оторым мы были совершенно не готовы, почти неизбежными, если бы Советы воспользовались этой возможностью. К счастью, они выискивали разменные монеты; это дало нам время, чтобы собраться с мыслями.
Примечательно, что после выдвижения вопроса о сокращении войск в Европе совершенно спонтанно во время дебатов по поводу поправки Мэнсфилда Советы так же быстро прекратили обсуждать эту тему. Вероятно, они пожалели об услуге, которую нам оказали, когда помогли нанести поражение по поправке Мэнсфилда. Вероятно, у них самих появились трудности в выработке единой позиции, которая возникла у нас. Вероятно, они опасались воздействия на свой контроль над Восточной Европой, если какой-то вывод советских войск будет иметь место. Вероятно, они хотели выждать, когда закончатся берлинские переговоры. Вероятно, что Брежнев просто совершил ошибку.
Какими бы ни были причины, но как только НАТО продемонстрировало интерес, Советы притормозили, увязав этот вопрос со своим любимым детищем – проектом проведения совещания по безопасности в Европе. И они отказывались принять Брозио для зондажных бесед на том основании, что не хотели принимать участия в межблоковых переговорах. Это очень устраивало Францию, поскольку Париж видел в миссии Брозио принижение дорогой его сердцу независимости. И Франция предпочитала совещание по безопасности в Европе взаимным сокращениям вооруженных сил как противовес односторонней дипломатии Брандта. Советы настаивали на том, чтобы первым было созвано совещание по безопасности в Европе. Мы при содействии всех наших союзников, кроме Франции, заняли позицию, заключавшуюся в том, чтобы оба эти вида переговоров шли одновременно. Мы преуспели в поддержании на плаву вопроса о взаимных сокращениях вооруженных сил для того, чтобы заблокировать американские односторонние выводы войск, на чем настаивал конгресс. В то же самое время мы добились успеха в продолжении переговоров без каких-либо неблагоприятных последствий.
Как оказалось, дебаты по поводу поправки Мэнсфилда стали началом американских внутренних дебатов по внешней политике, хотя никто из участников не понимал этого в то время. До того времени администрация занимала оборонительные позиции по всему периметру своей политики. Она вела отчаянные, кажущиеся безнадежными арьергардные бои для того, чтобы не допустить секвестирования нашего оборонного бюджета и односторонних сокращений наших войск. С объявлением 20 мая по поводу ОСВ мы захватили инициативу. За этим последовала моя секретная поездка в Пекин, объявление о московской встрече в верхах и почти непрерывная серия неожиданных шагов, которые завоевали популярность в «вопросах мира» и заставили наших противников защищаться. В последующие годы, – когда уже можно было так делать без каких-либо проблем, – те, кто больше всего издевался над нами, сменили свои взгляды в унисон с господствующими настроениями в обществе и стали критиковать нас за недостаточное внимание к нашим союзникам, а разрядка подверглась нападкам за то, что была «сильно переоценена». Как я уже объяснял раньше, мы рассматривали разрядку, основанную на строгом принципе взаимности, как работающую в нашем национальном интересе. Но каковы бы ни были чьи-то взгляды на разрядку в абстрактном плане, в ситуации 1971 и 1972 годов тщательно выверенные меры администрации в отношении Советского Союза были весьма необходимы для того, чтобы не допустить безудержную гонку к отказу от ответственности в Америке и среди союзников. Наша готовность обсуждать разрядку фактически заставила Брежнева выступить с инициативой относительно взаимного сокращения вооруженных сил, что спасло всю нашу структуру европейской обороны от жестокого покушения со стороны конгресса. Это был классический пример необходимости политики сохранения важных элементов национальной безопасности, если мы хотели избежать разрушения нашей национальной обороны и солидарности в рамках альянса во времена Вьетнама.
Поправка Мэнсфилда и суматоха вокруг переговоров с Советами временно затмили экономический конфликт, который постепенно накапливался за последний год. Он достиг критической стадии в 1971 году как результат трех обстоятельств: неизбежного вступления Великобритании в Общий рынок, назначение Джона Конналли министром финансов и растущего нажима на доллар.
К маю 1971 года последние преграды на пути вступления Великобритании были преодолены. Как я уже объяснил, Вилли Брандт поддержал вступление Великобритании в Общий рынок, по крайней мере, частично, чтобы сбалансировать свою восточную политику. Помпиду отказался от оговорок, сделанных де Голлем, чтобы Франция не оставалась один на один с потенциально националистической Германией. Хит и Помпиду встретились 20–21 мая для разрешения остававшихся нерешенными вопросов, которые были все в основном сугубо технического характера. После этого Помпиду, стараясь избежать разжигания страстей среди неуступчивых голлистов, объявил о получении значительных позитивных результатов от двух отрицаний, что заставило бы Громыко гордиться собой: «Было бы неразумно полагать, что мы не достигнем соглашения». Он был человеком слова. К июлю Хит уже мог объявить о том, что представит в парламент соглашение еще до конца этого года.
