реагировать, если бы он был вынужден попросить нас принять кое-какие экономические ограничения, поскольку это поможет ему справиться с некими кругами избирателей. Но высказав свою точку зрения, он дал мне блестящий анализ валютно-денежной ситуации, из которого я понял, что Помпиду не примет систему свободно плавающего курса. Он в итоге согласился бы с некоторой ревальвацией курса франка, – хотя бы по причине одной только национальной гордости, – но для того, чтобы сохранить конкурентоспособные позиции Франции, следовало добиться не только ревальвации марки. Он не стал бы выступать против девальвации доллара США. Общий пакет американской девальвации и европейской ревальвации составлял бы примерно 9 процентов, причем франк должен был находиться на каком-то расстоянии от марки по этой шкале. И Помпиду настаивал на том, чтобы мы выступили в защиту новых паритетов. Ради этого он был бы готов примириться с нашим отказом от золотого стандарта. Согласились с тем, что на утреннем заседании с участием Никсона речь пойдет об обзоре международного положения. Послеобеденное заседание будет посвящено валютно-финансовым вопросам.
Никсон, Конналли и я изучили выступление Помпиду во время перерыва на второй завтрак. Конналли согласился передать мне предложение по установлению новых паритетов к моему завтраку на встрече с Помпиду. Он был чрезвычайно обходителен.
Было нелегко судить, как прошла послеобеденная встреча, потому что Никсон не планировал оставить свой след в истории в сфере экономики. Помпиду повторил свое утреннее выступление. Прозорливо подчеркнул, что плавающая система приведет к хаосу. Он был готов помочь в установлении новых паритетов при условии, что они будут отражать относительную экономическую мощь. Нельзя сказать, что Никсон очень хорошо разбирался в этой теме. Он хотел решения, а не обсуждения обменных курсов. Если бы ему дали сыворотку правды, он, несомненно, рассказал бы, что ему до лампочки, какой должна быть привязка различных валют в этой новой шкале. И, как всегда, когда его втягивали в переговоры, а не просто вели общий обмен мнениями, он нервничал вплоть до проявления беспокойства. Он отпускал краткие замечания, не все из которых были одинаково уместны. Но их было достаточно, чтобы Помпиду прочувствовал общее согласие относительно того, что обсуждалось утром. Окончательные детали будут разработаны за завтраком между Помпиду и мною.
Вечером Конналли и я представили Помпиду предложение в окончательно сформулированном виде. Я сказал Конналли, что для меня бессмысленно вести торговлю, поскольку мои аргументы слабы. Я предпочел бы представить позицию где-то посредине между нашими минимальными и максимальными запросами и твердо стоять на ней. Она должна быть достаточно рациональной, чтобы Помпиду мог ее принять в принципе и соответствовать нашим потребностям. Конналли по своему темпераменту не был склонен к такого рода переговорному методу, но в итоге согласился с тем, что это было самое лучшее, что он мог бы сделать с неискушенным профессором.
Я за завтраком предложил Помпиду цифры, выработанные между Конналли и мной. Удивительным аспектом встречи было то, что Франция и Соединенные Штаты взяли на себя выработку обменных курсов для всех важных валют мира. Соглашение фактически было достигнуто довольно быстро, поскольку в нашем предложении мы отнеслись к разумным условиям со стороны Помпиду со всей серьезностью. Составили проект документа, который был парафирован главами делегаций после обеда во время заседания, в ходе которого впервые министры финансов приняли участие. Соглашение привело к созыву конференции группы десяти неделю спустя в Вашингтоне. Все остальные страны согласились; Смитсоновское соглашение утвердило новые валютно-денежные договоренности.
Экономический кризис закончился, по крайней мере, до 1974 года, когда пятикратное увеличение цен на нефть поставило промышленно развитые страны перед необходимостью пересмотра всей мировой экономической системы. Он закончился неизбежным пониманием, смятением и тревогой, которые приходят тогда, когда отменяется устоявшаяся структура ведения дел. Соединенные Штаты отказались от золотого паритета для того, чтобы обеспечить более реалистичный и оправданный вид взаимоотношений в области обменных курсов. Но эта система не могла жить долго. Несмотря на Смитсоновское соглашение, колеблющийся доллар стал неизбежностью. Как верно указал Раймон Арон, неконвертируемость в золото предоставила нашим партнерам выбор либо накапливать постоянно доллары, либо соглашаться с девальвацией со всеми торговыми минусами для них[38]. Мы были сильны в денежно-валютных делах; наши партнеры все больше становились мощными в сфере торговли. Новая система была призвана нарастить увеличивавшееся давление на доллар, что потребовало даже более фундаментальных структурных реформ мировой экономической системы.
Односторонние решения Никсона 15 августа 1971 года произвели желаемый эффект. Сотрудничество между союзниками подверглось испытаниям, но не сломалось. Мне трудно дать оценку, сделала ли грубая односторонность, проявленная вскоре после шока секретной поездки в Пекин, заложниками наши отношения на многие предстоящие годы или наши союзники из-за своего бездействия не оставили нам никакого выбора.
