не жить, — красные не простят пролитой крови. И красные знали, в свой черед: если верх белых, капитан, купно с единоверцами, переломает кости рабочим.
Они были смертельные враги, и оттого никто не надеялся на пощаду и не хотел ее, ибо пощада могла означать лишь одно — измену своим…
Всю ночь Ерохина не спала, с отвращением пила самогон и беззлобно ругала Ганжу, который засновал ее, как паук муху, и теперь уже не выйдешь из дела, в каком не бутыль веселухи, а голова на кону.
Но чем больше понимала, что никуда не увернуться от офицера, тем чаще уверяла себя — речь у них о благом деле. И выходило, надо помочь, потому как красные и впрямь раздавят, коли окажется их удача. Да и Ганжа не таков человек, чтоб отвязаться, отступиться от кого бы то ни было, если его интерес.
Но душа Таисии ускочила в пятки от страха, и она мелко крестила и лоб, и грудь, бормотала: «Вразуми меня, господи! Наставь на ум…» — вот только это и больше ничего.
Утром — ни свет, ни заря — в ее дом пожаловал сам Ганжа и чуть не с порога спросил:
— Говорить научилась?
Ерохина кинулась в голбец, схватила самогон, копченую баранью ногу, начерпала из бочек огурцов и капусты, покидала все на стол, предложила:
— Не побрезгайте, Аристарх Семеныч, сделайте такое одолжение.
— Можно, — согласился Ганжа. — И ты со мной выпей, Таисия Филаретовна. Ибо в одиночку одни забулдыги пьют.
Он сам достал из огромного, как сарай, шкафа два стакана, налил их доверху, один протянул бабе.
— Ну, с богом.
Выпил свой стакан, захрустел огурцом, искоса посматривая на самогонщицу, Таська пригубила хмельное, тотчас поставила посудинку на стол и тоже взяла из миски огурец.
— Гнушаешься, — усмехнулся капитан и подсел ближе к Таське. — Вспомнила? Красных, говорю, вспомнила?
Ерохина уже давно поняла: у нее мало сил противиться Ганже, а к тому же еще подумала — зачем противиться? Все же белые держат ее, Ерохиной, руку, им надо помочь, как не помочь? Ибо на свете все так построено: ты — мне, я — тебе.
И она отозвалась с жалким вздохом, в котором однако было и кокетство торговки, знающей, почем товар:
— Подумать надо, господин офицер…
— Помочь тебе?
Она мигом припомнила, какие слухи о подвалах Ганжи ползают по городу, как там терзают без пощады, и тут же назвала фамилии Василия Трускова и Ефима Абдалова. Это были рабочие медеплавильного завода, которых искали власти. Красные скрывались в соседнем доме и ждали случая перебраться в лес, в партизанский отряд. Таська как-то заскочила к соседке и увидела, как Васька Трусков и вроде бы Абдалов спускаются в подпол и закрывают себя крышкой.
Она еще раз назвала фамилии медеплавильщиков, чтоб капитан хорошенько запомнил их.
— Ну вот оно — и богу в угоду, — поднялся из-за стола Ганжа. — Где искать?
Таська кивнула на соседний дом, капитан глянул в окно, спросил: «Этот?» — и тотчас, не прощаясь, ушел.
Сразу же люди Ганжи нагрянули в дом шабров, выволокли из голбца Ваську и Ефима, прихватили хозяйку и увели всех к Аристарху Семеновичу.
И Таська с ужасающей ясностью поняла, что окаркала людей, может, на смерть, и красные не простят ей доноса, даже если она больше не скажет ни одного слова Ганже.
Но вскоре однако же узналось, что первое фискальство было лишь начало; снова потянул ее к себе капитан и сказал устало:
— Нелегко тебе, Ерохина, понимаю. Но ныне всей России нелегко, должна догадаться. Придется потрудиться, золотая моя.
— На одну лошадь два седла надеваете, — расстроилась Таська. — Что знала, то и вы уже — тоже.
— Охотно верю, — согласился Ганжа. — Но надо знать. А коли все в кусты, так мы вовек богоотступников не побьем.
— Ладно, — жалко усмехнулась самогонщица, — некуда мне деваться, и одной мы веревочкой связаны, господин капитан.
— Умница, — расчувствовался Ганжа и впервые посмотрел на Таисию, как глядят на бабу: была она рыжевата, стройна, а рыжие, говорят, весело любят, коли им еще не перевалило за тридцать.
Он снова взглянул на шинкарку, заметил, что глаза у нее злые, кошачьи, а нос клином — и тут же пришло на память где-то слышанное: «Между рыжими волосами и коварством большая дружба».
Отпуская Ерохину, напомнил:
— К тебе, считай, ползавода за бесогоном ходит. Поить — пои, однако же и слушать не забудь. Не все в кабаке себя воздержно ведут.
Ночью Таисия не спала. Сначала она побежала к Ваньке Посному, притащила его к себе, налила первачу, посулила, что может Ванька остаться у нее на ночь, плевать ей на пересуды.
Посный пил самогон, как дыра, не хмелел и хмуро поглядывал на старую приятельницу.
— Ты чо такой? — удивилась Таська.
— Какой — «такой»?
— Смурной.
— А с чего танцы танцевать?
Посный служил кучером в полиции, и Ерохина знала: к нему не раз приходили люди из леса, звали в отряд, ибо шутка ли! — свой человек в самом гнезде врагов. Но Ванька не говорил ни «да», ни «нет», а выжидал, на чью сторону упадет перевес. Как-то, спьяна, он покаялся в том собутыльнице, однако никаких имен не назвал.
