Но важнейшей и насущной потребностью было снять страхи у публики и восстановить уверенность в себе у страны в той ситуации бедлама, который непременно установится после решения Никсона. Никсон объясняет, что озабочен тем, чтобы не навредить переговорам; молчание давало ему возможность избежать придания нашим действиям характера ультиматума и тем самым дать Ханою возможность вернуться за стол переговоров без потери лица[151]. Это было частью его озабоченности; но я также считаю, что имели место другие, более сложные причины. Никсон по-прежнему был охвачен состоянием замкнутости и угрюмой враждебности, которое доминировало в его настроении с момента триумфальной победы на выборах. Его раздражала необходимость вновь сталкиваться с эмоциональной напряженностью, вызванной расширением войны в самом начале работы его новой администрации. И в глубине души он был готов сдаться и вернуться к октябрьскому проекту. Он не хотел, чтобы с ним ассоциировали переговорную программу, которая могла бы противоречить этому. Бомбардировки В-52-ми в этом смысле были его последним броском костей, как мартовское наступление было последним для Ханоя, – полезной, если это срабатывало, демонстрацией правому крылу, если это не сработает, то демонстрацией того, что он сделал все от него зависящее. Парадокс отношений Никсона со мной в тот период состоял в том, что он предпочитал более жесткие военные меры, но при более мягкой переговорной позиции, в то время как моя позиция была в какой-то мере противоположной. Я ратовал за более твердую переговорную позицию и, поначалу, более гибкую военную тактику (хотя, должен повториться, когда я задумался об этом, то согласился с решением о применении бомбардировщиков В-52).
Необходимость военных мер получала очень сильное подкрепление в наших умах ежедневно из-за поведения северных вьетнамцев на встречах экспертов, продолжавшихся в Париже. Салливан оставался там для переговоров по протоколу, касающемуся освобождения военнопленных, одному их самых важных для нас документов. Северные вьетнамцы тянули резину весь день 14 декабря; они, наконец, представили текст на вьетнамском языке слишком поздно в конце дня, чтобы можно было продолжать какие-то переговоры. Их проект был составлен по образцу предыдущих заседаний, когда они вставляли в протоколы вызывавшие возражения статьи, которые Ле Дык Тхо соглашался убрать из основного соглашения. Таким образом, освобождение южновьетнамских гражданских заключенных появилось в очередной раз в виде конкретного обязательства, после того как было убрано Ле Дык Тхо, по крайней мере, три раза в разное время, последний раз пятью днями ранее. Салливан сообщал с сарказмом: «Мы рассчитываем получить текст на английском языке этого ужаса, когда встретимся в Жиф-сюр-Иветт завтра и отправим немедленно через этот канал. В Жиф-сюр-Иветт мы предпримем большое усилие» (кодовая фраза Ле Дык Тхо).
Потом Салливан вернулся в Вашингтон, а посол Уильям Портер, глава нашей делегации на парижских переговорах, оставался для переговоров с Суан Тхюи как по протоколам, так и взаимопониманиям. Они встретились 16 декабря; Суан Тхюи довел присущее Ле Дык Тхо высокомерие до новых высот. Вместо того чтобы тянуть резину по существу вопроса, он отказывался обсуждать его по любой теме, под предлогом в стиле «Уловки-22» о том, что он не может обсуждать ни один нерешенный вопрос, пока не будет иметь дело с ними со всеми. (А разумеется, он не мог иметь дело с ними со всеми, кроме как решая их по частям.) В отчете Портера атмосфера описывается таким образом:
«Мы встретились с представителями ДРВ в Нейи с 15.30 до 18.15. Суан Тхюи стал затягивать дело с начала до с амого конца.
Несмотря на то, что мы договорились вчера по повестке дня, которая состояла из: а) понимания по Лаосу и Камбодже и б) протокола по МККН, Суан Тхюи занял позицию, согласно которой он не готов обсуждать ни то ни другое.
Мы передали пересмотренное понимание по Лаосу и Камбодже и попросили высказать их мнение по нему, как по взаимопониманию о прекращении враждебных действий в Камбодже, которое мы передали до этого. Суан Тхюи признал получение обоих документов, но сказал, что не станет высказываться до тех пор, пока все понимания не будут обсуждены.
Затем Суан Тхюи пустился в длинные рассуждения о концепции ДРВ об особенностях контроля и наблюдения в нашем соглашении, из которых стало ясно, что двусторонняя комиссия должна быть многочисленной и всеохватывающей, в то время как МККН немногочисленной и замкнутой в пространственном отношении…
Когда встреча была завершена, Суан Тхюи довольно неубедительно сказал, что ДРВ хотела бы продвигаться как можно быстрее. Это высказывание только подчеркнуло тот факт, что сегодняшнее заседание было самым настоящим затягиванием дела со стороны ДРВ, что даже превысит рекорд непримиримости, проявленной на авеню Клебер [ссылка на четыре года бесплодных пленарных заседаний, которые проходили в международном конференц-центре на авеню Клебер]».
