Как только тупик был преодолен, вся напряженность тут же испарилась. Исключая внезапные сигналы из Ханоя, урегулирование сейчас уже было неизбежно, и Ле Дык Тхо шел не сворачивая. Теперь он уже соглашался с тем, что Ханой добьется прекращения огня в Лаосе в течение 15 дней после прекращения огня во Вьетнаме. Только бедная Камбоджа должна была удовлетвориться устными заверениями. Ле Дык Тхо повторил ссылку на трудности Ханоя в контактах с «красными кхмерами»:
«Я уже говорил Вам много раз, что мы хотим мира, мы хотим мира во Вьетнаме и Лаосе, и после восстановления мира во Вьетнаме и Лаосе мы также хотим, чтобы мир был восстановлен и в Камбодже. В силу этого, как я говорил Вам, когда мир будет восстановлен во Вьетнаме, то объективные условия, частично, и наше субъективное стремление, с нашей стороны, станут вкладом в дело мира в Камбодже. Но говоря в практическом плане, когда мы обсуждали этот вопрос с нашими союзниками в Камбодже, это будет не так легко, как у нас было с нашими союзниками в Лаосе. Но я твердо убежден в том, что восстановление мира во Вьетнаме и Лаосе создаст благоприятные условия для восстановления мира в Камбодже, некоторые объективные условия для этого. Но в том, что касается нас, то когда мир будет во Вьетнаме, и когда наши союзники в Лаосе получат мир в своей стране, будет нелогично, что мы все еще будем хотеть войны в другом месте».
Ханой наверняка имел проблемы с «красными кхмерами», но для нас не было бы никакой вероятной поддержки со стороны конгресса или общественности в задержке прекращения огня из-за двусмысленного положения Ханоя в Камбодже. Я продавливал как мог в течение нескольких месяцев прекращение огня в Камбодже, но безрезультатно. Это было прискорбно. Из всех стран Индокитая камбоджийцы вели себя благороднее всего и страдали от своего патриотизма в самой жестокой форме – не в последнюю очередь от рук тех в нашей стране, кто делал вид, что возмущен приписываемыми нам нарушениями их нейтралитета и кто был готов перевернуть весь мир, дабы не допустить должной поддержки для них, когда северовьетнамские дивизии и «красные кхмеры» грабили и разоряли ту невинную страну долгое время после того как ушли наши войска.
На этот раз наше продвижение к завершению не вызвало в нашей группе той радости, которая сопровождала прорыв в октябре. Декабрьские переговоры красноречиво свидетельствовали о неизменной взаимной ненависти между двумя Вьетнамами. Мы знали, что впереди по-прежнему предстояла острая борьба с Нгуен Ван Тхиеу. Мы поняли, насколько хрупким был налет приветливости у ханойского руководства, целенаправленное стремление которого к гегемонии, в чем мы были уверены, сохранится и после урегулирования. Но хотя мы и знали, что сохранение соглашения потребует борьбы, мы также были уверены в своей способности добиться этого. Сейчас мы уже не питали иллюзий, но сохраняли чувство благодарного облегчения из-за угрозы, которой нам с большим трудом удалось избежать, и надежды на то, что после всего нам дома предстоит время на залечивание ран.
Я и мои коллеги – Билл Салливан, Уинстон Лорд, Джон Негропонте, Дэвид Энгель, Питер Родман и присоединившийся ближе к концу Джордж Олдрич, заместитель юридического советника Государственного департамента, – работали по 15 часов в день на переговорных заседаниях, просматривая проекты, консультируя южных вьетнамцев, обмениваясь телеграммами с Вашингтоном. (Нас не на шутку утешил д-р Кеннет Райленд, которого заботливый Нельсон Рокфеллер прислал полечить наши затекшие спины.) Договорились, что Хэйг отправится в Сайгон в течение суток после того, как мы завершим работу над текстами в Париже. В течение двух суток все бомбардировки севера прекращаются. Примерно 18 января будет объявлено о том, что я вернусь в Париж около 23 января для завершения соглашения. Белый дом, освободившись от кошмара поражения, с охотой вернулся к сценарию работников сферы по связям с общественностью. Президент присматривал для себя роль до парафирования 23 января. Безумные телеграммы шли к нам и от нас; инаугурационные празднества осложняли проблему нахождения времени объявления, которое наполнено значением и достаточно невысокого уровня, чтобы сподвигнуть северных вьетнамцев на очередной виток саботажа. Сайгон, как ни парадоксально, решил проблему, отозвав свое согласие до 20 января. Никсон мудро рассудил, что ему не следует рисковать престижем президентства, пока все стороны окончательно не объявят о своей заангажированности.
Наконец, в субботу, 13 января, на нашей встрече в Сен-Ном-ла-Бретеш проект соглашения был вновь завершен, вместе с пониманиями и протоколами к нему. Две делегации никогда не общались друг с другом вне работы, за исключением коротких обменов любезностями во время перерывов. На первых встречах подавалось не так уж много еды. После этого каждая делегация подавала еду в своей резиденции, но в раздельных столовых помещениях. 13 января 1973 года мы впервые ели как одна группа. Я велел принести еду; вьетнамцы и американцы сели через одного вокруг стола. Ле Дык Тхо и я обменялись тостами за вечный мир и дружбу между нашими народами.
