Лоза помолчала.
— Дзержинский сообщил о смерти папы и мамы. Их зарубили в Омске казаки и чехи. Потом моих родителей сожгли в заводской топке.
Глаза Лозы налились свинцом, и резко обозначились скулы, будто чужие на худеньком миловидном лице.
— У них никого не было, кроме меня. И вы должны понимать, что́ это значит.
— Да, да, я вполне разделяю ваши чувства.
— Дзержинский не отпускал меня из Москвы, я сказала: все равно уеду. Тогда он набросал эту записку.
— Бумага датирована февралем, а теперь июнь. Вы где-то застряли?
— Нанялась прачкой в казармы. Это — паек, старая военная форма и небольшое жалованье. Мне требовались деньги на дорогу, но еще больше я нуждалась в военном опыте.
Все свободное время наблюдала, как рубят, стреляют, ползут по-пластунски и даже колют штыком бойцы Чернышевских казарм. Иногда мне позволяли пострелять из пулемета или забраться в седло.
На это ушло два месяца. Столько же отняла дорога. Иногда удавалось залезть в поезд, но чаще шла по шпалам или тряслась на телегах.
— Вольтижировка и пулемет вам мало пригодятся у нас. Вы знаете языки?
— Французский, английский, немецкий. Впрочем, вполне посредственно.
— За что убили отца и мать? Кем был папа?
— Профессор университета в Петербурге. Литература Запада и европейские языки. Он окончил Сорбонну и практиковался в колледжах Англии и Соединенных Штатов.
Начало века застало отца в ссылке, в Вилюйске Иркутской губернии. Он следовал туда вместе с Дзержинским, однако Феликс Эдмундович бежал на лодке из Верхоленска. Папе это сделать не удалось.
В 1901 году, уже на Байкале, отец женился на ссыльной полячке, и через год родилась я; значит, во мне есть немного Сибири, коренной Руси и Варшавы.
— Они были члены нашей партии, папа и мама?
— Папа — да. Мама входила в социал-демократию Королевства Польского и Литвы.
Лоза взглянула на Павлуновского, но новых вопросов не последовало.
— В семнадцатом году отец утверждал Советскую власть в Иркутске и Омске. Это, бы знаете, было не просто, и лилась кровь. Своя и чужая.
Чекист согласно кивнул головой:
— Теперь понимаю, Сашенька, мятеж зверствовал и расплачивался за былые обиды.
Павлуновский некоторое время беззвучно постукивал пальцами по красному сукну стола и, вздохнув, спросил:
— Чем вы хотите заняться у нас?
— Тем, что труднее.
— Все-таки?
— Я могу добраться в Омск и бросить бомбу в особняк полковника Волкова.
— Почему — Волкова?
— Там живет адмирал Колчак.
Лоза покопалась в нагрудном кармане гимнастерки, достала вырезки из газет, одну протянула Павлуновскому.
Он прочитал:
«В караульном помещении здания, в котором помещается Колчак, взорвалась ручная граната. Убито шесть человек и ранено двенадцать».
Вернув заметку, чекист покачал головой.
— Много риска и мало шансов на успех. И не в одном Колчаке дело.
— Не в одном Колчаке… Что же вы предлагаете?
— Посох и лохмотья нищего.
— Скверная шутка, Иван Петрович.
— Я вполне серьезно, Санечка. Нам очень нужен нищий.
Лоза исподлобья взглянула на Павлуновского, и, поняв, что он действительно не шутит, спросила:
— Зачем?
— В Челябинске, в штабе Западной армии, служит наш человек. У него был связной, доставлявший нам сведения через Златоуст и Ашу. Неделю назад пришлось отозвать его к партизанам, в Карабаш, — за ним заметили слежку.
После короткой паузы уточнил:
— Он действовал до обидного недолго. В Челябинске появился «на Марка», то есть восьмого мая, когда говорят — «На Марка прилет певчих птиц стаями» и «На Марка небо ярко, бабам в избе жарко». А несколько дней назад уже вынужден был уйти в тайгу.
Павлуновский разжег потухшую папиросу и продолжал:
— Агент, о коем речь, не единственный источник информации на той стороне. Но то, что он делает, невозможно переоценить. Мы очень страдаем от разрыва связи. Я хочу просить вас восполнить пробел.
Лоза молчала, и Иван Петрович, пожалуй, верно понимал эту немоту. Слишком велика дистанция между романтическим швырянием бомбы в Колчака и прозой нищенского посоха.
Однако Лоза неожиданно заговорила, и не было колебаний в ее голосе:
— Когда и как отправляться?
— Не сразу. Мы должны хотя бы накоротке подготовить вас и обезопасить, насколько можно. Я распоряжусь, чтоб нашли подходящую одежду и сочинили сносную, вполне добропорядочную «легенду».
Он помолчал, соображая, что еще надо сказать этой девочке с недюжинной внешностью и волей, сгорающей от ненависти к врагу.
Внешность! Вот что не должно погубить Александру. Что ж — следует создать «легенду», близкую к реалиям. Сын красного профессора, убитого в Омске, не имеет иных средств к существованию, кроме подачек. Он движется вдоль «чугунки» и просит подаяние на станциях и в городах. Буржуа, офицерам, кадетам будет приятно видеть эту протянутую руку нищеты, этот выразительный обломок красного крушения.
