[49].
Другой французский писатель далеко не столь лестно отзывается об уличных женщинах Таити той поры: «Угодить на них невозможно, им всегда не хватает денег, как бы щедры вы ни были. Так, многие офицеры, покидая колонию, оставляли своим любовницам немалые суммы, тысячи франков. А те в несколько дней все пускали на ветер, без сожаления тратили деньги на кутежи. Думать о завтрашнем дне и испытывать благодарность — и то, и другое одинаково чуждо таитянкам. Они живут лишь настоящим, о будущем не помышляют, прошлого не помнят. Самый нежный, самый преданный любовник забыт, едва ступил за порог, забыт буквально на следующий же день. Главное для них — опьянять себя песнями, танцами, алкоголем и любовью»[50]. На это можно ответить откровенными, но все же одобрительными словами самого Гогена: «У всех таитянок любовь в крови — ее столько, что она всегда остается любовью, даже если куплена». Конечно, Гоген под многозначным словом «любовь» здесь понимал прежде всего эротическую страсть.
В половине девятого духовой оркестр подводил черту танцам «Марсельезой». Но, как отмечает уже цитированный нами писатель, мало кто расходился в столь ранний час. «Обычай предписывает после концерта идти пить чай в китайские кварталы. Мужчины и женщины отправляются туда по двое, причем принять такое приглашение для таитянки — все равно что дать согласие на более интимное общение, потому что в этой жаркой, опьяняющей чувства стране считается естественным свободно удовлетворять свои инстинкты, и отказать было бы равносильно оскорблению. И вот китайские кварталы наводняет пестрая толпа, объединенная решимостью хорошенько повеселиться. Всего замечательнее, что, хотя здесь смешалось столько людей — разные характеры, разные сословия, — крайне редко можно услышать бранное слово, и еще реже шутка и насмешка кончаются ссорой. Впрочем, возможно, играет роль то, что в каждой чайной свой постоянный круг посетителей.
Среди всей этой суматохи от стойки к стойке мечется вечно улыбающийся китаец-трактирщик. Небольшого роста, желтокожий, с раскосыми, непрерывно мигающими глазами, с тонкими руками, узкогрудый. Одет он в синюю блузу и серые отглаженные штаны, из которых торчат тощие ноги, обутые в стучащие туфли. Он разносит маленькие чашки со светлым, прозрачным напитком, над которым вьется пар; вдруг улыбка становится жесткой, а сам трактирщик — злым и угрюмым. Одна из таитянок, с присущим ее народу презрительным отношением к китайцам, перегнула палку, обозвав его «Тинито ури неонео»: «Вонючая китайская собака». Сквозь шум и гам доносятся с сумрачной улицы, освещенной только бумажными фонарями трактиров, нестройные звуки пронзительной китайской флейты и всхлипывающей гармони»[51].
Намного проще происходило все в остальные дни недели, когда не было музыки и танцев. В такие вечера местом свиданий служила базарная площадь в китайском квартале, возле невообразимо уродливого крытого рынка, сооруженного из железных прутьев и жести (номер 13 на карте Папеэте). Один чиновник, настолько свободный от предрассудков, что он частенько ходил туда с Гогеном, оставил подробное описание.
«Базарная площадь с редкими деревьями ограничена улицей Боннар, улицей Изящных искусств (!), парком ратуши, строениями фирмы Атуотер и, наконец, крытым рынком. Единственное украшение площади — квадратный фонтанчик за железной оградой, извергающий тоненькую, едва заметную струйку воды. Когда стемнеет, вдоль ограды рассаживаются старухи, зажигают чадящие светильники и раскладывают на тряпке или циновке свои заманчивые товары: цветочные гирлянды, таитянские сигареты — табак, завернутый в листья пандануса, иногда первые фрукты сезона.
Напротив них, вдоль крытого рынка, располагаются торговцы апельсинами, арбузами, кокосовыми орехами, ананасами, каштанами мапе, липкими пирожными и т. п. Стоит продавец мороженого с маленькой тикающей машиной, неизменно вызывающей восторг туземцев, впервые попавших в город. Тускло освещенные китайские трактиры, кабачки, постоялые дворы, кафе и лавки, размещенные на прилегающих улицах, уже давно битком набиты людьми, теперь эти люди постепенно наводняют базарную площадь, и начинается обычный спектакль.