На переговорах, начиная с 20 ноября, произошел ряд изменений. Положение относительно продолжения нашей военной поддержки Сайгона было расширено и разрешало на самом деле неограниченную военную помощь. Слова «административная структура» для описания национального совета национального примирения и согласия были удалены, подчеркивая тем самым его фактическую слабость. Функции совета были еще больше сокращены, поскольку он был лишен каких-то полномочий в деле «поддержания прекращения огня и сохранения мира», которые имелись в более раннем проекте. Демилитаризованная зона была однозначно подтверждена в точных терминах положений, которые ее устанавливали в Женевских соглашениях. Было добавлено одно положение о том, что стороны обязуются воздерживаться от использования Камбоджи и Лаоса для того, чтобы «посягать на суверенитет и безопасность друг друга или других стран». Это положение, направленное на установление убежищ, было предназначено для усиления более раннего положения, требующего вывода иностранных войск. Механизм международного контроля, который был теперь расширен до 1160 человек, был готов приступить к работе в день подписания соглашения. Ряд недопустимых ссылок на Соединенные Штаты был снят; было сделано несколько дополнительных технических корректировок в лучшую сторону. Все важные для выполнения соглашения протоколы и понимания были успешно завершены.
Стоило ли оно того? Были ли правки достаточно значимы для того, чтобы оправдать страдания и горечь последних нескольких месяцев года? Наверное, для нас они не имели особого значения; почти несомненно имели для Сайгона, ради выживания которого и велась, в конце концов, эта война. Со всей очевидностью мы считали октябрьское соглашение вполне приемлемым, иначе бы не стали продолжать работать на его основе. Но жизненная сила любого соглашения зависит от выраженного желания к сотрудничеству сторон. Когда Нгуен Ван Тхиеу стал упираться, мы были обречены на то, что за этим фактически последовало. Мы не могли при всем желании завершить войну, сохранив независимость Южного Вьетнама, навязав неприемлемый мир нашему союзнику. Если бы мы попытались так поступить за последние две недели перед выборами, нас бы справедливо обвинили в разыгрывании политических игр судьбами миллионов. И эта попытка завершилась бы крахом. Как бы то ни было, понадобилось почти три месяца, было внесено 20 правок в текст соглашения, была угроза прекращения американской помощи для получения согласия Нгуен Ван Тхиеу.
Мир, включающий уход американцев, был травматическим событием для южных вьетнамцев. Он свалился на народ, который более десяти лет страдал от коммунистического террора и всяческих бедствий войны. Нгуен Ван Тхиеу должен был старательно подготовить народ и сделать это так, чтобы за ним закрепился штамп вьетнамского националиста. Нгуен Ван Тхиеу должен был приучить свой народ к нашему физическому отсутствию и он должен был закалить их так, чтобы они могли прочувствовать психологическую независимость демонстрацией неповиновения. Тот факт, что его методы были до отвратительного сугубо вьетнамскими, что в ходе их применения он почти разрушил наше собственное внутреннее согласие, не изменил реального положения дел, против чего он так героически сражался, что он был прав по-своему и с учетом реальности того, как он понимал цели Ханоя. Ничто из всего этого не оправдывает его вопиющие, почти маниакальные, тактические приемы и его полное равнодушие к нашим собственным потребностям.
Меня долго мучил один вопрос: если бы я был более внимательным по отношению к Нгуен Ван Тхиеу в октябре, смогли ли бы мы избежать проблем. Не исключено, если бы я подключил его к делу заранее, он имел бы на одну обиду меньше в отношении меня. Но если бы я передал изначальное соглашение от 8 октября Нгуен Ван Тхиеу, его реакция ни в чем не изменилась бы, и поскольку оно еще не было бы откорректировано в лучшую сторону, то он стал бы сопротивляться с еще большей силой. Партизанская война Сайгона против соглашения началась сразу же; улучшения, которые нам удалось выбить в ответ на принятие «глафика», исчезли бы. Ханой опубликовал бы текст соглашения раньше. Мы оказались бы под невыносимым давлением с требованием принять, а наши переговорные позиции были бы ослаблены. Декабрьское выступление Ханоя случилось бы еще раньше, и у нас не было бы стартовой базы, с которой можно было бы вести переговоры. Как ни парадоксально, в силу этого более целенаправленный ход почти несомненно привел бы к гораздо более худшему соглашению, не изменил бы подход со стороны Сайгона, усилил бы раскол внутри нашей страны и увеличил бы риск краха. Заключение соглашения в октябре было бы крайне важно для того, чтобы вся эта мозаика сложилась позже в одно целое посредством того, что неизбежно должно было бы стать хаотичным разрешением этой жестокой войны.
Что касается страданий в декабре, ответственность полностью лежит на Ханое. 69 поправок, которые хотел заполучить Сайгон, какими бы раздражающими они ни были, к тому времени почти все были так или иначе разрешены. Мы были почти на пороге завершения – пока Ханой, по причинам, которые я не вполне понимаю, не принял очевидное стратегическое решение прекратить переговоры. «Улучшение», стоявшее на кону в тот момент, не представляло собой, таким образом, какую-то конкретную спорную статью, а являлось отличием между понятием урегулирования и вообще отказа от урегулирования.