Это было скромное заявление после титанической борьбы всей его жизни, направленной на то, чтобы выкорчевать саму суть его общества. В своем отрицании оно делало акцент на революционной дилемме. Качества, нужные для разрушения, обычно не те, что нужны для выживания: чем больше волнения, тем больше они могут привести к новому механизму, более устойчивому и обычно намного более эффективному, чем тот, который был сменен. Революции, проведенные во имя свободы, гораздо чаще, за редким исключением, совершенствуют новые инструменты власти. И это не случайно. Ученые могут определять человеческую свободу на основе концепций прав человека; историки понимают, что свобода опирается не только на правовые структуры, но и на общее принятие институтов и на свободу межчеловеческого общения. Общество, не страдающее от непримиримых расколов, может позволить себе терпимость и уважение человеческого достоинства даже при отсутствии законодательно закрепленных прав. Толерантность является неотъемлемой частью его структуры. В Великобритании никогда не было писаной конституции; гражданские права гарантированы традицией. Но раздираемая на фракции нация, в которой меньшинство не имеет надежды на то, чтобы когда-нибудь стать большинством, или в которой какая-то группа знает, что она является вечным изгоем, будет представляться деспотичной для своих членов, какими бы ни были юридические притязания.
Суть современного тоталитаризма состоит в навязывании единственного стандарта добродетели и соответствующем уничтожении всех традиционных ограничений. Попытка сделать универсальной новую мораль породила такие страсти, которые были неизвестны со времен периода религиозных конфликтов, и это привело к тому, что правительства присваивали себе власть, которая не имела прецедентов в истории. (Американская революция не была революцией в этом смысле. Она не стремилась искоренить существующие институты, а хотела вернуть их на исполнение первоначально задуманных целей.) Чтобы стать подлинным революционером, необходима чудовищная уверенность в своих силах. Кто еще осмелится навязывать своим последователям неизбежные тяготы революционной борьбы, кроме человека, живущего с одной маниакальной мыслью, нацеленной на победу своих убеждений, и свободного от сомнений по поводу оправданности неизбежных страданий? Именно преследование боговдохновенной истины – подчас умозрительно-трансцендентальной, а чаще всего бесовской – приводило к огромным несчастьям и глубоким потрясениям, которые отличают современную историю. С учетом того, что «истина» не знает ограничений, а «добродетели» не знают никаких границ, они являются оправданиями сами себе. Противники либо несознательны, либо нечестивы, и должны либо быть перевоспитаны, либо подлежат уничтожению. Чем насильственней выкорчевывание, тем выше потребность введения нового порядка при помощи дисциплины. Когда исчезает спонтанность, на ее место обязательно приходит регламентация.
Так было и с Китаем, который сотворил Мао. Нет сомнения в том, что многие институты, которые он сверг, были коррумпированы. Не вызывает сомнений и то, что имело место нечто грандиозное в приверженности Мао равенству в стране с населением в 800 млн человек и ликвидации институтов, выросших за самый длительный непрерывный период самоуправления на земном шаре. Однако страдания, неотделимые от предприятия, вышедшего далеко за человеческие масштабы, были огромны. И первобытное сопротивление общества, выросшего великим за счет смягчения ударов, вызвавших еще большие спазмы от этой колоссальной фигуры, которая бросила вызов богам по масштабам своих устремлений.
Для Мао коммунизм представлял собой истину. Но поскольку он исполнил мечту своей молодости, он – единственный среди всех отцов коммунизма XX века – обнаружил еще более глубокую истину. Он обнаружил, что эволюция коммунизма может завершиться насмешкой над его претензиями, и что суть Китая может преобразовать его потрясения во всего лишь эпизод в кажущемся вечным постоянстве. Миллионы умерли за бесклассовое общество, но в час его реализации Мао показалось, что энтузиазм революционного порыва и угасающий контроль, необходимый для преобразования общества, натолкнутся со временем на традиции его народа, который он и любил, и ненавидел одновременно. Страна, изобретшая гражданскую службу, превратит коммунистическую бюрократию в новый класс чиновников-мандаринов, более убежденный в своих прерогативах, чем когда-либо, в силу принципов истинной догмы. Страна, институты которой формировались Конфуцием в инструменты привития универсальной этики, вскоре поглотит и преобразует материалистическую западную философию, навязанную ей ее самой последней династией.
