временно считаю, что вы не имели никакого отношения к перевороту в Пномпене». И чтобы меня не захватило это беспрецедентное – хотя и ограниченное – заявление о вере в меня, Ле Дык Тхо тут же добавил, что это было утверждение, основанное скорее на вежливости, чем на убежденности.
Будучи в таком настрое, Ле Дык Тхо просвещал меня об отношениях со своими коммунистическими союзниками. 9 января я сказал Добрынину, что готов возобновить закрытые переговоры с северными вьетнамцами, и Добрынин принес мне ответ, что Ханой предпочитает вести дела по существующим каналам в Париже. Ле Дык Тхо теперь горько жаловался на то, что мы прибегали к посредникам. Он также явно имел в виду, что Ханой предложил такой подход задолго до лаосской операции. Это привело к грустным рассуждениям. Если Ле Дык Тхо говорил правду, Москва задержала передачу ответа, который мы, несомненно, учли бы в нашем планировании лаосского мероприятия. Если Добрынин говорил правду, Ханой пытался посеять недоверие между нами и Кремлем, вероятно, для того, чтобы пресечь любое стремление Москвы навязать урегулирование. Я посчитал более вероятным, что Добрынин сказал нам правду. С того времени мы никогда не использовали Москву как посредника с Ханоем. Что бы мы ни говорили Москве, мы также передавали Ханою прямо через Париж и, как правило, весьма заблаговременно.
Когда, наконец, мы перешли к теме нашей встречи, Суан Тхюи, формально будучи главой делегации, выступил с некоторыми острыми вопросами относительно нашего предложения от 31 мая. Ле Дык Тхо, играющий роль специального советника Суан Тхюи, выдал вслед за ним длинное обобщающее выступление по истории переговоров и стал утверждать, что военные действия нашего союзника нарушили урегулирование путем переговоров. Оба весьма осторожно избегали высказываний, которые вызывали бы какие-то опровержения. И их тон быстро становился более примирительным, как только я давал резкую отповедь.
После двух часов препирательств был перерыв на чай. Суан Тхюи пошел на второй этаж, предположительно для того, чтобы поработать над своим следующим заявлением, а Ле Дык Тхо впервые присоединился ко мне для дружеской беседы в небольшом саду за домом. Я пригласил его тоже в Гарвард после войны провести семинар по марксизму-ленинизму. Ле Дык Тхо тактично предположил, что его взгляды могли бы оказаться сильнодействующим препаратом для капиталистической страны. Я заверил его в том, что он с большей вероятностью мог быть сердечно принят моими гарвардскими коллегами, чем я.
После перерыва зондаж был продолжен до тех пор, пока я не сказал следующее: «Мы сделали наше предложение. Если у вас нет собственных предложений, мне больше нечего сказать». Это побудило Суан Тхюи дать длинный пересказ легенд из вьетнамской истории, которые стали прелюдией к новому северовьетнамскому предложению из девяти пунктов. Поскольку Ханой считал себя обязанным на каждом шагу демонстрировать свое моральное превосходство, Суан Тхюи представил программу Ханоя, заявив как бы в шутку: «Это подтверждает, что наше желание намного серьезнее вашего в плане окончания войны, потому что у нас больше пунктов (чем у вас)!»
Программа предлагала установить окончательный срок нашего вывода 31 декабря 1971 года – или через полгода, что было отступлением от восьми пунктов мадам Нгуен Тхи Бинь в сентябре прошлого года, но совпадало с более недавней версией поправки Макговерна-Хэтфилда. В ней было выражено согласие – впервые – с тем, что американские пленные вьетнамцев будут освобождены – вместо просто «обсуждения вопроса» – одновременно с нашим выводом войск, тем самым также выполнялась поправка Мэнсфилда. Прекращение огня без перемещения с занятых позиций было бы установлено после завершения соглашения и было бы осуществлено под международным контролем и при международных гарантиях. Политические предложения были несколько более неоднозначными. Ханой понимал, что мы никогда не согласимся с его версией коалиционного правительства. В силу этого нас теперь просили «прекратить поддержку» Нгуен Ван Тхиеу, Нгуен Као Ки и Чан Тхиен Кхиема с тем, чтобы могла быть создана «новая администрация, выступающая за мир, независимость, нейтралитет и демократию». «Прекратить поддержку» наших союзников могло означать все, что угодно, начиная с вывода наших войск и заканчивая остановкой всякой экономической и военной помощи и даже коварством в смещении руководящих лиц.
На обязательство уважать нейтралитет и независимость Лаоса и Камбоджи (наш шестой пункт) ссылку сделали в одном параграфе, в котором было сказано, что проблемы между индокитайскими странами должны быть урегулированы ими самими на основе взаимного уважения их суверенитета, но было добавлено, что Ханой «готов присоединиться в решении таких проблем». Женевские соглашения упоминались только в таком контексте, как будто они касаются только Соединенных Штатов. Создавалось такое впечатление, что ограничения не касаются Северного Вьетнама, и что Ханой имеет особый статус в определении будущего стран Индокитая. И было включено требование, – которое я с ходу отверг, – о том, что Соединенные Штаты заплатят репарации «за ущерб, причиненный США в военных зонах Вьетнама». Предложения были выдвинуты как «единое целое». Другими словами, Ханой не согласится на обмен типа вывод войск за пленных, который был основой наших внутренних дебатов.