Эта кульминация усилий и американской поддержки на протяжении двух десятков лет, должно быть, представлялась как благодарность Соединенным Штатам. К несчастью, она совпала с тем периодом, когда разочарования вьетнамской войны все больше порождали ксенофобию, какой-то страх перед всем чужеродным. Те, кто хотел потрясти систему взглядов внешней политики, теперь объединились с теми, кто видел в расширении членства Общего рынка вызов нашему экономическому превосходству. И те, и другие пытались уменьшить наши международные обязательства. Критика европейской системы преференций и положительное сальдо Японии в торговле с нами стали нарастать. Актуальность проблемы нарастала из-за становящегося все более очевидным бедственного положения доллара, мировой резервной валюты. Ряд факторов – инфляция, соглашения о высоких ставках заработной платы и усиление дефицита платежного баланса – добавлялись, чтобы вызвать весной волну продаж долларов. Стало очевидным, что главное изменение в валютных курсах могло быть обусловлено масштабным и нарастающим вмешательством европейских центральных банков. 10 мая Федеративная Республика Германия окончательно прекратила покупку долларов, марка начала подниматься, а доллар падать в цене. Повышение стоимости немецкой марки по отношению к доллару могло бы – чисто теоретически и со временем – помочь нашему экспорту, сделав его дешевле и сократив наш импорт из-за увеличения его стоимости. Это была в некотором роде даже «победа», поскольку наши финансовые власти настаивали на необходимости реорганизации курсов в течение какого-то времени. Но поскольку это было достигнуто тем, что европейцы считали нашим «нарочитым невниманием» к доллару, то отношение к этому было как к тактике давления, что еще больше усиливало напряженность.
Мое собственное участие в экономических обсуждениях в этот период было косвенным. Вначале я не рассчитывал на то, что буду играть главную роль в международной экономике, которая, – мягко говоря, – не была главным предметом моих исследований. Только потом я узнал, что ключевые решения по политэкономии носят не технический, а политический характер. Поначалу я считал вполне достаточным, что на мне висит контроль над Государственным департаментом и Министерством обороны, а также Центральным разведывательным управлением, дабы еще брать на себя министерства финансов, торговли и сельского хозяйства. Мне провел «аварийный» курс лекций профессор Ричард Н. Купер из Йельского университета, чтобы я выучил азы предмета. Я назначил блестящих экономистов Фреда Бергстена и Роберта Хорматса своими сотрудниками. Но в целом ограничивался сбором оперативной информации. Таким образом, я посещал встречи по этой теме и направлял информационные записки президенту. Но не пытался управлять, и уж тем более доминировать, процессом формирования политики, как это делал в других областях национальной безопасности. (Это не помешало тем, кто критиковал меня за «доминирование» над Госдепом и минобороны, критиковать меня также за то, что я не доминировал над политикой в области международной экономической политики.)
Я с большой радостью согласился, когда по настоянию директора административно-бюджетного управления Джорджа Шульца в Белом доме был учрежден новый пост помощника президента по международным экономическим вопросам, – хотя технически это означало сокращение моих полномочий. Питер Дж. Петерсон был первым, кто занял эту должность, и я установил тесные рабочие отношения, подкрепленные личной дружбой. Петерсон, обладая тонким умом и широким кругозором, научил меня многому по вопросам международной экономики; я уважал его безмерно, и это было еще одной причиной, по которой я редко вмешивался в его дела, и то только тогда, когда, как мне казалось, был затронут всеподавляющий внешнеполитический интерес. Такая расстановка сил работала отлично до тех пор, пока не произошла лобовая атака на кадровую систему Белого дома со стороны министра финансов Джона Конналли.
Конналли был назначен на этот пост в декабре 1970 года. Никсон считал свой выбор одного из значительных демократов необычным жестом, который приводил его в восторг от переполнявшего самодовольства и гордости еще несколько недель спустя. И все потому, что в отношении Конналли не было того двусмысленного чувства соперничества и незащищенности, которое отмечало отношения Никсона с другими членами кабинета. В отличие от Роджерса и Лэйрда Конналли не имел никаких контактов с Никсоном во время предыдущих кризисов в жизни Никсона. В силу этого Никсон не имел такого страха в отношении Конналли, чтобы не быть воспринимаемым им достаточно серьезно. От Конналли ему не было необходимости получать постоянное подтверждение в том, что он действительно президент. Гонористая самоуверенность Конналли представлялась проявлением образа Уолтера Митти в представлении самого Никсона