Ваня, который, как она уже поминала, был справедлив и горяч, поспорил с белым добровольцем, унтер-офицером восьмой роты Виноградовым. Сей последний отважился лгать солдатам, что красные все сплошь — банда, мародеры, насильники и прочее в том же духе. А он, Зайцев, отозвался так: если бы эти «насильники» ударили, скажем, своего бойца по лицу, то им не сдобровать, а он, Виноградов, хлещет солдат по мордам — и никто ему слова поперек.
Унтер-офицер рассвирепел и ударил рядового Зайцева, то есть ее сына, в лицо. Тогда Иван хватил его ответно, сорвал с офицеришки погоны и кинул в канаву.
Виноградов тотчас бросился к начальству, из штаба выбежали офицеры, вызвали по тревоге комендантский взвод. Первой роте было приказано построиться на плацу. Когда взводы замерли по команде «Смирно!», батальонный подвел к ним унтера Виноградова, и тот, не колеблясь, ткнул пальцем в грудь Зайцева.
К этому сроку на плацу сгрудились остальные роты полка, любопытствуя, чем все кончится.
Батальонный велел Зайцеву выйти из строя и спросил его, злобясь и багровея:
— Это ты, мерзавец, сорвал погоны? Отвечай, красная сволочь!
Зайцев посмотрел на офицера, прищурясь, сказал медленно:
— Это ты, ваше благородие, белая сволочь…
— Что?! — задохнулся батальонный и захрипел, точно его душили: — На сук его! К стенке!
Комендантский взвод скрутил Зайцеву руки за спиной и потащил к забору казармы. Полк глухо заволновался.
— Ваше благородие, — обратился к батальонному писарь Пигин. — Оно, конечно, солдат виновен, но ведь смертью не мстят!
Кто-то крикнул из строя:
— Ты за это богу отчет отдашь, злодей!
— Молчать! — огрызнулся офицер. — Тут вам не Совдепия, негодяи!
Батальонный приказал комендантскому взводу зарядить винтовки и поднять их для расстрела.
Тогда рядовой той же первой роты Маликов крикнул офицеру:
— Благодари бога — патронов нет! А то бы…
— Взять! — захрипел батальонный, и Маликова тоже поволокли к каменной стене, связали руки.
Маликов и Зайцев закричали:
— Долой офицерье! Да здравствует Советская власть!
И в этот миг раздался залп, и ее сыночек Ванечка Зайцев, а также благородный его защитник, рядовой Маликов, облились кровью и упали навзничь.
Тогда все офицеры, сколько их было, схватили у солдат винтовки и стали прикладами бить мертвых, топтать их ногами и кричать, как звери.
Тот же комендантский взвод принес рогожи, убитых затащили на них и поволокли за казармы, где и бросили в подвернувшуюся на глаза яму.
Полк сбился в кучу, раздавались крики: «Сколько терпеть!», «В штыки их!», но Пигин успел предупредить солдат, что казармы уже окружены чехами и без патронов с ними не совладать.
Батальоны смирились, однако обжигали начальство злобою сотен глаз. В ту пору на плац прибыл полковник, снова велел построить первую роту и рассчитаться. Каждого десятого вывели из строя и увели, никто не знает куда.
Вчера же, узнав о несчастье, Прасковья Ивановна и Ванина вдова кинулись в казармы, слезно умоляли полковника разрешить им взять Ивана Ивановича из ямы и похоронить на кладбище с крестом. Но офицер отказал, пояснив, что Зайцев[44] — враг отечеству и христопродавец.
Совершенно неожиданно для всех в разговор вмешалась Антонида. Она заметила, что красные — тоже вовсе не ангелы, а, напротив, умеют убивать очень даже искусно. И тоже заплакала, сказав, что у нее недавно в Карабаше застрелили сестру, безобидную торговку самогоном. Да мало ли что еще вытворяют эти красные!
Она не поленилась сбегать в свою комнатку и принесла оттуда газету «Власть Народа», отпечатанную двадцать шестого июля 1918 года. На второй странице газеты Дионисий прочел вслух крупный заголовок:
В статейке рассказывалось о том, что творилось в городе при власти большевиков, которую, слава богу, удалось с помощью братьев чехов и словаков уничтожить навсегда.
Текст гласил:
«Контрибуция накладывалась без всякого стеснения и соображения с платежеспособностью граждан. Или внеси десять тысяч р. или тебя завтра же разстреляем! У бедняков часто не находилось требуемой суммы и только отзывчивость и денежная помощь более состоятельных граждан спасала бедняка от разстрела!»
Лебединский дочитал сенсацию до конца, усмехнулся, заглянул на первую страницу. Там значилось:
«Российская Федеративная демократическая республика
Общественно-политическая и литературная газета
Выходит ежедневно в г. Челябинске».
Эту газету, выходящую в никому не ведомой «демократической республике», издавал Челябинский союз кредитных кооперативов и подписывал редактор С. Антипин.
Лебединский понимал, что спорить с Антонидой бессмысленно: женщина, угнетенная смертью сестры, теперь и до конца века будет верить всему, что дурно характеризует красных.
