м в том, что Ханой пытается использовать переговоры для того, чтобы подорвать нашу внутреннюю поддержку. Я не считал, что мы могли противодействовать этой стратегии отказом от переговоров. Это только поставило бы нас в положение этакой упрямо-бескомпромиссной стороны и мобилизовало против нас такой нажим, который в свое время привел к падению Линдона Джонсона и расколу страны. Я был уверен в том, что, если бы мы приняли дипломатический вызов Ханоя, то могли бы превратить его в преимущество путем выработки определения понятия почетного мира; на самый крайний случай мы бы отвели довод о том, что мы мало что делаем для прекращения войны.
В силу этого я всегда советовал Никсону сохранять какое-то предложение для Ханоя – даже хотя бы только предложение встретиться. Это давало бы нам возможность относиться к периодическим новым коммунистическим предложениям (восемь пунктов, семь пунктов, двухпунктовая проработка и т. п.) с позиции наличия альтернативной программы. Это давало бы нам возможность проверки на предмет готовности Ханоя к урегулированию и программу, во имя которой можно давать отпор, если почетные условия остаются недоступными. В нескольких случаях, когда мы отказывались от такой позиции, – отменяя пленарные заседания или отказываясь направить посла на мирные переговоры, например, – на нас вскоре обрушивались и северные вьетнамцы, и наши средства массовой информации, и критики в конгрессе с открытыми дебатами по поводу процедурных вопросов. В силу этого я настаивал на том, чтобы мы сопроводили речь Никсона от 25 января секретным посланием в Ханой с предложением возобновить закрытые встречи. Никсон неохотно согласился на это. Послание было направлено 26 января.
Одновременно мы связались с Москвой и Пекином. Никсон направил письмо Брежневу; нота была вручена генералом Уолтерсом Хуан Чжэню, китайскому послу в Париже, который продолжал функционировать в качестве нашего главного контакта. В обоих случаях обращалось внимание на одно и то же: мы дошли до предела того, что можем с почетом предложить. Мы будем жестко реагировать, если Ханой ответит военным наступлением.
И Пекин, и Москва забеспокоились. Ни одна сторона не хотела, чтобы ее воспринимали как нарушающую свой долг перед северовьетнамским союзником, иначе она потеряет поддержку в соперничестве внутри коммунистического мира. Ни одна из них не хотела таскать за нас каштаны из огня. И все-таки они обе опасались, что Ханой в своей неприступности может разрушить важные планы с нами, которые вызревали на протяжении ряда лет. И они опасались, что наша военная реакция обострит их дилемму. Угрожая серьезными ответными мерами на случай, если Ханой бросит нам вызов, мы сделали все от нас зависящее для подпитки нервозности Москвы и Пекина.
Ответ Пекина – по закрытым каналам, используемым тогда, когда Китай (или Москва, по правде говоря) старался избежать шума общественности, – отрицал наличие какой-либо информации о вьетнамских переговорах; утверждалось об отсутствии какого-либо национального или идеологического интереса, речь шла только о моральном обязательстве перед страдающим народом, у которого он в историческом долгу. Китай, как особо подчеркивалось в ответе, никогда не просил Соединенные Штаты брать какие-то обязательства по Вьетнаму; и сам Китай не давал никаких обязательств, что было правдой. Китай отвергал любые попытки «втянуть» его в дела Индокитая. Поскольку его материальная поддержка Ханоя была минимальной в силу его ограниченных ресурсов, позиция некоторого безразличия не противоречила нашим целям. И мы больше не давили на Китай.
Москва была более напористой, хотя ее основной порыв был аналогичным. Она не была достаточно уверена, чтобы признать полное неведение относительно переговоров; напротив, Советы бравировали своим знанием их хода. В целом Москва поддерживала позицию Ханоя, но без особого рвения. 7 февраля Добрынин, передавая ответ Брежнева на послание Никсона, постарался указать на то, что аргументы, приведенные против нашего последнего предложения, не выдвигались от имени Москвы; они все относятся на счет северных вьетнамцев. Москва не может вечно придерживаться такой сложной позиции. Но Советский Союз тянул необычно долгий период времени – больше недели – перед тем, как окончательно одобрить переговорные позиции Ханоя. Даже одобрение было выдано только после того, как северовьетнамский посол нанес визит премьеру Косыгину. Эта встреча была описана «Правдой» как прошедшая по просьбе посла – что означало советское усилие отмежеваться от своего сателлита. Их разговор проходил в духе «дружбы и товарищеской откровенности», под чем в коммунистической терминологии подразумевается, как правило, наличие некоторых разногласий. Комментарий ТАСС был заметно прохладным.
