ло бы настоять; теперь же мы расплачивались за это.
Не успели мы прилететь в Ханчжоу, как госсекретарь Роджерс, – как это было и после берлинских переговоров, – сообщил президенту, что коммюнике плохое. Он представил список правок, подготовленный его сотрудниками, настолько многочисленных, насколько и пустяковых. К примеру, его специалисты возражали против фразы о том, что все китайцы по обе стороны Тайваньского пролива настаивают на том, что существует только один Китай. Это представлялось им как расширительное толкование; могут существовать какие-то китайцы, которые с этим будут не согласны. Они предлагали, чтобы мы заменили «все китайцы» на «китайцы» – отличие, выходящее за пределы понимания моего нетренированного мозга. Еще одна рекомендация заключалась в том, чтобы убрать слово «позицию» во фразе «не ставит эту позицию под сомнение». Было подано примерно 15 исправлений такого же порядка, включая разумное предложение о том, что текст на английском языке ставил бы американское заявление первым, в то время как текст на китайском языке соответственно ставил бы китайскую позицию на первое место. (Это является обычной дипломатической практикой.)
Никсон был вне себя. Он понимал свою политическую дилемму. Он уже был озабочен реакцией своих консервативных сторонников на эту поездку; он страшился нападок правого крыла на коммюнике. И он мог представить себе утечки о том, что Государственный департамент не в восторге из-за американских уступок, которые вполне могут послужить детонатором этих нападок. Он также знал, что возврат к обсуждению коммюнике после того, как китайцам было сказано, что он согласен с ним, вполне способен омрачить его поездку – особенно с учетом того, что важность предлагаемых корректировок почти невозможно было объяснить. Он так вышел из себя, что начал возмущаться в красивом гостевом доме в Ханчжоу, стоя в нижнем белье. Он «что-то сделает» с Государственным департаментом при первой же возможности – угроза, которая произносилась весьма регулярно со времени моего первого интервью с Никсоном очень и очень много лет назад в нью-йоркском отеле «Пьер», но никогда не конкретизировалась или осуществлялась. В какой-то момент он говорил, что будет настаивать на своем, в следующую минуту он заявлял, что не может вернуться домой с расколовшейся делегацией. Я пообещал отправиться к Цяо Гуаньхуа после ужина, каким бы мучительным ни был повод. Если китайцы будут настаивать на имеющемся проекте, у нас не останется иного выбора, кроме как придерживаться наших обязательств.
Мне не понравился этот конкретный банкет, с южной кухней, несмотря на ее чрезвычайно высокое качество, из-за дурного предчувствия того, что может произойти. Цяо Гуаньхуа и я встретились в 22.20. Я решил, что наша единственная надежда была в полной откровенности. Я объяснил, что, как правило, президентское решение завершает работу над коммюнике. Но в данном случае мы не добьемся нашей полной цели, если просто дадим какие-то формальные предложения; нам необходимо мобилизовать общественное мнение вокруг нашего дела. В силу этого в наших общих интересах, чтобы Цяо посотрудничал с нами в том плане, чтобы у Государственного департамента было полное осознание его собственной сопричастности. А потом я передал предложенные изменения.
Моя аргументация не произвела ошеломляющего впечатления на Цяо Гуаньхуа. Он ответил резко, что обе стороны зашли очень далеко и что Китай сделал много уступок в ответ на американские пожелания. Политбюро одобрило текст предыдущей ночью на основе заверений в том, что президент принял его. Как мы можем снова возвращаться к нему за менее чем 24 часа до публикации коммюнике? Но китайцы прагматичны, а их руководство мудро. Создание психологической основы для новых отношений с Соединенными Штатами было намного сильнее, чем эти обоснованные возражения Цяо Гуаньхуа. После небольшого перерыва – несомненно, для консультаций с премьером – Цяо вернулся с компромиссом. Китайцы не будут рассматривать никаких корректировок в разделе о Тайване; они предприняли важные корректировки с учетом нашего мнения; китайское руководство одобрило текст после больших споров. Любая попытка изменить его помешает публикации коммюнике на следующий день. Но Цяо готов обсудить наши другие предложения по их существу.
