не будет принято в своей стране. Мы согласились с тем, что по каким-то вопросам участники переговоров могут достичь только одного – достойно выиграть время. По вопросу о Тайване необходимо было отложить окончательный исход на будущее, которое, в свою очередь, будет формироваться отношениями, кои будут развиваться в соответствии с остальной частью коммюнике и в таком духе, в каком оно обговаривалось.
Пока Никсон занимался делами Белого дома, Цяо Гуаньхуа и я провели первый день переговоров, разбирая имеющийся проект, строчка за строчкой, чтобы подтвердить уже согласованное. Я объяснил наши условия по Тайваню; Цяо отметил, что у него нет полномочий менять имеющееся китайское предложение. Я решил дать возможность делам отлежаться один день и использовал «переговорную сессию» второго дня – 23 февраля – для того, чтобы проинформировать китайцев о соглашениях, которые мы планировали подписать на московской встрече на высшем уровне.
Китайцы явно были недовольны нашей политикой в отношении Москвы, но должны были приспособиться к такой реальности дипломатии «треугольника». И мы, и они имели общий интерес в недопущении нарушения Советским Союзом глобального баланса сил любыми способами, включая нападение на Китай. Однако у нас не было личной заинтересованности в постоянной враждебности в отношениях с Москвой, если Москва не нарушала международное равновесие. Как ядерные державы мы поистине имели обязательство уменьшать угрозу ядерного столкновения. Пекин, несомненно, предпочел бы более упрощенный способ открытой конфронтации между Вашингтоном и Москвой. Это облегчило бы его расчеты и повысило бы переговорные позиции. Наши потребности были более сложными. Внутренние неотложные задачи Пекина толкали его к конфронтации; наша задача состояла в том, чтобы продемонстрировать нашей общественности и нашим союзникам, что мы не являемся причиной конфликта, иначе конгресс примет меры по демонтажу наших оборонительных позиций, а союзники порвут с нами. Только с платформы примирения мы могли обеспечить поддержку твердых действий в кризисной ситуации. Мы были готовы противостоять советской экспансии. Но не хотели исключить возможность варианта достижения подлинного ослабления напряженности с Москвой, если таковое со временем стало бы возможно. Таким образом, мы должны были убедиться в том, что Китай понимает наши цели и не будет удивлен нашими действиями. Мы исправно информировали Пекин о наших шагах. Мы старались не создавать впечатления о наличии некоего кондоминиума. Но не могли позволить Пекину накладывать вето на наши отношения с Москвой, точно так же, как не стали бы давать право вето Советам относительно наших связей с Китаем. Это была трехуровневая игра, но любое упрощение было чревато катастрофой. Если бы мы проявили нерешительность или стали бы склоняться в сторону Москвы, Пекин был бы вынужден пойти на договоренности с Советским Союзом. Если бы мы приняли китайский подход, все равно мы не помогли бы Пекину, а могли бы, по сути, спровоцировать советский превентивный удар по Китаю и тем самым столкнуться с решениями огромнейшей опасности.
Последним сроком, который стоял перед Цяо Гуаньхуа и мной, был отъезд Никсона из Пекина в Ханчжоу утром 26 февраля. Во время поездки будет мало возможностей провести переговоры и будет трудно для китайских руководителей собрать их политбюро, чтобы утвердить итог. На третий день наших переговоров, 24 февраля, Никсон и сопровождающие его лица были на экскурсии на Великой Китайской стене. Настоящие переговоры между Цяо Гуаньхуа и мной начались, когда оставалось всего каких-то 36 часов. На длившемся два с половиной часа заседании в то утро Цяо вновь выдвинул формулировку того, что Соединенные Штаты «надеются» на мирное решение вопроса о Тайване. Он предложил нам согласиться – без увязки с какими-либо другими условиями – с тем, что Соединенные Штаты «постепенно сократят и в итоге выведут все войска США и военные объекты с Тайваня». Я отверг такую формулировку, сказав, что она подвергает угрозе весь комплекс взаимоотношений, потому что американское общественное мнение никогда не поддержит ее. Цяо и я накоротке встретились после обеда, чтобы я мог предложить некий компромисс, что на самом деле было слегка откорректированным вариантом нашего изначального предложения. Мы увязали вывод войск с «исходным условием» мирного решения тайваньского вопроса и уменьшением напряженности на Дальнем Востоке (тем самым создавая увязку с Вьетнамом). Цяо обещал изучить это предложение. После полуночи после очередного банкета Цяо отверг его. Мы застряли, а оставалось всего 18 часов на переговоры. В пятницу 25 февраля Цяо и я встретились вновь на полтора часа утром, пока Никсон осматривал Запретный город. Ни один из нас не показывал виду, что мы в цейтноте. Мы обсуждали разные идеи, «мысли вслух», давая возможность обеим сторонам делать вид, что они тут ни при чем. Я настаивал на какой-то форме обусловленности американских выводов войск, особенно на предпосылке мирного урегулирования. После обеда того дня Цяо и я встречались дважды, пока Никсон отдыхал. В 14.35 Цяо выдвинул формулировку, которая впервые совпала с нашим основным принципом. Китай больше не будет возражать, если мы подтвердим заинтересованность в мирном решении тайваньского вопроса, при условии, что будет включена ссылка на полный вывод войск Соединенных Штатов. Я пообещал ему быстрый ответ.