Вот в такой ситуации я вошел в комнату для прессы в Белом доме 16 декабря для того, чтобы объяснить зашедшие в тупик переговоры. Никсон дал мне подробные указания, послав мне две личные памятные записки 15 и 16 декабря; первая на пяти, вторая – на двух страницах с текстом в один интервал. Содержание сводилось к тому, чтобы я не старался защищать брифинг 26 октября с его лозунгом «мир близок». Там были разные тонкие подкопки с обвинениями в адрес того брифинга за возникновение у нас трудностей. Совет Никсона заключался в том, чтобы подчеркнуть последовательность, невозмутимость, твердость, терпеливость и дальновидность президента в преодолении этого трудного периода. Далее отмечалось, что я упоминал президента 14 раз на моей декабрьской пресс-конференции, в то время как 26 октября я упомянул его только три раза[152]. Зная, что подсчет будет вести один из любимчиков Холдемана, я практически не имел выбора при таких указаниях.
Цель моего брифинга, как это понимал я, заключалась в том, чтобы возложить вину на того, на кого надо, – на Ханой – и вновь не оставлять сомнений в Сайгоне в отношении нашей решимости заключить соглашение. Я объяснил причины срыва довольно подробно, подчеркнув, что Ханой поднимал один необоснованный вопрос за другим. «Нас не смогут шантажом заставить подписать соглашение, – сказал я. – Мы не станем спешить с заключением соглашения, и, если я могу так сказать, нас и не завлечь некими чарами в соглашение, если оно не будет содержать благоприятные условия». И вновь у меня было два главных слушателя – Ханой и Сайгон, – но я также знал, что надежды американского народа зависели от результата преодоления этого тупика:
«Итак, мы находимся в таком положении, когда мир может быть близок[153], но мир требует принятия решения. Вот почему мы захотели еще раз подтвердить наш основополагающий подход.
В том, что касается Сайгона, мы проявляем симпатию и сочувствие в связи со страданиями их народа и озабоченностями их правительства. Но если мы сможем добиться соглашения, которое президент посчитает справедливым, мы заключим его.
В том, что касается Ханоя, наша главная цель была сформулирована на пресс-конференции 26 октября. Мы хотим завершения войны, что является несколько большим, чем перемирие. Мы хотим перейти от враждебности к нормализации и от нормализации к сотрудничеству. Но мы не заключим соглашение, которое будет скрытой формой продолжающихся военных действий и которое обеспечит, в косвенном виде, то, что, как мы всегда говорили, мы не потерпим.
Мы всегда заявляли, что справедливое урегулирование не может ни в коем случае давать ни одной стороне все, что она ни захочет. Мы не продолжаем войну с тем, чтобы дать нашим союзникам возможность добиться полной победы. Мы хотим предоставить им разумную возможность принять участие в политической структуре, но мы также не станем добиваться урегулирования, которое будет прикрытием победы другой стороны…
Ничто из того, что я делал, находясь на этой позиции, не заставляло меня чувствовать доверенным лицом такого множества надежд, как на переговорах, в которых я недавно принимал участие. Временами было больно думать, что надежды миллионов и, поистине, надежды многих из вас, дамы и господа, которые находятся за пределами мест встреч в ожидании наступления исторических событий, в то время как в центре событий одно за другим вбрасываются необоснованные вопросы за эти последние три дня.
Итак, мы говорим Ханою, что мы готовы продолжать в духе переговоров работать над тем, что мы начали в октябре. Мы готовы сохранить соглашение, которое обеспечит безоговорочное освобождение всех американских пленных и пленных из числа наших союзников, которое не будет навязывать никакого политического решения ни одной из сторон, которое принесет прекращение огня под международным контролем и вывод всех американских войск в течение 60 дней. Это урегулирование справедливо в отношении обеих сторон и требует только решимости выполнять ранее уже принятые положения, а также покончить с действиями, которые представляются лишь издевательством над чаяниями человечества.
На этой основе мы сможем добиться мира, который оправдывает надежды человечества, внушает чувство справедливости для всех участников».
Первая реакция СМИ была взвешенной и сбалансированной, хотя и не слишком щедрой. Немногие проигнорировали и не стали сравнивать прозвучавшую в октябре фразу «мир близок» с нынешней. У них появилось новое слово, которое можно было обыграть; я сказал, что выступаю с тем, чтобы избежать «шарады» и прекратить этот спектакль. «Балтимор сан» 18 декабря озаглавила свою передовую статью «Конец вьетнамской «шарады»»; «Вашингтон пост» («Великая шарада мира», 19 декабря) сделала вывод, заключающийся в том, что как минимум «северные вьетнамцы очень сильно заморочили голову» нашей администрации. «Нью-Йорк таймс» в тот же день была более откровенной, озаглавив свою передовицу так: «Обман или наивность?», и в целом склонялась к первой интерпретации мотивации администрации.