Вельчинский совершенно открыто ухаживал за секретаршей Гримилова, все за глаза называли их, поручика и девушку, «жених и невеста» — и вот что-то вдруг изменилось, и госпожа Крымова явно ощутила это.
Вельчинский сделал вид, что не заметил тревожного взгляда Верочки, и провел княжну к Крепсу, в кабинет, огромный, как ипподром.
— Снимайте шубейку и садитесь, — предложил штабс-капитан гостье и весьма недвусмысленно посмотрел на поручика.
Молодой офицер косился куда-то в окно и продолжал оставаться в комнате.
Крепс постучал ребром ладони о крышку стола, проворчал с досадой:
— Я не задерживаю вас, Николай Николаевич. Поскучайте по соседству.
Поручик помялся, подчеркнуто щелкнул каблуками и вышел в приемную.
— Ну-с? — повернулся Крепс к Урусовой. — Вас кто-нибудь прислал к нам или вы явились сами, княжна?
Урусова, не отвечая, совершенно явно разглядывала Крепса. Перед ней сидел мрачный усталый человек, физически очень сильный, это было заметно даже на взгляд. Его можно было бы считать красивым, если бы не кирпичное лицо и совершенно монгольские скулы, выбритые до зеркального блеска. Острые фельдфебельские усы торчали воинственно вверх, как на каждом втором лице в немецкой армии, включая физиономию фельдмаршала Боша.
Крепс, в свою очередь, без всякого стеснения разглядывал барышню, отважившуюся прийти в контрразведку, которой опасался не только неприятель, но и свои.
В девчонке, без всякого сомнения, текла дворянская кровь. Небольшая, словно выточенная из слоновой кости, фигура была увенчана приметной, даже, пожалуй, диковинной головой. Синие, глубоко посаженные глаза, сияли под черными полукружьями бровей, темная толстая коса опускалась ниже пояса; в маленьких ушах замечались отверстия для серег, которых там теперь не было. Ситцевое платьишко отчетливо облегало грудь.
— Итак, кто вас прислал, княжна? — повторил вопрос Крепс.
— Никто.
— То есть?
— Я пришла сама, господин офицер.
Штабс-капитан снова постучал ладонью о стол и нахмурился.
— Я хотел бы посмотреть ваши документы, мадам.
— У меня их нет.
— Вот как! Отчего же?
— Князь Борис Иванович Урусов и Анна Петровна, его жена и моя мама, погибли в семнадцатом. Их убили большевики или анархисты, не умею сказать точно…
Крепс склонил голову, на которой росли короткие, жесткие волосы, вздохнул.
— Примите мое соболезнование, княжна. Теперь вся Россия что-нибудь теряет. Да… Вот именно… Но я слушаю.
— Я в ту пору была в гостях у графини Соколовой. Соседнее имение. Это меня спасло. Ее дом красные не тронули.
— Да… да… продолжайте. Я весь внимание.
Княжна видела, что контрразведчик не верит ни одному ее слову, и внезапно сказала:
— Не смотрите на меня, пожалуйста.
— Извольте.
Увидев, что офицер отвернулся, гостья пошарила за лифом, достала тряпичный узелок, развязала его, сказала с облегчением:
— Всё на месте. Можете повернуться, господин штабс-капитан.
Передала медальон и бумажку офицеру, и тот вслух прочитал справку, удостоверяющую, что «гр. Юлия Урусова находилась на излечении в госпитале по причине пневмонии с двадцатого января по седьмое марта сего 1919-го года…»
— М-да… вот именно… Это — совсем другое дело… — пробормотал штабс-капитан и внезапно полюбопытствовал: — Вы говорили — «княжна», а тут написано «гр.», выходит, «графиня»? Как же так?
Урусова пожала плечами.
— «Гр.» не «графиня», а «гражданка», господин штабс-капитан. Я лечилась в красном госпитале.
— Ах, вон что! — весело покачал головой Крепс, будто ему сообщили нежданное, но, тем не менее, весьма приятное известие. — А я-то, представьте, решил, что «гр.» это «графиня». Извините великодушно.
И княжна снова поняла, что ей не верят. Однако она вполне знала, судя по ее самочувствию, что здесь и должны никому не верить и не полагаться ни на чье слово.
— А это что же такое? Ах, какая прелесть! — бормотал между тем Крепс, открывая медальон, украшенный мелкими бриллиантами и содержащий портреты двух людей. — Надо думать, ваши родители, княжна?
— Да.
— Погибли?
— Да.
— Оба?
— Да. Я уже говорила.
— А вы немногословны, Юлия Борисовна. Вот именно… немногословны. Все-таки папа́ и мама́.
— Два года назад, — уточнила Урусова. — Они погибли в семнадцатом. Я сама не раз дышала на ладан.
— Гм… да… конечно… — вздохнул контрразведчик. — Это было совершенно тяжкое время. Да-с, тяжкое…
И добавил, не меняя выражения лица:
— Ду гля́убст цу ши́бен унд ду вирст гешо́бен[38].
Княжна вспыхнула, на ее лице появилось неудовольствие, и она сказала:
— Я знаю французский, немецкий, английский, итальянский языки, латынь. И, разумеется, поняла эту цитату из «Фауста». Ну, что ж, все верно: дэн зак шлегт ман, дэн э́зель мейнт ман, — бьют по мешку, а имеют в виду осла.