Таким образом, мы начали очередное ночное заседание. После произведенных выстрелов из «пустых пушек» китайцы согласились с большинством из того, что было предложено в частях коммюнике, не затрагивающих Тайвань. К двум часам ночи очередной «окончательный» проект, наконец, был завершен и подлежал очередному официальному утверждению наших руководителей. Оно было получено рано утром следующего дня. Цяо и я вновь встретились на два с половиной часа в полдень в воскресенье в Шанхае, чтобы рассмотреть новый полный текст. Мы прочли его строчка за строчкой, сверяя даже знаки препинания и согласовав несколько изменений стилистического характера. (Полный текст коммюнике прилагается в сносках.)3
Затем я обрисовал Цяо Гуаньхуа брифинг, который собирался устроить для прессы по коммюнике во второй половине этого дня. Принципиально, чтобы ни одна из сторон не претендовала на победу. Важно не демонстрировать нашу гениальность в истолковании смысла происходящего. Это был не такой уж тонкий намек на способного (и часто очень полезного) помощника министра Чжан Вэньцзиня, чья способность подбирать нюансы смысла принимала героические формы. Моей главной целью на заседании было ознакомить Цяо Гуаньхуа с тем, что я буду повторять обязательство по обороне Тайваня во время моего брифинга. Я надеялся, что не будет никакой реакции с китайской стороны на это. Цяо ответил, что он рассчитывает на мой такт.
Моя пресс-конференция в банкетном зале центра промышленной выставки Шанхая, несомненно, была самым парадоксальным событием, которое произошло на китайской земле после революции. Иностранное официальное лицо объясняло, что его страна продолжит признавать правительство, – соперника тому, с которым он сейчас проводил переговоры, и будет защищать его при помощи военной силы от тех, на чьей земле оно сейчас гостило. Я повторил сохраняющуюся действительность договора с Тайванем об обороне, подтверждая соответствующие разделы президентского доклада о внешней политике. И именно в силу проявленной хозяевами мудрости не было никакой китайской реакции. Принимающая сторона хорошо понимала свои приоритеты.
Тот факт, что китайцы отлично понимали суть присходящего, был продемонстрирован тем, как они решали вопрос с переводом коммюнике. Мы использовали переводчиков из Пекина на всех встречах, по большей части потому, что Никсон считал, что переводчики Государственного департамента будут «сливать» информацию. К тому же их переводчики были намного лучше наших. Это не ставило нас в невыгодное положение, как иногда утверждается, потому что китайцы придерживались текста на английском языке. (К тому же многие с китайской стороны понимали английский, а Холдридж понимал китайский. В спорных случаях английский текст был бы взят за основу.) Из-за нехватки времени у нас даже не было возможности проверить перевод на китайский язык – самоубийственное упущение, если иметь дело с русскими, как мы узнали, когда объявили о нашем первом прорыве с договором по ОСВ. Но Чжоу Эньлай не разменивался по мелочам; он понимал, что взаимное доверие было намного важнее, чем набирать очки во время дискуссий. Китайский перевод, довольно удивительно, оказался более благоприятным для нашей позиции, чем английский. Позже я препроводил президенту анализ, сделанный одним моим сотрудником, Ричардом Соломоном, который завершался следующим:
«Значительные разночтения между китайским и английским текстами были обнаружены касательно трех вопросов – по Тайваню, индокитайской войне и культурным обменам. Практически в каждом случае, однако, китайская версия разъясняет некоторую двойственность английского варианта текста или излагает нашу позицию таким образом, что она, скорее больше, чем меньше, благоприятствует нашим целям.
В том, что касается будущего Тайваня, китайский вариант передает даже в меньшей степени смысл американского принятия мнения КНР (Пекина) по поводу того, что остров является китайской территорией, чем это делается в тексте на английском языке. Намного сильнее передается идея того, что мы не хотим оказаться вовлеченными в спор относительно китайской позиции по Тайваню, и подчеркивается чувство нашей озабоченности тем, чтобы имело место мирное разрешение тайваньского вопроса».
Шанхайское коммюнике было так же необычно, как и новые отношения, которые оно подтверждало. В его вводной части выражались противоположные взгляды на целый ряд вопросов, включая Корею, Вьетнам и Японию. Американская позиция была изложена примирительным образом, с подчеркиванием нашей приверженности мирным решениям и принципам личной свободы и социального прогресса для народов мира. В этом первом объявлении наших ценностей китайскому народу мы стремились подчеркнуть, что Америка выступает за гуманность и надежду. Китайская риторика была более воинственной, хотя и в значительной степени приглушенной, по сравнению с их обычным стилем. Довольно трудно приучать кадры, воспитанные во время «культурной революции», к виду американцев, встречающихся с китайскими руководителями; невозможно полностью освободиться от революционной риторики. Было совершенно очевидно, как Мао и Чжоу часто это признавали, что периодические выстрелы из «пустых пушек» нужны были для протокола.
Эти противостоящие друг другу заявления служили всего лишь для того, чтобы высветить революционную перемену в китайско-американских отношениях, воплотившись во мнениях, которые обе стороны выразили сообща. Китай и Соединенные Штаты на самом деле отказались от применения силы в урегулировании споров друг с другом. Они объявили о своем общем противодействии гегемонистским устремлениям других. Они согласились не вступать в любые договоренности, направленные против одного из них. Они взяли на себя обязательство развивать обмены и торговлю. А вопрос о Тайване решался таким способом, который сохранял достоинство, самоуважение и обязательство каждой стороны.