«Когда д-р Киссинджер появился и сказал, что мир «близок», он ввел в заблуждение народ нашей страны. Он знал, что сказанное им было неправдой. Он и г-н Никсон знают, что это было преднамеренным обманом, предназначенным для того, чтобы ввести в заблуждение американский народ ради заполучения голосов в пользу республиканцев.
Мир не близок, его и близко не видно…»[139]
«Вашингтон пост» в своей первой реакции на 27 октября дала понять, что аналогичные условия были достижимы в 1969 году в свете «военного поражения после Тетского наступления» Ханоя. Неделю спустя, 3 ноября, газета утверждала, что в любом случае условия соглашения не оправдывали четырех лет войны после 1969 года. Автор редакционной статьи явно не намеревался делать заключение о том, что мы должны бороться за более благоприятные условия, не упоминал он и о том, что условия по существу были такими, какие мы выдвигали в течение двух лет, – к неудовольствию автора передовицы, потому что мы требовали слишком многого. Другие газеты, такие как «Сент-Луис пост-диспетч» от 27 октября, объединили тему о том, что те же самые условия были доступны и раньше, – чему не было ни малейших подтверждений, – на основе такого аргумента, что все заслуги должны быть приписаны Макговерну за то, что он поддерживал на плаву тему мира.
К первой неделе ноября фраза «мир близок» использовалась для того, чтобы спрашивать, почему требуется так много времени для организации прекращения огня; тот факт, что Ханой отказывается вести переговоры, никому не был известен, но должен быть очевиден из открытых заявлений Ханоя. 6 ноября «Нью-Йорк таймс» редакторским образом дала волю своему нетерпению и заявила, что обещанный мир мог бы оказаться прикрытием для новой эскалации. К 9 ноября Мюррей Мардер в «Вашингтон пост» обнаружил неназванных сотрудников администрации, готовых притвориться, будто они знают, что Никсон никогда не собирался закрепить соглашение до выборов, все было бы слишком «запутанно»; а посему Никсон-де решил рискнуть и вызвать упреки со стороны Ханоя, несмотря на твердые обещания, и отказался подписать его 31 октября. 10 ноября эта же газета написала передовую статью с критикой Администрации Никсона за то, что она обманывает американский народ.
Общее настроение в стране не было таким циничным; не было распространенной надежды на то, что война скоро закончится. Мой собственный подход заключался в том, что мы сможем преодолеть оставшиеся препятствия; Никсона охватило беспокойство, которое всегда одолевало его на последних стадиях любых усилий, особенно в избирательных кампаниях, как будто это было предчувствием не поддающегося описанию стихийного бедствия. Можно было видеть начальные признаки его отхода, характерные для реакции на ошеломительную победу на выборах. 4 ноября, за три дня до голосования, я сопровождал его в Сан-Клементе с остановкой в Альбукерке для проведения последней стадии его кампании. В тот день мы наконец-то получили согласие Ханоя на наше предложение возобновить переговоры – 14 ноября или «в другой день, который может быть предложен американской стороной». Ханой беспричинно щедро подтвердил, что будет придерживаться текста соглашения – другими словами, он не станет вносить правки по своей инициативе. Ни одно северовьетнамское послание не будет считаться завершенным без ссылки на легендарную «постоянную добрую волю и серьезность», проявление которых неустанно испытывают народы Индокитая на протяжении десятилетия и которые будут и впредь на них распространяться в последующие годы.
Поскольку нас заставили прождать больше недели, и для того чтобы избежать дальнейших контактов перед выборами, мы ответили 7 ноября, предложив дату для встречи 15 ноября. Мы хотели сделать себе какую-то подушку безопасности, чтобы дать возможность Хэйгу отправиться в Сайгон для согласования нашего подхода с подходом Нгуен Ван Тхиеу. Мы также предупредили Ханой, что рассчитываем, что он откажется от «тенденциозных открытых комментариев или выборочных публикаций из ранее обсуждавшихся на переговорах документов, что может только осложнить задачу достижения окончательного соглашения». 8 ноября Ханой ответил, предложив отложить встречу до 20 ноября из-за «болезни» Ле Дык Тхо. (Нет сомнений в том, что это были не простые времена для него. Все коммунистические силы, которые были готовы к операциям по захвату территории в течение периода перед прекращением огня, были ликвидированы.) По той причине, что Ле Дык Тхо понадобилась бы неделя, чтобы добраться до Парижа, Ханой попросил дать ответ «как можно быстрее». Мы приняли предложенную дату 9 ноября. Переговоры возобновились.
