Что касается моего случая, то Лон Нол великодушно одобрил соглашение, объявил одностороннее прекращение огня и призвал к переговорам. Его человеконенавистнические враги проигнорировали этот призыв, а американский конгресс в течение года принял законодательный акт, запрещающий использование нашей военно-воздушной мощи для оказания им помощи. Камбоджийский народ заслуживал лучшего.
Для Вьетнама было характерно то, что простое поражение, казалось, никогда не удовлетворит мстительных богов, распоряжающихся его судьбой; они должны также разрушить и людские сердца. Я возвратился в Сайгон в волнении от перспективы предстоящего успеха. Получив согласие Лон Нола, я считал, что мы уже на финишной прямой. Банкер и я встретились с Нгуен Ван Тхиеу и Хоанг Дык Ня в 17.00, как было запланировано, и беседовали почти два часа. По окончании переговоров я послал телеграмму Хэйгу с катастрофическими новостями: «Тхиеу только что отверг весь план или любые его корректировки и отказывается обсуждать возможность проведения любых других переговоров на его основе».
Это была странная встреча. Тхиеу, который свободно говорил по-английски, отказался это делать. Во время разговора он часто ударялся в слезы – скорее от гнева, чем из-за печали, как посчитали мы с Банкером. Ня переводил и в подходящих местах тоже рыдал.
Встреча началась с моего брифинга по нашим успешным консультациям в Пномпене, Бангкоке и Вьентьяне. Тхиеу отверг все это замечанием о том, что он не удивлен; теми странами никто не «жертвовал». Он сказал, что Соединенные Штаты со всей очевидностью потворствовали Советам и Китаю и сдали Южный Вьетнам. Он не станет в этом участвовать. В первый раз он раскрыл, как почувствовал, что его предают, по крайней мере, год назад, в связи с нашим предложением, чтобы он согласился уйти в отставку за месяц до новых президентских выборов. Хотя он принял это без выражения протеста и подтвердил, что не за три месяца до них, это, несомненно, задело его глубоко:
«Когда США просили меня уйти в отставку и торговались со мной о времени моего ухода, я ушел бы, если бы не был солдатом. Поскольку я вижу, что те, кого я считал друзьями, сдают меня. Каким бы ни было для меня мое личное унижение, я продолжу сражаться. Моим величайшим удовлетворением будет то время, когда я смогу подписать мирное соглашение. Я никому не говорил, что американцы попросили меня подать в отставку, поскольку тогда им пришлось бы разделить мое унижение, я, однако, представил все как свое добровольное желание».
Я ответил очень спокойно:
«Я восхищаюсь храбростью, самоотверженностью и героизмом, которые характеризуют вашу речь. Однако, будучи американцем, я только могу глубоко возмутиться в ответ на ваше предположение о том, что мы потворствовали Советам и Китаю. Как вы можете полагать такое возможным, когда президент 8 мая, рискуя всем своим политическим будущим, пришел вам на помощь? Когда мы разговаривали с советскими представителями и китайцами, то это делалось для того, что оказывать на них давление, чтобы они в свою очередь давили на Ханой. Мы на самом деле считали, что предложенное соглашение сохраняет свободу Южного Вьетнама, – наши принципы всегда совпадали с вашими, и мы отстаивали их. У вас только одна проблема. У президента Никсона их множество. Ваша убежденность в том, что мы подорвали ваше положение, не будет понята ни одним американцем и менее всего президентом Никсоном.
Что касается конкретики: мы не признали права Северного Вьетнама находиться на юге. Мы использовали терминологию Женевских соглашений, так как считали, что это самый лучший способ выработки практического решения. Если бы мы захотели сдать вас, то было множество более легких способов, с помощью которых мы могли бы это осуществить».
Я отметил, что перед нами сейчас стоит проблема практического порядка: «Мы сражались в течение четырех лет, всю нашу внешнюю политику сделали заложницей дела защиты Вашей страны. То, что Вы сказали, горько слышать». Конечно, переговоры не могли продолжаться без его согласия. Я должен буду вернуться в Вашингтон. Избежать конфронтации было в интересах обеих наших стран, если мы не хотели сделать посмешищем все отданное в жертву. Я предложил нанести прощальный визит перед моим отъездом. Мы назначили время в восемь утра следующего дня, понедельника, 23 октября.
