превеликим уважением и восхищением относился к южновьетнамскому народу и военным, но я всегда считал с самого начала, что должен настать тот день для вас, для вашей собственной гордости и вашего народа, когда безопасность и политическая мощь будут в ваших собственных руках, в конце концов, наша воздушная мощь всегда придет на помощь, а наши оборудование и поставки будут приходить в ваши порты».
На этом месте Нгуен Ван Тхиеу обмолвился, что подлинное беспокойство вызывает не соглашение, а отсутствие как раз этой уверенности в себе, о которой говорил Абрамс как о весьма существенном факторе. Абрамс призывал Тхиеу не переоценивать Ханой, потому что северные вьетнамцы совершили серьезные ошибки; они неоднократно неверно оценивали обстановку. Если бы они двинули две дивизии, которые осадили Кхесань в 1968 году, на Хюэ, мы никогда не смогли бы освободить этот город. Точно так же Ханой «по-глупому» распылил свои силы во время наступления 1972 года: «Они делают предложение, потому что проиграли, и они знают это. Это впервые они набрались ума в войне». К сожалению, Нгуен Ван Тхиеу пришел к противоположному выводу после выступления Абрамса и обратил аргументы Абрамса против него самого: «Этот факт, генерал Абрамс, о том, как они могли бы передвинуть две дивизии из Кхесани к Хюэ, факт, что они этого не сделали, означает, что это произошло благодаря талантам наших генералов, и тот факт, что коммунисты проиграли, все это благодаря талантам наших генералов». Это явное признание уверенности в своих силах скрывало глубинные сомнения; Нгуен Ван Тхиеу отказывался признавать утверждение Абрамса о некомпетентности коммунистов. Перечисление северовьетнамских неудач не переубедило его, если причиной успеха был более случайный фактор южновьетнамского мастерства (или удачи).