В сказочной атмосфере вьетнамских переговоров после двух лет коммунистических проволочек и внутреннего мазохизма мои коллеги и я были в восторге от того, что Ханой в первый раз ответил на предложение с нашей стороны, хотя этот ответ вряд ли можно было бы назвать щедрым. Это был важный шаг вперед только по стандартам предыдущих обменов. В первый раз Ханой представил свои идеи в качестве переговорного документа, а не как набор безапелляционных требований. Ле Дык Тхо постоянно подчеркивал, что эти пункты подлежали обсуждению на переговорах; нас пригласили сделать ответные предложения. В делах с «душкой» нужно быть признательным за малые милости. Тот факт, что северные вьетнамцы использовали фразу «Соединенным Штатам следует», а не традиционную безапелляционную «Соединенные Штаты должны», был расценен ханойскими демонологами из моего аппарата как огромное продвижение вперед. Ле Дык Тхо предложил оставаться в Париже до завершения переговоров.
На самом деле я посчитал, что для нас любое из предложений Ханоя, как бы неприемлемо оно ни звучало, может обсуждаться, за исключением требования репараций и двусмысленности в том, что касается политического решения. Если последнее маскировало старое требование, чтобы мы свергли сайгонское правительство, то мы вновь оказывались в тупике. Но если это означало этап в отходе с этой позиции, решение было бы вполне возможно. Я доложил Никсону так:
«Подлинный смысл их ответного предложения и обсуждения на данный момент пока не совсем ясен. Остается большая вероятность того, что не может быть решения путем переговоров, за исключением проведения их на условиях, которые мы не сможем принять. Позиция и подход северных вьетнамцев соответствуют попытке с их стороны выиграть время. Однако это также соответствует и продвижению к нашему подходу, поскольку, если они собираются так сделать, то они должны, прежде всего, пройти через борьбу за свои политические требования и демонстрацию нашей неуступчивости. Кроме того, им не было смысла посылать Ле Дык Тхо, чтобы водить нас за нос, и, в любом случае, не совсем ясно, что такая тактика давала бы им. Мы ничего не теряем, если подождем прямо сейчас; их предложение имеет некоторые позитивные, как, впрочем, и жесткие, элементы, и они явно готовы вести переговоры дальше и конкретно».
Мои коллеги и я не имели опыта, когда Ханой рекомендовал бы согласовать параллельные пункты в сравниваемых документах. Я предложил Никсону – и он согласился – чтобы 12 июля, в конце моего мирового турне (включающего Пекин), я передал бы ответное предложение, подготовленное в стремлении совместить ханойский документ и наш. Но до этой гипотетической встречи северные вьетнамцы выкинули еще один характерный для них лицемерный трюк, который так усилил чувство нашего возмущения, когда в наших внутренних дебатах именно нас стали обвинять в недобросовестности. Представительницей для такого маневра была выбрана мадам Нгуен Тхи Бинь. 1 июля, как раз тогда, когда я собирался отправиться в поездку по всему миру, она опубликовала новый план из семи пунктов, который частично дублировал план из девяти пунктов Ле Дык Тхо, подробно детализировал некоторые из них и одновременно полностью опускал другие, а также добавлял некоторые новые.
План мадам Нгуен Тхи Бинь был умно преподнесен в качестве темы американских публичных дебатов, играя на перспективе простой сделки «вывод за пленных», собрав в одном месте условия по выводу войск и обмену пленными и создавая впечатление того, что оба условия взаимосвязаны и, не исключено, могут быть отделены от остального пакета. Другие пункты утратили всякие ссылки на Камбоджу и Лаос и были более туманно выражены по одним вопросам и более бескомпромиссны по другим. К примеру, предложения мадам Нгуен Тхи Бинь намного резче высказывались по отношению к коалиционному правительству по знакомому шаблону. Они также откладывали прекращение огня до формирования такого правительства, а не так, как представлял это Ле Дык Тхо, предлагавший ввести его в действие, когда будут подписаны наши соглашения.
Почти одновременно Ле Дык Тхо недвусмысленно предположил в беседе с Энтони Льюисом из «Нью-Йорк таймс» 6 июля, что предложенный мадам Нгуен Тхи Бинь пункт № 1 – вывод войск в обмен на пленных – действительно может быть урегулирован отдельно от других условий. Это была откровенная ложь; это опровергнуто секретными девятью пунктами, которые открыто увязывали все положения, называя их «единым целым». (Ле Дык Тхо на нашей встрече 2 мая 1972 года подтвердил, что журналисты, придерживаясь мнения Льюиса, просто «строили догадки».) Аналогичные вводящие в заблуждения интервью были сделаны знаменитым антивоенно н