И все же Мао мог быть грубым, добиваясь сути проблемы. Во время одной моей более поздней поездки я заметил Дэн Сяопину, что взаимоотношения между нашими двумя странами строятся на здоровой основе, потому что ни одна из сторон не просит ничего у другой. На следующий день Мао сослался на мое замечание и одновременно продемонстрировал внимание к деталям. Он твердо отклонил мою банальность: «Если ни одна из сторон не хочет ничего просить у другой, зачем тогда вам приезжать в Пекин? Если ни одна из сторон ни о чем не хочет просить другую, то зачем тогда… мы бы хотели принимать вас и президента?» В какой-то другой момент он показал свое неудовольствие тем, что посчитал американской неэффективностью в деле оказания сопротивления советскому экспансионизму; он сравнил нас с ласточками перед бурей: «Этот мир не спокоен, – слова, с болью вылетевшие из этой неуклюжей развалины, – и такая буря – с ветром и дождем – надвигается. А с приближением ветра и дождя ласточки очень заняты. …Можно оттянуть приближение ветра и дождя, но очень трудно помешать наступлению бури».
То был колосс, к которому нас допустили. Он приветствовал Никсона своим характерным взглядом сбоку. «Наш общий друг генералиссимус Чан Кайши не одобряет этого», – пошутил он, взяв руку Никсона в обе свои руки и приветствуя его перед фоторепортерами с огромной сердечностью – само по себе событие символического значения, по крайней мере, для китайцев, как для присутствовавших при этом, так и для тех, которые увидят фотографию в «Жэньминь жибао». Мао высказался о заявлении, сделанном Никсоном при выходе из самолета, для Цяо Гуаньхуа, что он считает Мао Цзэдуна человеком, с которым можно вести философский дискурс. (Это был еще один пример как чрезвычайно быстрой передачи информации по внутренним линиям связи, так и детального информирования Мао Цзэдуна в целом.) Мао пошутил, что философия была «трудной проблемой»; ему нечего сказать поучительного по этой тематике; наверное, д-ру Киссинджеру стоит подключиться к беседе. Но он повторил этот постулат несколько раз, чтобы избежать конкретики по международным проблемам, которые поднимал Никсон. Когда Никсон выложил список стран, требующих совместного внимания, ответ Мао был вежливым, но твердым: «Эти вопросы не из числа тех, которые стоит мне обсуждать. Их следует обсудить с премьером. Я обсуждаю вопросы философского порядка».
Мемуары Никсона дают красочный и точный отчет об этой встрече[63]. Имели место шутки о моих подружках и о том, как их использовали, чтобы под таким прикрытием совершать мои секретные поездки. Прошел насмешливый обмен эпитетами, которые руководители Тайбэя и Пекина бросали в адрес друг друга. Все до чрезвычайности свидетельствовало в пользу того, что Мао предпочитал большую предсказуемость консервативных руководителей в сравнении с сентиментальными колебаниями либералов: «Я был за вас во время ваших выборов, – сказал он изумленному Никсону. – Говорят, что вы сторонник правых, что Республиканская партия относится к числу правых, что премьер-министр Хит тоже сторонник правых. …Я сравнительно счастлив, когда эти люди справа приходят к власти».
Мао использовал контекст разговора, носившего в целом характер подколки по поводу политических перспектив, чтобы упомянуть о своей собственной политической оппозиции. «Существовала реакционная группировка, которая выступала против наших контактов с вами, – сказал он. – В результате они сели в самолет и улетели за границу». Самолет разбился во Внешней Монголии, как объясняли Мао и Чжоу, на тот случай, если мы не поняли ссылку на Линь Бяо. Никсон сделал красноречивое заявление (воспроизведено в его мемуарах) о собственном длинном пути с позиций антикоммунизма в Пекин, основанном на предположении о том, что внешнеполитические интересы двух стран совпадают, и ни одна из них не угрожает другой. Мао использовал этот случай для того, чтобы предоставить нам важное заверение в связи с нашими союзниками, как будто эта мысль пришла к нему только в то время, когда говорил Никсон: «Мы не угрожаем ни Японии, ни Южной Корее».
Позже, после того как я лучше осмыслил многослойный план беседы Мао, я понял, что она была, как внутренние дворики в Запретном городе, каждый из которых вел в более глубокое уединение, отличающееся от других только небольшими изменениями в пропорциях, при итоговом смысле, присущем всей совокупности, которую может охватить только длительное размышление. В обмене любезностями, записанном Никсоном, имелись намеки и темы, которые, подобно увертюрам к вагнеровским операм, нуждались в разъяснениях, прежде чем их смысл становился очевидным.
