Это был трудный урок довести его до людей, которые редко читают о балансе сил, не видя прилагательного «устаревший» перед ним. То был не самый маленький парадокс того периода. Именно этот небезупречный человек, такой мелочный в каких-то человеческих импульсах, взял и проявил инициативу и повел Америку в направлении концепции мира, совместимой с ее новыми реалиями и ужасными угрозами ядерного века. А среди тех иностранных руководителей, кто лучше всех понял это, были два седых ветерана Великого похода, Мао и Чжоу, которые открыто высказали Ричарду Никсону свое предпочтение в сравнении с представителями непредсказуемого американского либерализма. Их похвала Никсону была больше, чем тонкая китайская лесть. «Сентиментальная политика не знает взаимности», – писал Бисмарк более столетия назад. Для суверенных стран предсказуемость намного важнее, чем хаотичные вспышки великолепия или уникальная моралистическая риторика. Они должны направлять действия на выступления других в течение длительного периода времени; их внутреннее выживание и международная безопасность в равной мере могут зависеть от этого. Именно на этом уровне разделяемого геополитического интереса, выходящего за рамки философий и истории, «охотник за красными» и борцы за мировую революцию нашли друг друга.
Из этих контактов, тщательно выпестованных в последующие годы, выросла та форма отношений, в которой Америка и Китай взаимно подкрепляли друг друга, почти никогда не координируя свою тактику в открытой форме. Перейдя от изначальной враждебности к американскому союзу с Японией (все еще можно найти в шанхайском коммюнике), китайские руководители вскоре перешли, частично в результате настойчивого убеждения, к тому, чтобы рассматривать его как гарантию сохраняющегося интереса Америки в западной части Тихого океана и обуздание японской обособленности. Вскоре они активно поддерживали тесные отношения между Японией и Америкой. Однажды Мао Цзэдун зашел так далеко, что посоветовал мне убедиться в том, чтобы во время визитов в Азию я проводил в Токио так же много времени, как и в Пекине. Гордость Японии следует уважать. Я принял этот совет. Китайцы, на самом деле, стали подчеркивать, что американо-японские отношения важнее, чем американо-китайские отношения. Одним из преимуществ наших взаимоотношений с Пекином было то, что ни мы, ни японцы не были под давлением со стороны Китая в плане выбора нами приоритетов или побуждения действовать в пользу Пекина.
С годами заинтересованность Китая в мощной Западной Европе в экономическом и военном плане выросла до такой степени, что я только полушутя назвал Китайскую Народную Республику одним из наших наиболее крепких союзников НАТО. Несомненно, что лекции, которые западноевропейские руководители выслушивали в Пекине о важности североатлантической обороны, были, по меньшей мере, намного строже, чем наши, которые они выслушивали в Вашингтоне. И, как и в случае с Японией, китайцы настаивали на тесных отношениях между Америкой и Европой. Китай молчаливо поощрял наше присутствие на Филиппинах и в Таиланде, и, хотя следовал основной линии Пхеньяна, он никогда на самом деле не давил на нас с тем, чтобы мы вывели наши войска из Кореи. Он правильно рассудил, что видимое присутствие американской мощи было решающим для поддержания баланса сил в Азии и в Европе. Во время каждого моего визита китайские руководители настаивали на том, чтобы мы обращали большое внимание на весьма значимый южный регион Евразии – Турцию, Иран и Пакистан – три ближайших друга Соединенных Штатов (и Китая), чья безопасность представляла собой барьер советскому прорыву к Индийскому океану и была противовесом просоветскому радикализму на Ближнем Востоке. На самом Ближнем Востоке они постоянно поддерживали наши усилия на переговорах, понимая, что это было наилучшим способом разрушения советского влияния. При том, что они проявляли мало интереса к Латинской Америке, их пренебрежительное отношение к Кубе как советскому агенту было очевидно. Китайцы очень хорошо понимали и демонстрировали больше озабоченности в связи с распространением поддерживаемого Советами радикализма в Африке, чем какая-либо западная страна, за исключением Франции.
В самых критически важных регионах Китай являлся стабилизирующей силой. Его мотивации, разумеется, не представляли собой содействие американским планам, а являлись сдерживающим фактором в отношении советского экспансионизма. Но этот подход являлся антисоветским только в том случае, когда стремление Москвы к распространению своего влияния настолько присуще советской системе, что она не может справиться без него. Нет ничего взаимоисключающего в тесных отношениях как с Пекином, так и с Москвой до тех пор, пока Москва проводит сдержанную внешнюю политику.