1971 год завершился еще одной серией встреч между Никсоном и руководителями наших ближайших союзников: Франции, Великобритании и ФРГ. Кроме валютно-денежного вопроса, не было никаких других крупных решений. Многие из фундаментальных проблем оставались в подвешенном состоянии. Но были заложены основы для новых подходов после того, как нам удалось выйти из Индокитая. Только тогда мы оказались в состоянии преодолеть европейскую двойственность: сомнения относительно американского постоянства вкупе с неготовностью взять на себя больше бремени расходов в деле общей обороны; нажим в пользу разрядки наряду с опасениями американо-советского кондоминиума; настойчивость на проведении консультаций по вопросу об американских глобальных шагах при одновременном потворствовании внутренней популярности за счет проявления независимости, а порой и противостояния американским предпочтениям.
С учетом отсутствия интереса у Никсона к экономическим вопросам политические разговоры, безусловно, были наиболее значимой частью его встречи с Помпиду на Азорских островах. У них были на удивление сопрягаемые взгляды на международные дела. Оба относились с большим подозрением к Советскому Союзу, хотя и были убеждены в необходимости демонстрации желания к сосуществованию как предпосылки внутренней поддержки активной внешней политики. Оба стремились к безопасности не в абстрактных заявлениях относительно доброй воли, а на основе сильной обороны и международного равновесия, в котором Китай играл заметную роль.
Они расходились в своих суждениях, потому что Помпиду разделял предостережение де Голля о том, что, каким бы умелым ни было проведение Никсоном внешней политики, внутренняя динамика в Соединенных Штатах побудит их рано или поздно уйти из Европы. В силу этого он ратовал за создание европейского политического союза, поддержанного полностью общеевропейской обороной, – идея, к которой Америка относилась враждебно, по крайней мере, с 1950-х годов. Помпиду видел потенциальное несоответствие между нашей стратегией ядерного сдерживания и требованиями европейской безопасности. «Мы хотим быть защищенными, а не отмщенными, – сказал он. – Месть стала бы слабым утешением для нас на кладбище». Когда они впервые встретились в феврале 1970 года, Помпиду уговаривал Никсона пойти на примирение с Советским Союзом. Теперь же, когда его совет был принят, а московская встреча на высшем уровне запланирована, Помпиду также разделял старое неприятие де Голлем американо-советского кондоминиума. И он оставался весьма и весьма подозрительным в том, что в длительной перспективе германский национализм откликнется на призывный глас с Востока. Он не предложил ничего лучшего для решения дилемм, кроме совещания по европейской безопасности, которое, по его мнению, сдержит устремления одиночек действовать самостоятельно. Однако, в целом, размышления Помпиду представляли собой интеллектуальные упражнения, направленные на оправдание той комбинации (настолько странной для американцев) союзнических обязательств и французской независимости, что фактически сделало возможным проведение Францией серьезной и ответственной внешней политики на протяжении существования Пятой республики.
В этих общих обзорах Никсон был на высоте. У него было отличное восприятие общих отношений, и он мог изложить нашу позицию лаконично и зачастую очень выразительно. Никсон согласился с анализом Помпиду европейской обстановки. После определенных колебаний вначале он теперь положительно относился к содействию европейскому единству. Он, однако, выступал против базирования этой концепции на перспективе американского ухода, который, как он опасался, превратится в накликанную беду. Он сосредоточился на отношениях с Советским Союзом и открытии Китаю. Он высказал собственные опасения относительно последствий восточной политики в долгосрочной перспективе. Он пообещал, что его поездки в Москву и Пекин не вызовут никаких сентиментальных иллюзий. Никсон также объяснил нашу политику в индийско-пакистанском кризисе; Помпиду заявил о согласии с нашим анализом. Но оставил мало сомнений в том, что, пока мы принимаем трудные решения, Франция имеет больше возможностей для проявления циничного эгоизма. Коль скоро мы будет отстаивать равновесие, Франция будет склоняться в сторону Индии как более сильной и более населенной страны.
Реакция Помпиду отражала основную европейскую двойственность. В периоды напряженности европейцы выступали в поддержку разрядки; в периоды ослабления напряженности они опасались кондоминиума. Во время кризисов они обращались к нам, чтобы мы сохраняли равновесие за пределами Европы, но в условиях рисков, которым мы подвергались, они, не колеблясь, старались извлечь особые привилегии в свою пользу. Такие подходы действовали одновременно и как шпоры, и как тормоз для нашей европейской политики. Это вело к тому, что мы до определенной степени разделяли взгляды, которые были беспрецедентны среди союзников, но итогом стало то, что мы, в конце концов, оказались лицом к лицу с необходимостью принятия окончательных решений по самым острым вопросам, особенно за пределами Европы. И получили дополнительный стимул для выработки собственной стратегии разрядки. Пока таковой не было, европейские руководители предпочитали делать свои заходы в отношении Москвы и не гнушались искушения получать поддержку от своих левых, делая вид, что действуют как тормоз на пути якобы американской воинственности, которую втайне приветствовали. Если у нас возникал свой вариант подхода к Востоку, эти тенденции сдерживались страхом того, что мы, будучи подстегнутыми слишком сильно, сможем обогнать своих союзников в гонке на сближение с Москвой.