Самый странный период за время президентства Никсона последовал после его ошеломительной победы 7 ноября 1972 года. Он добился ряда выдающихся успехов в 1971 и 1972 годах: Берлинское соглашение, пекинская встреча в верхах, московская встреча в верхах и соглашение по ОСВ, неизбежное окончание войны во Вьетнаме. Исход выборов обещал быть с самым крупным отрывом в нашей истории. И, тем не менее, по мере приближения часа его триумфа Никсон все больше отдалялся, даже от некоторых своих самых близких советников. Его обиды, обычно так хорошо контролируемые, все больше выходили на поверхность. Было так, будто победа не была поводом для примирения, а возможностью свести счеты всей его жизни.
Настроение Никсона проявилось после выборов утром 8 ноября. Аппарат Белого дома бодрствовал большую часть предыдущей ночи, празднуя его победу, хотя даже тогда мне казалось, что празднествам, в которых я принимал участие, недоставало буйной спонтанности, обычно характерной для подобных событий. Президент выглядел слишком замкнутой и мрачной фигурой для многих из его последователей; на самом деле немногие из празднующих встретились с ним. Его успехи больше ассоциировались с дисциплиной одиночки и с мужеством на удалении, нежели с личным вдохновением; они следовали за ним скорее из восхищения перед строгой компетентностью, нежели из личной привязанности. И все-таки была большая гордость за администрацию, которая вывела страну из кризисов в период обнадеживающего спокойствия, возможно, даже национального единства.
Хорошее настроение было нарушено в течение 12 часов. Сотрудников Белого дома попросили собраться в 11.30 утра в комнате Рузвельта. Ровно в назначенное время Никсон прошествовал через дверь, самую близкую к Овальному кабинету. Он совершенно не казался в приподнятом настроении. Скорее был мрачным и отстраненным, как будто более судьбоносный день в его жизни еще только предстоял впереди. Ничто в его поведении не показывало, что он встречается с коллегами с опасных и трудных времен; он вел себя так, будто они были из прошлого, которое безвозвратно закончилось. Не сев, он поблагодарил собравшуюся группу довольно формально и небрежно. Через примерно пять минут оставил всех на Холдемана и покинул встречу.
Холдеман не стал тянуть и сразу же перешел к делу. Каждый член аппарата Белого дома должен представить немедленно заявление об уходе с работы; нам нужно было заполнить бланк с перечислением документов, которые были в нашем распоряжении. Президент объявит свое решение по персоналу на новый срок в течение недели. Народ был в шоке. Это было утро после триумфа, и они, что ни говори, все были уволены. Победа, как представляется, высвободила наружу накопившуюся враждебность так сильно, что нельзя было подождать даже и неделю. Под одной гребенкой оказались и коллеги с соратниками, и оппоненты. Когда мы покидали встречу, Билл Сафайр, который сам так или иначе собирался уходить в это время, сказал мне: «Знаешь, если Макговерн победил бы, они могли бы оставаться еще пару месяцев; их не уволили бы до 20 января». Такая же ужасная процедура повторилась с членами кабинета часом позже.
Что побудило Никсона пойти на такой унизительный поступок в отношении ближайших коллег, так никогда и не было вразумительно объяснено. Я, разумеется, знал, что он всегда считал себя обманутым из-за небольшого разрыва в голосах на выборах в 1968 году и вьетнамского давления, что мешало ему завершить тщательную чистку бюрократического аппарата, который он атаковал и которому не доверял как напичканному сторонниками Демократической партии. Он, безусловно, не получал чистосердечную поддержку, которую постоянный аппарат гражданских служащих оказывал более харизматическим руководителям. И все-таки это не объясняет взбудораженного, почти маниакального чувства неотложности в осуществлении этой политической бойни. Если бы Никсон подождал несколько недель, несомненно, все его помощники и члены кабинета по собственному согласию последовали бы традиции и представили свои заявления об отставке. Никсон затем приступил бы на досуге к решению оставить или убрать то или иное лицо, в соответствии со своими планами. Но просить подать в отставку в массовом порядке в течение нескольких часов после избрания, раздать бланки, явно отпечатанные во время кампании, в которой многие жертвы работали не покладая рук и не чувствуя усталости, было оскорбительно и унизительно. Это делало изгнание с работы не результатом размышлений президента о будущем, а проявлением обиды за прошлое. Разумеется, последовавшие позже беды, обрушившиеся на Никсона, имели иные непосредственные причины; и, тем не менее, он явно лишил себя сочувствия и симпатии в то время тем, как в свой час триумфа продемонстрировал впечатление такой мстительности и бесчувствия по отношению к людям, кто в основном относился к нему вполне прилично. (Меня это напрямую не затронуло, так как мне сказал Холдеман сразу после встречи в комнате Рузвельта о том, что мое заявление об отставке будет чистой формальностью.)
Удержал ли бы более мудрый совет Никсона от этого курса или же он был твердо настроен осуществить последнюю вендетту всей жизни – мы узнаем только из мемуаров тех, с кем он консультировался в то время. Им также неплохо бы объяснить, почему Никсон начал чистку не со старых противников, – постоянного бюрократического аппарата, – а с собственных помощников и сотрудников.