В душе Дионисия еще звучала песня стариков с плачем пополам, и он сказал Прасковье Ивановне, что понимает ее страшное горе, но слезами его не смыть и надо, сколько можно, мужаться.
Торжественный вечер, конечно, был безнадежно испорчен, и гостьи ушли, утирая слезы и не глядя друг на друга.
Утром Дионисий поздравил Нила Евграфовича с Новым годом и пожелал старику радостей и душевного покоя.
— Благодарю вас, голубчик, — поклонился Стадницкий. — Однако адзин, як пень. Не мне уже это… Адной нагой у магиле.
Лебединский, и в самом деле, не раз замечал: директор является на работу в скверном настроении, почти постоянно молчит, волоча на себе свое горе без слов. Порой он запирается в комнатке и целый день шелестит газетами. Как-то зайдя в кабинет, библиотекарь обнаружил там целую гору сибирских и уральских подшивок.
Иногда Нил Евграфович покидал свое место, подходил к Дионисию, ворчал, кого-то ругал вполголоса, удивляясь и сердясь.
— Что случилось? — спрашивал Лебединский и, не дождавшись ответа, неопределенно пожимал плечами.
Но как-то вечером Стадницкий пригласил коллегу погреться у огня, поставил рядом два стула. В библиотеке, кроме них, никого не было, за окнами постреливал сильный мороз, но здесь, у голландки, было спокойно и тепло.
Старик говорил с хрипотцой:
— Я, знаете ли, батенька, не политик и не стратег. И оттого мне ужасна эта бескомпромиссная, эта чудовищная русско-русская война. Ну никак их замиренье не берет!
— Никто не может радоваться гражданской войне, — отвечал Лебединский, — но вы полагаете, есть иной способ воцарить правду на земле?
— Не знаю… не знаю… Но это кошмарно и мерзко!
Произнес после долгого молчания.
— Я с молоком матери впитал отвращение к подлости, предательству, хамству. И вот бог привел на старости лет лицезреть все это свинство в городе, где кончается моя жизнь.
Стадницкий резко поднялся со стула, потащил Дионисия к столу с подшивками, ткнул пальцем в газеты.
— Няма чаго́ чытаць.
Лебединский перелистал несколько экземпляров. Часть корреспонденции была помечена крестиками, или обведена цветными карандашами, или жирно подчеркнута и стояли слова «Но́та бэ́нэ!» и «Сик!»[45], или знаки восклицания и вопроса.
— Большевики худо писали об обеспеченных классах, о белой армии, о старых порядках. Белые и чехи с ненавистью отзываются обо всем, что связано с красными. Это понятно. Они враги, и речь врагов — это речь врагов.
Он вздохнул.
— Но я теперь об ином. Власть, стоящая ныне над нами, пишет о с е б е, о с в о и х е д и н о м ы ш л е н н и к а х, даже о противниках таким образом, что сама себя прикручивает проволокой к столбу позора. Подобного печатного доносительства, науськивания и мерзостей я еще не встречал на веку. Извольте прочесть хотя бы то, что я пометил. И разрешите мне уйти, я плохо себя чувствую нынче.
— Да… да… конечно, конечно… Я провожу вас, Нил Евграфович.
— Нет, это совсем лишнее, голубчик. Усяго́ до́брага.
Как только директор покинул библиотеку, Дионисий перенес подшивки в читальню, к ее входной двери, — и стал внимательно просматривать газеты.
Первой ему попалась уже знакомая «Власть Народа», и Лебединский углубился в ее заметки, статьи и объявления, отмеченные значками Нила Евграфовича.
Довольно быстро Дионисию стало ясно, что орган «Челябинского союза кредитных кооперативов» — подловатая, лакейская газета, что она ужасно пыжится, чтоб выглядеть независимо, но лишь шипит и хрипит, отчего весьма напоминает глупого индюка, когда он тщится поразить мир и распускает хвост. Похоже, это эсеровский, а вернее всего, меньшевистский листок.
Первая же заметка, подчеркнутая стариком, вызвала у Дионисия брезгливость и гнев. Она называлась «Голосъ деревни».
Под названием стояло: «Село Чумляк» и шел текст:
«Еще за два дня до переворота власти в Челябинске в нашем селе уже соорганизовалась вооруженная дружина в 150 человек для свержения советовъ. И как только совершился переворот в Челябинске, дружина тотчасъ арестовала всех членов волостного и сельского совдеповъ».
Сбоку стояла приписка Стадницкого: «Няма чым пахвали́цца!»
В этом же номере значились злобные стишки «Дяди Тома», призывавшего бога и людей покарать большевиков. В соседстве с этой черной музой был напечатан «Гимн свободы» — совершенно холуйский панегирик иностранцам, поднявшим мятеж против красной власти. Сочинитель гимна все же, кажется, имел понятие о страхе, ибо подписался не фамилией, а красноречивым псевдонимом «Некто». В воскресном номере тридцатого июня снова были напечатаны стишки, адресованные тем же иностранцам, на этот раз подписанные безвестным «Челябинцем».
Нил Евграфович подчеркнул следующие строки этих, воскресных стишков (на полях директор нарисовал два жирных восклицательных знака):
«Словаки — чехи! Вы явились к нам случайно,