Крепс взглянул на Урусову со всем добродушием, на какое был способен. Однако сказал, пожимая плечами:
— В России — гражданская война. Если мы не порвем большевикам глотку, они порвут нам. Я обязан проверить каждое ваше слово.
— Вероятно.
Крепс побарабанил ребром ладони по столу, спросил:
— Вы знаете Павла Прокопьевича?
— Нет.
— Отчего же вы просились к нему?
— Возможно, он помнит меня.
— Вон что… да… случается… И что же вы хотели ему сказать?
— Вы чрезмерно любопытны, господин штабс-капитан…
Офицер перебил раздраженно:
— Я должен знать, с кем говорю и зачем вы здесь. Начальник отделения вернется лишь через неделю.
— Хочу устроиться на работу.
— Но почему все-таки к нам?
— Я этого не говорила. Просто мне нужна работа, чтобы не умереть с голоду.
Она помолчала.
— Господин Гримилов-Новицкий знал моих покойных родителей. Отец и Павел Прокопьевич служили вместе в полку. И еще — их имения были по соседству.
— М-да… вот как… Это существенно меняет дело. Это серьезные сведения.
Офицер взглянул на княжну исподлобья.
— Вы давно в Челябинске?
— Я добралась сегодня.
— Выходит, негде жить? Или есть связи?
— Нет, жить негде. Но устроюсь сама.
— Гм… да… пожалуйста. И приходите через недельку. Медальон и справку оставьте. Верну.
Крепс нажал кнопку звонка, и в кабинет вошла Верочка. Из-за ее спины выглядывал Вельчинский. Штабс-капитан нахмурился, пробормотал:
— Пригласите ко мне Николая Николаевича.
Верочка Крымова отозвалась с плохо скрытым раздражением:
— Его не надо приглашать. Он рядом.
Вельчинский тотчас вышел из-за спины разгневанной Верочки и молча вытянулся перед Крепсом.
— Вот что, поручик… Проводите княжну к выходу, побеспокойтесь, чтобы ее не задержал часовой. И вообще… позаботьтесь…
Повернулся к барышне.
— Жду через неделю.
— Жё сюиврэ́ вотр консэ́й[39], господин штабс-капитан.
Пока молодые люди шли по длинному коридору, Вельчинский молчал, хотя было видно, что ему очень хочется заговорить со спутницей. Но на улице не выдержал.
— Скажите, мы еще увидимся, княжна? — спросил он, и легко было заключить, что его вопрос — не обычное ухаживание походного военного человека за смазливой девчонкой, а нечто большее. Впрочем, что это такое — «нечто большее», — Вельчинский едва ли знал сам.
— А почему мы должны встречаться? — даже с некоторой резкостью поинтересовалась княжна, но тут же спохватилась. — Да, конечно, мы увидимся, если капитан Гримилов сочтет возможным дать мне какую-нибудь работу.
— Ах, господи! — всплеснул руками офицер. — Вы хотите служить у нас? Какое счастье!
Он сказал это с такой мальчишеской непосредственностью, с таким искренним волнением, что не заметить их было нельзя.
— Благодарю, поручик, — обернулась к нему гостья, и офицер впервые заметил, как признательно засияли ее удивительно синие глаза.
Она подала ему на прощание руку, и часовой оторопело посмотрел на диковинную картинку: офицер целовал пальцы деревенской девчонке, или горничной, или, в лучшем случае, небогатой мещанке.
Молодые люди простились, угадывая взаимные симпатии.
Вернувшись в отделение, Вельчинский еще раз заметил отчужденный, почти презрительный взгляд Крымовой, ощутил на миг угрызения совести, но тут же с эгоизмом молодости оправдал себя: «Чувства порой бывают сильнее нас».
Однако все же счел необходимым сказать вслух:
— Я просто выполняю служебный долг, Вера Аркадьевна. Да-с…
Секретарша Гримилова отозвалась, глотая слезы:
— Если это — «служебный долг», то петух выполняет его лучше вас, Николай Николаевич!
Княжна тем временем миновала Скобелевскую улицу и, выйдя на Уфимскую[40], остановилась у нарядного дома с лепными толстенькими амурами на фронтоне.
Она стояла минуту-другую, размышляя, затем решительно поднялась на крыльцо и дважды повернула ручку звонка.
Дверь открыла горничная. Увидев бедно одетую девушку, спросила с неудовольствием:
— Вам кого, милая?
— Это дом купца Кривошеева, не так ли?
— Да.
— Я хотела бы видеть Веру Львовну Кривошееву.
— Вы знаете госпожу?
— Попросите ее, — не отвечая на вопрос, сказала Урусова.
— Одну минуту, — согласилась горничная. — Я тотчас вернусь.
Она ушла, не забыв однако закрыть дверь на английский замок. Он вскоре щелкнул снова, дверь распахнулась, и в проеме выросла фигура стройной, совсем молодой женщины, чем-то похожей на Урусову.
Хозяйка взглянула на незнакомую девушку — и в глазах купчихи отразилось недоумение.
— Вы хотели видеть Веру Львовну Кривошееву? Это я, — сказала она. — Входите, пожалуйста.
Хозяйка провела гостью в большую светлую комнату, застеленную ковром и, сверх того, шкурой медведя.
Предложив незнакомке раздеться и сесть за стол, накрытый зеленым чистеньким бархатом, Вера Львовна расположилась рядом и вопросительно взглянула на девушку.