Шанхайское коммюнике было, вероятно, уникально по своему успеху в деле направления отношений между двумя великими нациями на протяжении семи лет без каких-либо споров по поводу смысла его содержания до тех пор, пока ему на смену не пришло установление дипломатических отношений в 1979 году. В нем не было секретных статей или приложений. Его значение заключалось не только в словах, но и в предположениях, лежавших в их основе. Несмотря на упор, который делали СМИ, коммюнике было не о Тайване или о двусторонних обменах, а о международном порядке. Оно свело вместе прежде враждебные страны, не потому, что они захотели урегулировать двусторонние проблемы, – все это могло бы быть отложено на существенный срок, – а для решения общих проблем безопасности, не обращая внимания на идеологическую пропасть между ними.
Наша поездка в Китай приближалась к завершению. В Шанхае состоялся заключительный банкет, на котором после того, как ушло все напряжение, маотай лился рекой, а Никсон, переполненный эмоциями, выступил с импровизированным тостом (уже отмеченным), который дошел до американской военной гарантии Китаю. Мы с Цяо, кажется, так привыкли к нашим ночным заседаниям, что не могли обходиться друг без друга. Мы встретились в ночь с 27 на 28 февраля с 23.05 до 00.30 на заседании, посвященном Вьетнаму. Я объяснил нашу переговорную позицию в гораздо бо́льших подробностях, чем это сделал Никсон Чжоу Эньлаю, и нашу решимость отбить наступление всеми доступными средствами, если Ханой будет стремиться к военному решению вопроса. Цяо повторил тезис о моральной и материальной поддержке Северного Вьетнама, но, вслед за Чжоу Эньлаем, отделил Китай от переговорной позиции Ханоя. Между нами и северными вьетнамцами было дело, в отношении которого Китай никак не хотел высказывать свое мнение. Он не сделал никаких предупреждений. Он не обозначил никаких санкций, если мы выполним нашу угрозу.
Состоялся еще один разговор, прежде чем мой день завершился. В три часа ночи меня позвали в комнату Никсона на верхнем этаже высотного отеля, который служил нашим местом обитания. Перед нами лежал огромный город Шанхай, в котором мерцало очень мало огней, глядя на которые трудно было себе представить, что там живет почти 11 млн человек. Все остальное было черным-черно. Махина Китая лежала перед нами, Китая всепроникающего, но невидимого. Никсон также разбудил Холдемана, чтобы поделиться с ним напряженностью момента, радостным возбуждением и зарождающимися страхами, которые всегда были характерны для завершения его непомерных усилий. Никсон говорил о своих свершениях, прося подтверждения и заверений. И мы высказали ему и то, и другое, будучи тронутыми частично странной нежностью к этому одинокому, измученному и неуверенному в себе человеку, а частично также всепоглощающим желанием отправиться в постель после напряженной недели. И все же легче всего было высказать Никсону те заверения, в которых он так нуждался. Приукрашивание и невероятные эффекты, создаваемые той частью его характера, которая сродни с Уолтером Митти[69], были вполне тривиальны, но до некоторой степени трогательны. Он действительно добился поистине исторического достижения. Он додумался до инициативы в отношении Китая (хотя я пришел к аналогичному заключению независимо от него). Он способствовал ее реализации, несмотря на внутриполитические риски остаться в одиночестве, и вел себя во время этой поездки великолепно.
Чжоу Эньлай нанес прощальный визит Никсону перед тем, как сопроводить его в аэропорт рано утром 28 февраля. Это был добрый и вдумчивый разговор между двумя мужчинами, которые присмотрелись друг к другу и которых вполне устраивали цели друг друга. Поскольку никогда нельзя быть уверенным в том, поняли ли эти западники все до конца, Чжоу вновь сделал обзор китайской позиции по двум вопросам, вероятнее всего самым беспокойным: Тайвань и Вьетнам. В связи с Тайванем он вновь рекомендовал проявлять терпение: «Мы, будучи такими большими, уже 22 года позволяем сохраняться тайваньской проблеме, и можем по-прежнему позволить себе, чтобы она сохранялась еще какое-то время». Относительно Вьетнама Чжоу был на высоте. Он подтвердил поддержку Ханоя, но вновь обосновал ее не национальным интересом или идеологической солидарностью, а историческим долгом, который остался за китайской империей несколько столетий тому назад. Китай явно мог понести какие-то материальные жертвы; но он не станет идти на риск войны, чтобы отплатить такой долг. Китай, как настаивал проницательный премьер, избегал открыто заявлять в коммюнике о какой-то специальной связи с Вьетнамом, потому что он не хотел создавать неверного впечатления. Чжоу Эньлай сказал Никсону следующее:
«Мы испытываем безграничную симпатию к народу того региона. Мы считаем, что они тесно с нами связаны. Мы думали об использовании каких-то формулировок в коммюнике, но потом мы посчитали, что возможны какие-то иные подтексты, и поэтому мы не пошли на это. …Как указал Председатель Мао, мы, которые были победителями, имеем единственное обязательство, состоящее в оказании помощи им, но не право вмешиваться в их суверенитет. Долг перед ними наши предки оставили нам в наследство. Со времени освобождения мы не несем никакой ответственности, потому что мы свергли старый режим… Д-р Киссинджер может подтвердить, что мы проявляем чрезвычайную сдержанность с июля прошлого года. И все-таки ключ для снятия напряженности в мире находится не там, и г-н президент, и я, и Председатель Мао – мы все понимаем это».