Но мы не могли позволить Москве отделаться так же легко, как китайцам. Почти все оружие, которое было собрано для нападения, было советского производства. Если Москва не поддерживала военное усилие Ханоя (как она постоянно утверждала), она, несомненно, содействовала ему. В силу этого мы давно для себя решили обвинить Москву, если наступление состоится. Я предупреждал Добрынина неоднократно о том, что московская встреча на высшем уровне будет поставлена под угрозу, если Ханой попытается навязать военное решение. Для того чтобы дать Москве дополнительный стимул надавить на своего союзника, я принял в начале года неоднократно направлявшееся приглашение из Кремля отправиться в Москву для оказания помощи в подготовке встречи на высшем уровне с советским руководством. Однако я обусловил мой визит каким-то шагом со стороны Москвы по прекращению войны, предпочтительно, чтобы северовьетнамский переговорщик был уполномочен пойти на урегулирование в Москве.
Дела оставались за Советским Союзом, пока Никсон посещал Китай. После возвращения мы получили негромкие протесты со стороны Пекина и Москвы по поводу якобы имевших место американских бомбардировок северных вьетнамцев. Явно Ханой давал своим союзникам ту же саму дезинформацию, которую привык использовать, чтобы влиять на наше общественное мнение и как предлог отложить переговоры. Фактически не было оснований для обвинений, потому что мы преднамеренно придержали наш огонь по Северному Вьетнаму во время визита президента в Пекин, несмотря на возросшее зловещее наращивание северными вьетнамцами сил в январе и феврале. И мы ограничивали наши воздушные операции в марте для того, чтобы избежать постоянных дебатов по поводу того, не «спровоцировали» ли мы коммунистическое нападение. Ханой со всей очевидностью сорганизовал своих «братских» коммунистических союзников на представление демаршей; они не могли отказать ему в этом, но продемонстрировали некоторую неловкость, делая все ради проформы.
В то время как все крупные державы – Соединенные Штаты, Китай и Советский Союз – писали свои картины на полотнах размером больше, чем Индокитай, существовала одна группа людей, которых заботила только одна, но болезненная страсть, – это политбюро в Ханое. Не привыкшие к отступлению и обороне, они отреагировали на речь президента 25 января объявлением 2 февраля о своей «двухпунктовой разработке» программы из семи пунктов, которую они выдвинули в июле прошлого года. Но эти пункты были такими размытыми и пустыми, что их не смогли принять даже самые ярые сторонники Ханоя на Западе. 14 февраля мы получили ответ на нашу ноту от 26 января, в которой предлагалось провести другую встречу с Ле Дык Тхо. К нашему удивлению, Ханой согласился. Он нарушил привычные действия, предложив в качестве даты любое удобное для нас время после 15 марта.
Нам следовало бы насторожиться в связи с исключительно примирительным тоном, так несхожим с прошлой северовьетнамской практикой и настолько несовместимым с бешеными военными приготовлениями, ведущимися за демилитаризованной зоной. Никогда прежде не предлагал Ханой дату встречи так заблаговременно. (Нгуен Ван Тхиеу, сам будучи вьетнамцем, незамедлительно отметил эту последнюю особенность, когда мы проинформировали его, как делали всегда.) Никогда не предлагалась дата на наше усмотрение. Если бы мы призадумались, то могли бы сделать вывод, что Ханой ускорял возобновление переговоров, подгоняя их ко времени своего предстоящего наступления. Он хотел, чтобы переговоры начались в условиях максимального давления на нас. Но даже если бы мы и пришли к такому выводу, то не смогли бы изменить ход событий. Отсрочка контрудара против Северного Вьетнама на период после начала наступления все равно ставила нас в отличное положение с политической и психологической точек зрения для того, чтобы справиться с приближающимся нападением и выдержать наш ответный удар в открытую.
16 февраля, в канун нашего отъезда в Китай, мы ответили Ханою, предложив 20 марта для встречи с Ле Дык Тхо. Мы предупредили, что «поставить одну сторону под военное давление путем наращивания уровня военной активности несовместимо с целями этих встреч». 29 февраля (после нашего отъезда из Китая) Во Ван Сунг, ханойский делегат в Париже, вызвал генерала Уолтерса, чтобы проинформировать его о том, что Ханой «конечно, согласен на встречу 20 марта в 11.30, как предложили Соединенные Штаты». Такая вежливая формулировка тоже была необычной. Она отличалась от той заурядности, с какой Ханой принял бы дату, которую мы бы предложили еще какое-то время назад. Это было совершенно беспрецедентно. И вновь мы не придали особого значения этому.
Несколько дней спустя Ханой поменял все на 180 градусов. 6 марта он проинформировал нас о том, что 20 марта больше не подходит; он хотел перенести встречу на 15 апреля. Предлог был слабый, даже сомнительный: что Соединенные Штаты включились в масштабные воздушные налеты как раз накануне и сразу же после поездки президента в Пекин. Не только обвинение было несправедливым, но оно было еще и абсурдным, поскольку Ханой принял 20 марта как дату встречи две недели спустя после того, как какие-то из придуманных воздушных налетов якобы имели место. Что касается налетов после того, как Ханой ответил, они были бы совершенно несовместимы с нашей стратегией. Мы держались подальше от Севера как раз для того, чтобы избежать этого рода обвинений.