Будет чрезвычайно опасно предполагать, что китайские цели и наши были идентичны по всем параметрам. Пекин предпочитал бы видеть нас настолько вовлеченными в конфликт с Советами, что ему вообще не понадобилось бы платить какую-то цену за отношения сотрудничества с Вашингтоном. В таких условиях защита, представляемая американским вариантом, будет и вовсе «бесплатной». Китайские руководители, несомненно, добивались бы скорее четко выраженного союза, а не американской политики равноудаленности от Москвы и Пекина, которая склонилась к Пекину только в силу того, что тот из двух коммунистических гигантов был слабее и подвергался большей угрозе. Что касается нас, мы не питали никаких иллюзий относительно постоянства этих отношений. Пекин и Вашингтон вступали в брак по расчету, перешедший в эмоциональную связь преимущественно благодаря китайскому психологическому мастерству и американскому сентиментальному воспоминанию о Китае, который больше не существовал, да и вряд ли когда-либо существовал. Как только Китай станет достаточно сильным, чтобы выстоять в одиночку, он, вероятно, откажется от нас за ненадобностью. А немного позже он может даже повернуть и против нас, если его восприятие интересов потребует этого. Но перед этим Советский Союз должен пойти на подлинное ослабление отношений с нами – если он вначале не попытается выйти из изоляции военным нападением на Китай. Но какой бы ни стала долгосрочная политика Китая, наш интерес на среднесрочную перспективу заключался в сотрудничестве и поддержке его безопасности на фоне иностранного давления.
Для того чтобы понять вклад китайской инициативы в международную стабильность, мы всего лишь должны спросить самих себя, каким стал бы мир, если бы китайский нажим в Азии дополнил бы советский глобальный авантюризм во время Вьетнамской войны и после нее. Вновь вернув надежды американскому народу, она также дала нам шанс сформировать новую концепцию международного порядка, даже во время выхода из изнурительной войны и мучительного десятилетия у себя в стране. Решающее значение открытия Китаю, таким образом, заключалось меньше в официальных обменах, а больше в молчаливом понимании, которое возникло в результате визита Никсона. Это понимание по широкому кругу вопросов дало основание для общей, хотя и неофициальной, стратегии, при помощи которой различные – даже несовпадающие – цели обеспечивали необычный параллелизм действий. То был триумф нематериального в проведении внешней политики.
Корреспондентский корпус, сопровождавший Никсона, не заморачивался долгосрочными последствиями этого путешествия. Сходившие с ума в течение недели без брифингов, потерявшие покой от бесконечных банкетов и скучнейших тостов, возможно, убежденные в душе в том, что ничего хорошего не могло бы выйти из этой никсоновской инициативы, пресытившиеся, но не удовлетворенные, корреспонденты набросились на шанхайское коммюнике, как тигры на сырое мясо, брошенное им в клетку. «Вашингтон пост» 28 февраля начало свое сообщение так:
«Президент Никсон согласился с требованиями китайских коммунистов, впервые открыто взяв обязательство вывести все американские вооруженные силы и военные сооружения с Тайваня. …Значительные уступки со стороны президента, как оказалось, были сделаны в ответ на сравнительно незначительное китайское согласие «содействовать» двусторонним научно-техническим, культурным, спортивным, журналистским и торговым обменам между Соединенными Штатами и Китаем.
Оценивая уступки, сделанные президентом, многие обозреватели здесь осознают, что китайцы выиграли от этой сделки. …Китайские официальные лица кажутся довольными исходом дискуссии».
Раздел о гегемонии и осуждении силы полностью исчез из внимания автора, как и обусловленность нашего обещания уйти с Тайваня.
Один телевизионный комментатор, отметив, что не было сделано письменного упоминания или подтверждения американского обязательства по обороне Тайваня, пришел к выводу, что в коммюнике Китай выиграл «гигантский шаг», а проиграл совсем немного. То, что Китай не сделал обычного для него осуждения нашего договора о взаимной обороне с Тайванем, в равной степени может цитироваться как китайская уступка, как на самом деле Цяо Гуаньхуа доказывал мне, поскольку, как казалось, он отказался от давнишней китайской позиции. В любом случае тот же самый комментатор проигнорировал тот факт, что на китайской территории я повторил наши оборонные обязательства перед Тайванем.
28 февраля газета «Детройт фри пресс» процитировала точно такого же умного обозревателя: «Они получили Тайвань, а мы весенние блинчики с овощами». «Ньюсдей» так озаглавила свои сообщения: «До свидания; мы все в шоке» и «Консенсус – США пошли на большие жертвы для установления моста с Китаем». «Бостон глоб» вышла с заголовком «Никсон делает уступки по Тайваню, дает обещание вывести войска». Газета процитировала австралийского репортера как давшего эту экспертную оценку: «Чжоу сражался всю неделю» за раздел о Тайване «и он получил то, что хотел». Аналогичным образом писала «Филадельфия бюллетень»: «Никсон летит домой; уступил по Тайваню». Тот факт, что договоренность была достигнута, когда китайцы приняли наши формулировки, казался настолько неправдоподобным в эпоху кризиса доверия, хотя он и был правдой.