Мы действительно поняли друг друга; война во Вьетнаме не повлияет на улучшение в наших отношениях. Открытое признание сдержанности и того факта, что ключ для снятия напряженности в мире находится не в Индокитае, не оставляло сомнения в том, что приоритетом Пекина была не война на южных границах, а его отношения с нами. Три месяца спустя Москва показала аналогичные приоритеты в более неуклюжей форме. Москва и Пекин, несмотря на всю их ненависть друг к другу, а возможно, именно в силу этого, были схожи в этом вопросе: Северному Вьетнаму не будет позволено заблокировать их более важные геополитические дела. Несмотря ни на что, наша дипломатия была близка к тому, чтобы изолировать Ханой.
Поездка Никсона завершилась на высоком душевном подъеме, но толчок последующему процветанию китайско-американских отношений был дан не этим. Несмотря на все их обаяние и идеологический ажиотаж, китайские руководители были самыми несентиментальными проводниками политики баланса сил, с которыми мне доводилось встречаться. С древних времен китайские правители должны были соревноваться с мощными некитайскими соседями и потенциальными завоевателями. Они побеждали, часто из слабости, благодаря глубокому пониманию, – и использованию в собственных целях – психологии и предубеждений иностранцев. В XIX веке Китай был единственным большим призом, который избежал полного захвата и порабощения со стороны европейских стран. Униженный и оскорбленный, он умудрился сохранить самоуправление, умело используя западные правовые концепции суверенитета (которые не имеют точного китайского эквивалента) и тезис о том, что внутренние дела вне компетенции иностранцев. На протяжении всей своей истории, когда бы он ни подвергался угрозе, Китай старался столкнуть потенциальных агрессоров друг с другом, а в самом крайнем случае – как в XIX веке – он поссорил их из-за раздела китайской добычи. Объясняя, как Китай избежал участи Африки и Индии в колониальную эру, Чжоу Эньлай сказал мне по одному поводу так: «С одной стороны, это произошло из-за сильного желания сохранить единство. С другой, много стран пыталось заполучить что-то от Китая, чего другие страны не могли проконтролировать».
Когда Никсон пришел к власти, два китайских правительства, заявляющие о своей законности, решали свои иностранные проблемы на удивление одинаковыми способами. Чан Кайши имел дела с нами с позиции слабости; Мао маневрировал с Советами тоже с позиции слабости. У обоих дела шли неплохо.
Мао и Чжоу осуществляли государственную политику, в которой идеология подкрепляла историю и культуру с тем, чтобы закрепить гарантии, и потому нашли в Никсоне естественного партнера. Он был президентом в период, когда большинство людей отрицает применение силы; его критики доказывали, что Америка будет доминировать, если сможет, в силу чистоты своих помыслов. Но именно непредсказуемый, сугубо личностный характер политики, основанной на этой иллюзии, и должен был быть преодолен. Эмоциональные лозунги, не замешанные на концепции национального интереса, заставляли нас в историческом плане колебаться между крайностями изоляции и перенапряженности. Новая «мораль», как предполагалось, должна была освободить нас от излишних обязательств. Однако моральные притязания вполне допускают как крестовые походы, так и полное невмешательство; для начала следует сказать, что они втягивали нас в весьма далекие от нас предприятия. Такое непостоянство Америки нарушало международное равновесие и выбивало из колеи тех, кто опирался на нас. Это было чрезвычайно опасно для сохранения мира. Интеллектуальное сообщество, проявляющее отвращение к Никсону, не было в состоянии понять, что мы согласились с их провозглашенным стремлением соотносить цели и средства, а также наши обязательства с нашими возможностями. Мы расстались со многими из них, потому что не считали разумным подменять одну эмоциональную крайность другой. Действительно, одна причина того, почему дебаты по Вьетнаму становились такими острыми, состояла в том, что как сторонники, так и критики изначальной вовлеченности разделяли одно и то же традиционное чувство универсальной моральной миссии.
Администрацию Никсона делала «неамериканской» ее попытка установить чувство пропорциональности из сумбура противоречивых эмоций и приспособиться к миру, фундаментальным образом отличающемуся от нашего исторического восприятия. Порывы, направленные то на изоляционизм, то на глобальный интервенционизм, должны были быть усмирены путем прихода к решению на основе какой-то более постоянно действующей концепции национального интереса. Ценности и принципы должны были вдохновлять нас на принятие усилий и определение направления нашего пути. Но не было смысла торопиться идти безоглядно вперед в состоянии возбуждения или дуться у себя дома при разочаровании. Нам следовало научиться примиряться с несовершенными выборами, частичной реализацией, неудовлетворительными задачами баланса и маневра, при наличии уверенности в своих моральных ценностях, но признавая, что их можно добиться, действуя только поэтапно и на протяжении длительного времени.