То, что назвали рождественскими бомбардировками, зачастую описывают как массированную вакханалию разрушения, бессмысленную в своих целях, злонамеренную по своему замыслу. Это все миф по ряду причин. Мое описание декабрьских переговоров может вызвать мало сомнений по поводу того, что Ханой фактически принял стратегическое решение продолжить войну, сорвать все переговоры и в последний момент добиваться безоговорочной победы в очередной раз. Никсон и я вернулись с большой неохотой к рассмотрению вопроса о военных действиях.
Для меня декабрь 1972 года был печальным периодом. Что бы ни случилось сейчас, вполне вероятно, что окончание войны при расколе будет чревато продолжением войны. Если мы не предпримем решительных шагов, две вьетнамские стороны станут раскалываться еще больше; почти готовое соглашение в октябре будет сорвано; мы будем в состоянии снова заполучить такие же условия только при помощи военных усилий такого масштаба и длительности, которые конгресс и общественность никогда не позволят иметь или которые, если они согласятся на это, разорвут страну на части. Мы могли бы, на мой взгляд, преодолеть дилемму лишь немедленным столкновением одновременно как с Ханоем, так и с Сайгоном.
Во время декабрьского раунда переговоров я пытался убедить Никсона в том, что прекращение (или перерыв) переговоров будет означать, что мы должны будем усилить военное давление на Ханой, если не хотим, чтобы бесконечная война или неосуществимый мир, скорее всего, разрушили Сайгон. Я хотел, чтобы Никсон объяснил тупиковую ситуацию общественности и расширил военные операции. Будучи занятым переговорами, я не имел времени обдумать, какого рода военные меры я стал бы рекомендовать, когда подошло бы время для этого. Хэйг запросил документы по планированию от аппарата СНБ, которые касались в основном снятия нами самими установленных ограничений на бомбардировки, сделанных прошлым октябрем; другими словами, ограничить бомбардировщики В-52 пребыванием на территории южнее 20-й параллели, а налеты на населенные пункты осуществлять истребителями-бомбардировщиками. Я не давал никаких конкретных рекомендаций из Парижа.
Подход Никсона был более сложным. По существу, он теперь хотел окончания войны почти на любых условиях. Хотя я частенько получал воинственно звучавшие указания, предназначенные для зачтения северным вьетнамцам, оперативные рекомендации были намного мягче. Мне было сказано продолжать переговоры, которые, в данных обстоятельствах, могли только подтвердить наличие тупика; выходить даже за рамки резервных позиций, а по демилитаризованной зоне принять коммунистическую формулировку. Я четко уверен в том, что, если бы Ханой в декабре дал нам одно-два минимальных, фактически показушных, предложения по ДМЗ или по гражданским специалистам, Никсон принял бы их с большой готовностью – с гораздо большей охотой, чем я. Он не очень-то стремился возобновить бомбардировки. Он был в ужасе от перспективы появиться на телевидении для объявления, что он начинает свой новый мандат новым расширением войны.
Но Ханой стал очень жадным. Вдохновленный очевидным раздраем между Вашингтоном и Сайгоном, возможно, предвосхищая точно, что новый конгресс станет делать в январе, северные вьетнамцы посчитали, что они могут взять все, заставить нас пойти на уступки и деморализовать Сайгон. Северные вьетнамцы совершили большую ошибку в делах с Никсоном: они загнали его в угол. Никсон никогда не бывал таким опасным, когда, казалось, терял все варианты. Он был полон решимости не допустить тех мучений в течение второго срока президентства, какие выпали на его долю в первый, который был отмечен национальной травмой, – особенно когда урегулирование казалось таким близким.
Имелся и второй человек не вполне из числа ближнего круга, но приблизившийся довольно близко к нему, который играл значительную роль в принятии решения: мой заместитель Аль Хэйг, которого вскоре повысят и назначат заместителем начальника штаба сухопутных войск. Он изначально поддерживал переговоры, но становился все более скептически настроенным, когда Нгуен Ван Тхиеу стал артачиться, а Ханой тянуть резину. Декабрьский раунд переговоров убедил его в том, что только массированное военное давление сможет преодолеть высокомерное противодействие со стороны Ханоя. Он был сторонником широкомасштабных налетов бомбардировщиков В-52 на север и четко изложил мне свои взгляды на авиабазе Эндрюс вечером в среду 13 декабря после моего возвращения из Парижа.