Мао говорил обтекаемо, например, высказываясь о своем решении расширять торговлю и обмены с нами. Он излагал это в форме объяснения медлительности Китая в реагировании на американские инициативы за последние два года. Китай, по его словам, «забюрократизирован» в своем подходе, настаивая все время на том, что крупные вопросы должны решаться раньше, прежде чем обращаться к более мелким вопросам, таким как торговля и обмены между людьми. «Позже я увидел, что вы правы, и мы стали играть в настольный теннис». Это было больше, чем изложение истории и обезоруживающее извинение; это означало, что будет достигнут прогресс в плане торговли и обменов на встрече на высшем уровне, как я настаивал перед Чжоу во время моей поездки в октябре. Мао, короче говоря, велел, чтобы этот визит завершился успешно. После того как наше присутствие получило санкцию Мао, все китайцы, казалось, попали в сложную ситуацию в связи с пониманием указаний от председателя. Фразы, которые вначале были загадочными для меня, цитировались, как указующие на некое направление. В течение последовавшей недели все китайцы – и особенно Чжоу Эньлай – возвращались снова и снова к затронутым Мао темам, которые вырастали из разговора, длившегося всего 65 минут, при этом половина времени ушла на перевод.
Среди подкалываний, шуток, обменов остроумными фразами необходимо было на все обращать внимание, поскольку Мао выдвигал важные положения способом, выглядевшим как некий экспромт, так что провал никсоновского визита не привел бы к потере лица. Он тактично поставил вопрос о Тайване не на первое место, предпочтя сделать его как бы второстепенным, сравнительно незначительным внутрикитайским спором; он даже не упомянул о нашем там присутствии. Единственной конкретной ссылкой на него было подшучивание по поводу того, как две группы называли друг друга. И даже в этом был способ сказать нам, что, в конечном счете, китайцы найдут собственные решения. Ссылаясь на свои союзы в 1920-е годы, Мао напомнил Никсону, что «фактически история нашей дружбы с ним (Чан Кайши) гораздо длиннее, чем история вашей дружбы с ним». Ни тогда, ни во время каких-либо других последовавших встреч Мао не проявлял никакого нетерпения в вопросе о Тайване, не устанавливал каких-либо временных ограничений, не делал никаких угроз или рассматривал его как лакмусовую бумажку наших взаимоотношений. «Мы можем обходиться без него [Тайваня] до поры до времени, и займемся этим через 100 лет». «К чему спешка? Этот вопрос [о Тайване] не является важным. Важным является вопрос о международной ситуации». «Маленьким вопросом является Тайвань; большим вопросом является весь мир». Такими были идеи Мао Цзэдуна по поводу Тайваня, высказанные нам во время многих визитов. (Такими же были взгляды Чжоу Эньлая и Дэн Сяопина.) Но Мао Цзэдун, как Чжоу Эньлай и Дэн Сяопин, не тратили много времени в разговорах с нами на этот вопрос.
Мао Цзэдуна беспокоил тогда и даже еще сильнее позже, когда я видел его уже один в течение более длительного времени, международный контекст – то есть Советский Союз. На длинное рассуждение Никсона по вопросу о том, какая из сверхдержав, Соединенные Штаты или Советский Союз, представляет бо́льшую угрозу, Мао ответил: «В настоящее время вопрос об агрессии со стороны Соединенных Штатов или об агрессии со стороны Китая сравнительно невелик. …Вы хотите вывести некоторые свои войска обратно на родную землю; наших войск за границей нет». Другими словами, в соответствии с методом исключения Советский Союз со всей очевидностью являлся главной озабоченностью Мао Цзэдуна в плане безопасности. Столь же важным было туманное заверение, позже повторенное Чжоу Эньлаем, которое сняло страх двух администраций по поводу того, что Китай может вторгнуться в Индокитай. Исключая китайское военное вмешательство за рубежом, а также высказываясь по поводу Японии и Южной Кореи, Мао говорил нам, что Пекин не станет бросать вызов жизненно важным американским интересам. А в связи с тем, что западники были печально известны своим тугодумием, Мао возвратился к лейтмотиву моих встреч с Чжоу Эньлаем: «Я считаю, что, говоря в целом, такие люди, как я, звучат, как много больших пушек». То есть много говорят речей вроде «весь мир должен объединиться и нанести поражение империализму, ревизионизму и реакционерам всех мастей и установить социализм». Мао, которому вторил Чжоу, громко смеялся над предположением о том, что кто-то мог серьезно относиться к лозунгам десятилетней давности, начертанным на каждом общественном плакате в Китае. Руководители Китая не придерживались идеологии в своих делах с США. Угроза им установила абсолютный приоритет в геополитике. Фактически они освобождали один фронт, заключая с нами молчаливый договор о ненападении.
Не все, однако, представляло собой стратегию во время этой встречи с Мао. Даже за время нашей короткой встречи он не мог избежать кошмара, который омрачал его свершения и преследовал все последние его годы: что все могло оказаться преходящим, что все усилия, страдания, Великий поход, жестокая борьба за лидерство окажется всего лишь коротким инцидентом в триумфальной тысячелетней культуре, живущей своей жизнью, независимо от человеческого сознания, усмирившей все прежние волнения, оставившие за собой след, напоминающий рябь после камешка, брошенного в пруд. «Труды Председателя привели в движение нацию и изменили мир», – сказал Никсон. «Я не смог изменить его, – ответил Мао не без пафоса. – Я смог изменить только несколько мест вблизи Пекина».