Если 8 октября, когда Ханой в итоге принял все политические требования, был наиболее трогательным моментом в моей государственной службе, этот был, возможно, самым печальным, – по крайней мере, по этому вопросу. Теперь, что бы ни случилось, реакция Нгуен Ван Тхиеу гарантировала, что война не закончится скоро или таким образом, который залечил бы расколы, охватившие страну. Я искренне надеялся, что мы сможем принести мир таким образом, что страдания тех, кто отдал свои жизни, будут оправданны, и что те, кто выступал против войны, смогут принять мир как кульминацию их усилий. Как объединившийся народ, мы тогда смогли бы обратить всю нашу энергию на позитивные цели, стоящие перед нами в новом полном надежд мировом порядке. Поведение Нгуен Ван Тхиеу повышало вероятность того, что переговоры о мире омрачат наше будущее, поскольку ведение войны делало заложником наше прошлое. Если нам не удастся соблюсти «глафик» урегулирования к 31 октября, Ханой непременно нападет на нас публично за отказ от мирного соглашения. Если Ханой опубликует условия мира, что он несомненно сделает, наши критики, – просившие нас пойти на урегулирование за меньшее, – не примут никаких оправданий за нашу неспособность подписать, особенно с учетом того факта, что Ханой принял все наши собственные предложения. Ханой сможет точно указать на неоднократные уступки, которые он сделал начиная с 8 октября и делал до 21 октября. Любой, кто знал что-либо о Вьетнаме, знал, что мы будем в состоянии добиться лучшего соглашения только путем расширения конфликта, что конгресс, как он ясно дал это понять, никогда не поддержал бы. Если мы не смогли это сделать на таких условиях, которые были близко нам доступны, нас заставит прекратить войну законодательство конгресса, которое обусловит простой обмен пленных на вывод наших войск. Отказавшись от своей политической формулы, Ханой непременно воспользуется этой возможностью; она намного лучше для него, чем существующая схема. Война, в конечном счете, беспорядочно закончится таким образом, который принесет мало что хорошего Сайгону, и с намного более сильным расколом в нашей стране.
И, тем не менее, у меня не было права на сожаления. Каким бы возмутительным ни было поведение Нгуен Ван Тхиеу, мы боролись за принцип: Америка не предает своих друзей. Я был согласен с Никсоном в том, что отвернуться от Тхиеу было бы несовместимо с нашими жертвами. Мой долг состоял в том, чтобы справиться с делами и не позволить, чтобы они завершились хаосом. На Тхиеу лежала огромная ответственность за затягивание нас все глубже и глубже в болото в течение четырех дней. Если бы он раскрыл свое истинное отношение в день моего приезда, мы, несомненно, посылали бы совершенно другие телеграммы в Ханой. И все-таки мы не могли развалить, из-за личного негодования, все то, ради чего миллионы американцев страдали в течение десяти лет. Не могли мы и рисковать, позволяя, чтобы истерия Нгуен Ван Тхиеу превратилась в такое отчаяние, что он начнет афишировать наш раскол, тем самым побудив Ханой пойти на новый цикл непримиримости. Но мы также не могли дать ему возможность считать, что он поставил нас в неловкое положение, и что мы отвлечемся от наших более масштабных целей. Мы должны не оставить ни малейшего сомнения у него в голове, что любая отсрочка носит тактический характер, дать ему возможность снять возникшие между нами разногласия и заполучить какие-то минимальные корректировки, избежав стратегического отказа от нашей решимости уладить эту войну.
Мы также должны были выдерживать очень хрупкий баланс с Ханоем. Нам понадобится убедить северовьетнамское политбюро в том, что мы полны решимости заключить соглашение на фактически существующих условиях. Но мы также должны заставить Ханой понять, что он не сможет использовать наши разногласия с Сайгоном для того, чтобы заставить нас в последний момент делать то, что мы отказывались делать на протяжении четырех лет: свергнуть политическую структуру в Южном Вьетнаме.
Таковы были соображения в центре обменов мнениями между мной и Лордом в Сайгоне и президентом и Хэйгом в Вашингтоне, пока мы связывались постоянно на протяжении всей ночи через расстояние в 16 тысяч километров. Драматические события зачастую происходят в нелепых ситуациях. Нашей штаб-квартирой была маленькая спальня в резиденции Банкера. У нас не было быстрых средств связи с Вашингтоном. Секретный телефон не работал; открытый телефон не обеспечивал безопасность разговора. Система двойного кодирования замедляла связь так, что Вашингтон обычно отвечал на сообщения, которые уже перекрывались новыми сообщениями. В Сайгоне была середина ночи. Лорд записывал мои указания, сидя на моей постели, пока я расхаживал взад-вперед. Затем он шел в другую комнату и составлял проект сообщения от руки. Во дворе водитель и шифровальщик дожидались, чтобы отвезти написанную от руки телеграмму в шифровальный центр посольства – удостоверившись, что к ним никто не пристанет из-за комендантского часа. В перерыве между телеграммами Лорд и я размышляли над возникшей дилеммой и стоящими перед нами выборами. Наше самое важное соображение состояло в том, чтобы вернуться в Вашингтон до того, как Ханой взорвется. Накал еще больше усиливался, потому что телеграфные обмены допускали только один набор рассуждений, который можно было направлять единовременно. С учетом того, что разговор в виде обмена мнениями был невозможен, предварительные мысли представлялись как официальное предложение, и отношение к ним было соответствующим. В нескольких случаях с обеих сторон линии связи менялось мнение, но ко времени, когда этот факт начинали обсуждать, Белый дом и я отвечали уже на совершенно новые телеграммы.