Стареющий председатель сетовал на судьбу, которая так жестоко посмеялась над страданиями и смыслом борьбы всей его жизни. Будучи не в состоянии смириться с мыслью о том, что новое превращается в подтверждение того, что он стремился уничтожить, он с жаром занялся развертыванием все более ожесточенных кампаний, нацеленных на то, чтобы спасти людей от самих себя, пока у него еще оставались силы. Многие революции совершались с целью захвата власти и уничтожения существующих структур. Никогда ни один их автор не брал на себя задачу такую огромную по масштабам и одержимую по духу, чтобы продолжать революцию при помощи преднамеренно осуществляемых систематических потрясений, направленных против самой системы, которую он же и создал. Ни одно учреждение не было неприкасаемым. Каждое десятилетие наносился удар по огромной раздутой бюрократии – правительству, партии, экономике, военным. На протяжении нескольких лет все университеты были закрыты. В какой-то момент у Китая был только один посол за рубежом. Мао ликвидировал или стремился ликвидировать каждого своего преемника, человека номер два – Лю Шаоци, Линь Бяо, Дэн Сяопина и, возможно, даже Чжоу Эньлая. По характеру их положения эти люди были вынуждены иметь дело с практическими, следовательно, сохраняющимися проблемами китайской жизни – теми самыми проблемами, которые вызывали у Мао чувство иллюзорности и сугубо китайский страх по поводу того, что они разрушат моральную индивидуальность и особенность Срединного царства.
И, таким образом, каждое десятилетие слабеющий председатель разбивал то, что создавал, отказывался от модернизации, перетряхивая бюрократический аппарат, устраивая зачистку его руководства, сопротивляясь прогрессу для того, чтобы сохранить незапятнанные ценности, которые можно было бы претворять в жизнь простым крестьянским обществом, изолируя свой народ в его высшей стадии добродетели, жертвуя всеми средствами для его защиты. А во время этого процесса он действовал, как императоры, которых сместил, и на территории которых теперь жил, став таким же, как и они, в своей практике борьбы против недопущения возвращения их ценностей.
Одним из необычайных примеров парадоксов истории является то, что никто лучше не понимал внутренние противоречия коммунистического движения, как титаническая фигура, свершившая китайскую революцию. Ему достало смелости справиться с последствиями своей прозорливости. Прагматический коммунизм ведет к мандаринизму, своего рода процветанию бюрократии, к национализму и узаконенным привилегиям. Его критика Советской России была так болезненна для русских, потому что была по существу правдивой. Но поистине революционный коммунизм ведет к стагнации, отсутствию безопасности, отставанию на международной арене и продолжающемуся уничтожению последователей новыми адептами, предпочитающими чистоту постоянству. Мао в последние десятилетия своей жизни колебался между этими двумя выборами. Поняв присущую коммунизму дилемму, он периодически допускал небольшие дозы модернизации, только для того, чтобы разрушить тех, кто осквернял его видение, выполняя его собственные указания. И эти серии запланированных пертурбаций все еще не очень сильно занимали его, так что он пренебрегал традиционным искусством управления государством, используя одних варваров для уравновешивания других.
Вплоть до своей смерти Мао был стопроцентным китайцем в том, что никогда не сомневался в культурном превосходстве всего того, что совершил. Он сопротивлялся модернизации, потому что она могла бы разрушить уникальную природу Китая, и он сражался против установления государственного регламентирования, поскольку оно сдерживало идеологический запал Китая. Говорят, что революции пожирают своих детей. Это не касается Мао Цзэдуна. Он был творцом революций, который уничтожал одну революционную волну за другой. Он боролся с последствиями своей собственной революции так же яростно, как это делал в отношении уже уничтоженных им институтов. Но он поставил цель, выходившую за рамки человеческих возможностей. В последние месяцы жизни, лишенный возможности говорить, способный функционировать только несколько часов в день, он был одержим страстью, настолько сильной, что ее хватило на последний выпад против прагматиков, вновь представляемых Дэн Сяопином. И потом эта великая, демоническая, провидческая личность исчезла, как император Цинь Шихуанди, с которым он часто сравнивал себя, боясь забвения, которое было его судьбой. А его слова, сказанные Никсону, подобно многому из того, что он говорил и пытался сделать, были пророческими: «Я смог изменить только несколько мест вблизи Пекина».
После нашей встречи с историей мы обратились к практическому вопросу о том, как выделить из нее какое-то направление для политики. В то время как я в значительных деталях обрисовал Чжоу Эньлаю американский подход к мировым делам во время двух предыдущих визитов, только президент мог придать ему окончательный авторитет и убежденность. Многое зависело от оценок китайскими руководителями способности Никсона проводить, параллельно с ними, глобальную политику, направленную на поддержание баланса сил, что и было подлинной целью их открытия для нас.
Существовала также и необходимость для формального выражения новых взаимоотношений между двумя странами, у которых не было никаких связей на протяжении более двух десятилетий, между ними не было дипломатических отношений и не было основ для ведения дел друг с другом. В силу этого итоговое коммюнике имело решающее значение. Требовался документ, в равной степени имеющий символическое значение как для коммунистических кадров, так и для капиталистических наблюдателей, способный осадить критику со стороны идеологически левых в Китае и консервативно правых в Америке. Он должен охватывать Тайвань, но убрать его как камень преткновения. Он должен предлагать наши подлинные озабоченности по поводу взаимной безопасности, но не формулировать их в провокационной форме. То, что требовалось, было легче заявить, чем осуществить. Мы добились важного продвижения во время моей октябрьской поездки. Еще оставалось урегулировать три параграфа, один касался Индии и Пакистана, второй – торговли и обменов, а третий – Тайваня. Понадобилось четыре ночных заседания для его заверения.