После того как я посовещался с моими коллегами, а затем с президентом, мы встретились вновь примерно в 15.30. Меня осенила мысль о разделении двух проблем – конечную цель полного вывода и нашу готовность вывести войска постепенно за какой-то промежуток времени, – которые до этого момента находились в одном и том же предложении. Мое предложение состояло в том, чтобы привязать окончательный вывод с предпосылкой мирного урегулирования и увязать постепенное сокращение войск с постепенным уменьшением «напряженности в регионе». Цяо проявил некоторый интерес. Он выдал своего рода вариант на тему. Он предпочитал говорить скорее о «перспективе» мирного урегулирования, чем о «предпосылке», утверждая, что это имеет более активное и двустороннее смысловое значение; «предпосылка» звучала как одностороннее навязывание со стороны Вашингтона. Я расценивал, если уж на то пошло, что это лучше с нашей точки зрения; оно подразумевало некоторую степень китайского обязательства. В любом случае, я не считал, что судьба Тайваня будет определяться такими слишком тонкими нюансами. Цяо все еще не был готов принять увязку нашего вывода с нашими другими требованиями, с уменьшением «напряженности в регионе».
Я был убежден в том, что мы сделали свой прорыв. На любых переговорах достигается такая точка, когда обе стороны заходят слишком далеко, чтобы потом отступать. Саккумулированные взаимные уступки создают собственный импульс. На какой-то стадии отступление ставит под вопрос здравый смысл переговоров. Мао представил этот самый принцип в своей обычной косвенной манере, сделав вид в беседе с Никсоном, что договоренности не имели особого значения: «…если нам это не удастся с первого раза, потом люди спросят, почему нам не удалось добиться успеха с первого раза? Единственной причиной стало бы то, что мы выбрали неверный путь. Что они скажут, если нам все удастся со второго раза?» Мао был совершенно прав. Изначальный провал непременно приведет к разрушению более позднего успеха: «Какой прок от того, что мы застрянем в тупике?»
Чжоу Эньлай подключился к переговорам на полчаса после обеда того дня, явный показатель того, что мы не потерпим поражение с первого раза. Чжоу не понадобился бы для подтверждения того, что мы застряли в тупике. Его присутствие показывало, что он возьмет на себя ответственность за требуемый компромисс. Я объяснил еще раз, что мы не можем на себя взять безоговорочное обязательство вывести войска, и что условия даже частичного вывода должны быть реалистичными и объяснимыми для нашей общественности. Мы действительно заинтересованы в мирном решении тайваньского вопроса, а война в Юго-Восточной Азии фактически будет оказывать влияние на нашу дислокацию на Тайване. Честно изложив эти озабоченности, мы были бы в состоянии отстоять коммюнике в Америке. Если нет, то мы будем вынуждены заявить об этих условиях в одностороннем порядке, подорвав взаимное доверие, что было самой главной целью переговоров и этого визита. Чжоу сказал, что обдумает мою аргументацию.
Возникло фактически расхождение между темпами дискуссий и их действительной важностью. Чжоу знал довольно хорошо, что тайваньский вопрос не может быть разрешен во время визита президента. На самом деле любая попытка это сделать вошла бы в противоречие с целью Китая установить отношения сотрудничества. Она либо вызвала бы бурю внутри страны в Америке, либо привела бы к тупику в Пекине; любая случайность убила бы новые связи в зародыше. Главная цель обеих сторон была не территориальная, а геополитическая. Каждая пришла к выводу, что ей необходима другая сторона для поддержания баланса сил. Потребность Китая в этом была до некоторой степени выше с точки зрения его безопасности, наша – с точки зрения психологии. Нам требовалось пространство для маневра для нашей дипломатии и для того, чтобы дать нашему народу надежду после мучительного десятилетия дома и за границей.
Мы закончили бы с делами тотчас же, но должны были собраться на короткую встречу между Никсоном и Чжоу Эньлаем, за которой последовал еще один банкет. Тост Чжоу Эньлая был довольно короток, в нем отмечались «огромные принципиальные разногласия между двумя нашими сторонами». Хотя стандартная риторика Никсона и Чжоу Эньлая повторяла эту же самую тему всю неделю, и хотя Чжоу Эньлай в конце своего тоста приветствовал китайскую приверженность дружбе с Соединенными Штатами, некоторые беспокойные газетчики подумали, что они обнаружили неожиданную «напряженность» в переговорах из-за нюансов в тосте и в силу того, что общее настроение на банкете казалось слегка подавленным, по сравнению с эйфорией первого вечера. Разумеется, поскольку обе стороны договорились держать в секрете существо переговоров, следовало простить прессу, у которой было мало руководящих указаний, за подчеркивание самых невероятных по драматизму возможностей. Факт состоял в том, что ко времени банкета хребет коммюнике был сломан – если не считать некоторой перепалки внутри нашей делегации. Никсон и Чжоу за время часовой встречи после обеда в пятницу даже не обсуждали коммюнике. Если беседа, как казалось, ослабевала за главным столом, то причиной этого отчасти была общая усталость, вызванная проходившими одно за другим заседаниями поздней ночью, особенно среди участников переговоров, а отчасти из-за того, что нас всех рассаживали в протокольном порядке, что означало, что мы оказывались рядом с теми же людьми от банкета к банкету. Как следствие, мы к тому времени уже исчерпали все темы для светских бесед. Американская пресса эгоцентрично возомнила, что ее присутствие, поистине активное освещение средствами массовой информации сделало Никсона уязвимым перед китайским «давлением», потому что ему был необходим успешный исход – как будто китайцам он не был нужен в той же, если не в б