Ерохина надеялась посоветоваться с Посным, а то и выведать у него, кто из красных находится в городе, но Ванька тяжело молчал или ворчал: «Экая винтохвостка, право…»
Самогонщица не выдержала.
— Иди-ка ты домой, что ли… — прошипела она впрохолодь. — А то неладно как-то получится, две бабы в одной постели.
Ванька оскорбился и ушел, ругаясь и шипя в том смысле, что у народа много ушей, а у него, у Ваньки, жизнь не краденая и потому, значит, рот замазанный, и добавлял, что колесо тоже вокруг своей оси вертится, Таисия Филаретовна!
Но, случается, на ловца и зверь бежит. Не успела за Посным захлопнуться дверь, как постучал в окно Кешка Соколов, сын Флегонта Иваныча Соколова, одного из самых почтенных граждан Карабаша. Были некогда у Соколова в городе две маслобойки, лавка с разными, даже иностранными товарами, дом-махина и тройка для выездов. В семнадцатом году оставили красные Флегонту Соколову и сыну его, Викентию Флегонтовичу, две рубахи и двое портов. А все прочее имущество — под гребенку. И нет никакой загадки в том, что Соколовы люто ненавидели красных, Совдепию, партизан.
Кешка скинул полушубок на лавку, тяжко перекрестился, приказал:
— Плесни-ка в плошку маленько, Таисия.
Ерохина налила гостю полный стакан первача; Соколов выпил, повеселел, но вскоре поблек лицом, сказал устало:
— Много еще «товарищей» по городу шастает.
— Видел?
— Давеча вроде бы Мишка Никитин шел. А может, и поблазнилось.
— А еще что знаешь? — вертелась точно на шиле Таисия.
И тогда Кешка сообщил, что как-то подслушал разговор двух возчиков с Конюховского рудника: хотят-де пожалится на бесчинства сельского старосты полицейскому Ивану Михайловичу Медведеву. Однако Медведев служит в Кузнецком, и с чего бы это голытьбе Конюховского кордона плакаться чужому начальству? Не иначе тот Медведев снюхался с красным зверьем в лесу.
Таська жадно выпила вместе с Кешкой и захныкала, что вот жизнь такая: разорвись надвое, укорят — отчего не начетверо; а еще: избежишь сети — да угодишь на крючок, и Соколову быстро надоели ее причитания, которых он не понял. Гость буркнул, что слезы у баб да у пьяных дешевы, допил бутылку, купил еще в запас и ушел.
Таська крикнула вслед: «Экой гулеван! Ну, надумаешь — заходи» — и осталась одна со своими пудовыми думами. В Соймановской долине да и во всем Кыштымском горном округе нападал на белых и богачей Уральский партизанский отряд. Именно за ним охотились контрразведка, полиция, агентурная сеть белых. Почти все красные, фамилии которых знал капитан Ганжа, скрылись в этот Карабашский отряд, но люди понимали: партизанам не прожить без связей с городами и поселками округа: хлеб, оружие, боеприпасы в лесу не растут.
Медведев, как полагал Кешка, есть всего лишь перекрашенный в полицию партизан, но доказательств не имел никаких, кроме догадок, — и молчал. А Таське молчать нельзя, ее ухватил за глотку капитан Ганжа, и, значит, надо идти к нему — и донести. Легко сказать! А вдруг Медведев совсем не тот, кем показался Кешке, тогда ни контрразведчик, ни сам полицейский не простят ей болтовни и разделаются с глупой бабой.
После долгих колебаний Ерохина пошла к соседке, жене Федьки Глухова, и стала ее пытать, где в лесу прячутся партизаны, где их, стало быть, блиндажи и землянки.
Матрена Глухова спросила, не ошиблась ли Таська воротами, но все же добавила: не знаю и знать не хочу. А зачем тебе?
Тогда Ерохина ляпнула, что есть в Кузнецком полицейский Медведев, он знает, где партизаны, хочет их выдать, и надо бы упредить отряд.
— Я человек прозрачный, чо думаю, то и говорю, — похвалилась Таська.
— Прозрачный, как помои, — не сдержалась хозяйка.
Однако тут же взяла себя в руки, вздохнула.
— Задачливо говоришь… Откуда я знать могу, где землянки? Это тебе с похмелья блазнится.
— Не темни, — пыталась ее урезонить Ерохина, — у тебя муж там, в отряде, все знают.
— Рот у тебя на всю округу! — вспылила Глухова. — Не чужими мужьями живи, манихвостка! Вон с глаз моих!
— Ноги́ больше в твой дом не воткну! — несуразно погрозилась Таська.
Глухова усмехнулась: слава богу, сделай такое одолжение!
— Гляди-ка, не пожалей, соседка! — погрозилась самогонщица и хлопнула дверью.
Той же ночью из Карабаша в Кузнецкое ушел брат Федора Глухова. Он постучал условным счетом в окно Ивана Михайловича Медведева и вскоре уже шагал обратно в Карабаш.
Часом позже жена Медведева, Фрося, на коротких таежных голицах отправилась в лес.
Утром штаб отряда срочно собрался на главной базе Мурашиного кордона, дабы обсудить новость, принесенную Фросей. В отряде уже знали, что Ерохина выдала Ганже Ефима Абдалова и Василия Трускова, но потеря Медведева была бы для отряда совсем бедой: фиктивный полицейский регулярно освещал планы полиции, проваливал агентов охранки, доставлял в лес хлеб и мясо.
Риск и удар беды были огромны, и штаб приговорил самогонщицу Таисию Ерохину, по совокупности преступлений, к смертной казни.