На одно мгновение мелькнула мысль — не лучше ли привычное женское платье? — но тут же Павлуновский отверг ее: к Санечке с ее обличьем станут цепляться не только мерзавцы, но и добропорядочные обыватели. Да и то сказать: одно из главных правил разведки — не привлекать к себе лишнего внимания.
Иван Петрович громко позвал Машу Черняк, и она тотчас вошла в комнату.
— Нашу гостью зовут Санечка, — сказал чекист. — Пусть она пока поживет с вами, Мария Иосифовна. Надеюсь, товарищ Лоза вас не стеснит.
Черняк кивнула. За время работы в особом отделе она, кажется, отучилась удивляться самым фантастическим превращениям и сведениям.
Когда женщины удалились, Павлуновский прошелся несколько раз по кабинету, затем, что-то решив, направился в соседнюю комнату.
Там за массивным письменным столом, добытым, надо полагать, в брошенном буржуями особняке, сидел смирный, благообразный старик с редкой бородкой и грустно опущенными усами.
Услышав шаги, он поднял голову, и на Павлуновского взглянули синие выцветшие глаза.
Иван Петрович сел рядом с руководителем контрразведки, сказал, будто продолжал давно начатую беседу:
— Займитесь новичком, Ян Вилисович. Девушка в мужской одежде. Пойдет связным к «Серпу». У нее никакого опыта. Подумайте обо всем.
— Слушаюсь, — отозвался старик. — Когда и где я ее увижу?
— Завтра к началу работы Лоза будет у вас. И прошу называть ее «он», а не «она». Это не только вопрос самолюбия, — девочка не должна отвыкать от легенды.
Павлуновский простился с сотрудником и вернулся к себе. Он с грустью — в какой уж раз! — подумал, что война проливает реки крови, и это почти всегда — кровь молодых. Нет, он надеется, что эта девчушка не погибнет, что она удачно пройдет на белую сторону и установит связь с «Серпом», затем счастливо вернется назад. Но все-таки… все-таки…
Санечка явилась к Яну Вилисовичу в восемь утра и ушла от него в восемь вечера. Так продолжалось неделю, и девушке даже было жаль старика: он сильно уставал, и под глазами обозначились темные полукружья. Лоза понимала: у чекиста много других неотложных дел, никто его от них не освободил, и Ян Вилисович, наверное, исполняет работу по ночам, другого времени у него нет.
В первое же утро он сказал, глядя печальными спокойными глазами в глаза Лозы:
— Мы приступали к делу почти на пустом месте. Да и теперь учимся изо всех сил, часто — у врага, имеющего огромный и не совсем бесславный опыт. Однако то, что я вам собираюсь преподать, — всего лишь азбука тайной работы. Впрочем, пустяками ее не назовешь, ибо самая малая описка в этой абевеге может стоить головы.
Но Санечке казалось, что мудрый старик, переживший каторгу и тюрьмы царя (об этом ей сообщила Черняк), знает совершенно все, что надо. И Лоза жадно и нетерпеливо впитывала его наставления.
Наверное, следует отметить, что занятия доставляли им несомненное удовольствие, потому что они нравились друг другу и были люди одной цели.
Ян Вилисович терпеливо объяснял, как отвязаться от «хвоста» или использовать стекла витрин для осмотра тротуара за спиной.
В первый же день старик велел ей запастись посохом, и она срезала себе ровную хорошую палку, не очень тяжелую, но и не очень легкую, чтоб удобно было отгонять псов, у которых на бедность особый нюх.
Лоза принесла свою «палицу» старику и очень удивилась, что Ян Вилисович не пришел от нее в восторг. Начальник контрразведки покачал головой, пощипал клинышек бородки, спросил:
— Представь себе, нищий входит в село. Кто его встречает раньше всех?
Санечка огорченно поглядела на своего тихого наставника и пожала плечами.
— Собаки, — ответил на свой вопрос экзаменатор. — Всегда — собаки. И вам придется отбиваться от них палкой. Так какая должна быть трость?
— Псы грызут ее клыками? — догадалась Лоза.
— Вот именно, — подтвердил старик. — По легенде вы — нищий уже год, с июля 1918-го. А теперь на дворе июнь девятнадцатого. Следовательно?..
Лоза подумала:
— Надо измочалить палку.
— Умница. Вы все правильно поняли.
Потом, когда новой сотруднице во всех подробностях сообщили легенду, то есть в этом случае — ее почти выдуманную биографию, Ян Вилисович без устали задавал вопросы, подмечал в ответах малейшие неточности, заставлял девушку еще и еще раз отвечать верно.
Позже он подробно объяснил ученице, как она должна отыскать разведчика, внедренного в белый штаб, что надо сказать при встрече и что услышать в ответ.
На этих трудных уроках, где все было важно и значительно, требовалась нечеловеческая память — так казалось Лозе.
Устав, они позволяли себе свободную минуту, и старик, печально улыбаясь, говорил:
— Я сам, Санечка, не бог весть что умею, но кое-чему жизнь меня все-таки научила. Позвольте вам дать самые общие советы. Умейте молчать. Учитесь слушать. Тишина — это дар божий. Знаете ли, иная тайна тяжелее жернова, но чадо терпеть. Терпение, оно большое богатство, дружок. Не только опыт, но и разум добывается горбом. Я так думаю.