Никсон, Хэйг и я встретились утром 14 декабря для того, чтобы обсудить наш курс. Мы были согласны с тем, что, если ничего не сделаем, то окажемся парализованными, фактически заложниками любого маневра, который Ханой предпочтет осуществить против нас. Не было никаких оснований ожидать, что Ханой изменит свою тактику, если переговоры будут возобновлены в январе. Давление на нас, чтобы мы согласились с октябрьским проектом, будет нарастать. Если это случится после всего происшедшего, это будет означать крупное поражение. В Сайгоне это будет воспринято как катастрофа в психологическом плане. Потерпев такой полный крах, мы, несомненно, утратили бы способность проводить в жизнь это соглашение. Именно это, разумеется, и было точной причиной высокомерного поведения Ханоя. Сайгон, со своей стороны, не видел бы смысла в проявлении гибкости; с учетом того, что конгресс со всей очевидностью провел бы прекращение финансирования, ему не пришлось бы идти на какие-то дополнительные риски, отстаивая свой курс. Мы знали, что поддержки военных действий нет нигде в администрации, и что они вызовут дикое недовольство в конгрессе и средствах массовой информации. А с учетом нежелания президента лично объяснить общественности свою позицию это неизбежно разрушило бы всю оставшуюся народную поддержку. Пока я летел домой из Парижа, Лэйрд направил Никсону памятную записку. Выступив против военного ответа; он утверждал, что его поддерживают в этом решении Раш и Мурер. Хэйг, уточнив это дело с Мурером, выяснил, что председатель ОКНШ посчитал, что его мнение было «неправильно понято».
Все присутствовавшие в Овальном кабинете 14 декабря согласились, что какая-то военная реакция была необходима. Но мы расходились поначалу во мнении относительно ее формы, хотя это сейчас трудно восстановить, потому что, как оказалось, не велось записи протокола. Никсон помнит, что я настаивал на интенсификации бомбардировок Северного Вьетнама южнее 20-й параллели и в южном Лаосе[150], но был вообще против бомбардировок населенных районов. У меня нет таких воспоминаний; моя память хранит тот факт, что я ратовал за возобновление бомбардировок в масштабах, сопоставимых с тем, что имели место до установленных в одностороннем порядке ограничений в октябре, всего Северного Вьетнама, но используя истребители-бомбардировщики над населенными районами. Хэйг, с другой стороны, выступал за налеты В-52, особенно севернее 20-й параллели, на основании того, что только массированный удар мог бы заставить Ханой вернуться за стол переговоров. Никсон принял точку зрения Хэйга. Я согласился с ней – вначале с не очень большой охотой, а позднее с убежденностью. В силу того, что, я до сих пор так считаю, Никсон и Хэйг были, в сущности, правы. У нас было только два пути: предпринять массированный ударный шаг, чтобы навязать свою волю ходу событий и быстро прекратить войну, или пустить все на произвол судьбы и приступить к очередному раунду не дающих ничего переговоров, быть по-прежнему втянутыми в длительную войну, в состоянии острого раскола внутри страны и растущих людских потерь. Других вариантов не было.
Никсон предпочел путь принуждения к заключению соглашения, – возобновив массированные бомбардировки и используя В-52 на постоянной основе над северной частью Северного Вьетнама. Предпочтение В-52 было вызвано частично шоковым эффектом, но также и тем, что наши другие самолеты не были всепогодными. Я упоминал раньше о том, что примерно половина наших планируемых миссий летом над Северным Вьетнамом закончились неудачей из-за погоды. По оценкам Мурера, погодные трудности будут даже хуже в декабре. (Как оказалось, в течение двухнедельного периода, пока были использованы В-52 над Северным Вьетнамом, насчитывалось всего 12 часов, когда истребители-бомбардировщики могли проводить свои операции.) Никсон полагал, правильно, что он заплатил бы серьезную внутреннюю цену за снятие добровольно взятых ограничений в отношении бомбардировок; но все станет неуправляемым, если только он потерпит поражение. Он предпочел массированное короткое усилие длительному, но не приводящему к результату.
Позднее появились рассказы о противоречиях между Никсоном и мной относительно использования В-52. Они были фальшивкой. Факт заключается в том, что я согласился, а фактически даже рекомендовал, с активизацией военного давления в ответ на поведение Ханоя на парижских переговорах. Я видел силу аргументов Никсона и Хэйга по поводу использования В-52 и дал свое согласие. Как только Никсон принял решение, я претворил его в жизнь с болью и сожалением в связи с уменьшающимися перспективами достижения мира, но без колебаний, как самое лучшее из трудных альтернатив.
Если я восхищался решением Никсона, то совершенно не испытывал энтузиазма в связи с его отказом объяснить все это общественности. Он приказал установку мин на 17 декабря и возобновление бомбардировок на 18 декабря. Эти события непременно должны были вызвать величайший фурор. Но Никсон был решительно настроен вывести себя из-под линии огня. Меня попросили сделать не очень афишированный брифинг о причинах перерыва в парижских переговорах; мне совершенно было не понятно, как делать все в связи с такими драматическими событиями без привлечения внимания в Вашингтоне, как это было и в Париже. У меня не было возражений против этого поручения; на самом деле я даже вызвался это сделать добровольно. Но если должна была подняться большая шумиха, то только президент был бы в состоянии снять ее и дать общественности представление о том, куда мы идем. Вполне объяснимо было то, почему меня избрали мишенью нападок, так как я был и буду снова координатором успеха. Я решил уйти в отставку и взять на себя ответственность за провал, если переговоры будут сорваны безвозвратно.