Босые туземцы обоего пола, благоухающие парфюмерией, с цветочными венками на голове, прогуливаются группами, здороваются друг с другом за руку и поют песенки, смысл которых нетрудно понять, даже если вы не знаете языка. Между этими легко одетыми, а то и вовсе раздетыми туземцами, между женщинами, предлагающими цветы, фрукты и самих себя, можно увидеть много иностранцев, главным образом моряков всех национальностей, французских солдат, приказчиков, писарей, но есть и представители сливок местного общества. Они заверят вас, что пришли сюда исключительно из любопытства или с исследовательской целью, да разве скроешь истинную причину!
На «Базаре равноправных», с его пестрым смешением людей, можно увидеть сугубо реалистичные сцены. Все продается на этой бирже сердец — или «мясном рынке», по меткому выражению местных жителей, — и на все находятся покупатели. Пока вовсю идет всеобъемлющая торговля, несколько туземцев собираются у фонтана, составляют хор, добывают откуда-то гармонь или другой инструмент для аккомпанемента, и вот уже в самом центре причудливого сборища звучит буйная, громкая песня. Нередко полиция (она всегда начеку в эти часы) вынуждена вмешиваться, чтобы прекратить потасовки, которые вспыхивают, когда стороны не могут договориться о плате за определенные услуги.
Обычно толпа расходится около одиннадцати часов. Как и во всем мире, возлюбленные парочки идут крадучись, прижимаясь к стенам домов, подальше от уличных фонарей и масляных светильников; у женщины венок на голове, мужчина несет какое-нибудь лакомство — кокосовый орех, ананас или другой плод, чтобы было чем освежиться потом. За покупателями исчезают и торговцы. Ночная тьма окутывает базарную площадь черным покрывалом. Только на углу улицы Боннар еще мерцает одинокий светильник. Спите спокойно, любезные жители Папеэте, полиция не дремлет. Через несколько часов, когда откроются ворота крытого рынка и покупатели явятся за дынями и рыбой, будут обсуждены все события вчерашнего вечера и минувшей ночи, и сплетня быстро обойдет весь город»[52].
Будни «мясного рынка» вдохновили Гогена на одну из его самых известных картин — «Та матете», которая теперь висит в Музее искусств в Базеле. (Ее «таитянское» название — всего-навсего извращенное английское «market», рынок, причем надо было написать определенный артикль «те», а не «та».) Подчеркнуто стилизованное полотно изображает несколько типичных принарядившихся таитянских «веселых девиц», которые сидят на скамейке, ожидая клиентов; на заднем плане два таитянина в набедренных повязках идут в сторону крытого рынка, неся на палке тунцов. Стилизация заключается главным образом в том, что позы и жесты девушек заимствованы Гогеном с росписи на египетском надгробье.
У Гогена был очень сильный половой инстинкт, который ему приходилось подавлять. Теперь он мог дать волю своим чувствам. К тому же после восьми лет тягостной нужды у него наконец появились какие-то деньги. Будущее — не только ближайшее, но и более отдаленное, когда он вернется во Францию, — рисовалось ему в самых радужных красках. И Гоген, естественно, считал, что можно позволить себе отдохнуть душой и пожить в свое удовольствие. Но его все-таки мучила совесть, об этом говорит письмо жене, написанное в конце первого месяца его пребывания на Таити и содержащее слова самооправдания, которые, наверно, озадачили Метте: «Дай мне пожить так некоторое время. Те, кто осуждают меня, совершенно не представляют себе, что такое темперамент художника. Почему люди навязывают нам, художникам, свои требования? Мы ведь не навязываем им свои»[53].
У Гогена были причины просить о снисхождении: вскоре Пирушки и попойки достигли кульминации в связи с главным Событием года — национальным праздником Франции, который островитяне тогда, как и теперь, с достойным восхищения патриотизмом и выносливостью ухитрялись растягивать на несколько недель[54]. Уже в первых числах июля в город начинали Прибывать на больших лодках с оранжевыми парусами жители разных областей и соседних островов, и население Папеэте буквально удваивалось за две недели. Официально праздник открывался пушечным салютом в три часа дня 13 июля. После торжественной процессии, в которой каждый остров и каждая область были представлены своей колонной во главе со знаменосцем и барабанщиками, туземцы остаток дня проводили в невинных и бесхитростных забавах: стреляли или метали рукой стрелы в мишень, играли на колесе счастья, сшибали пустые банки, поднимали тяжести и ели пончики и сахарную вату. Но предоставим слово Пеллендеру:
«Короткая улочка, идущая от пристани до ворот дворца Помаре, являет собой изумительное зрелище. Она сплошь уставлена всевозможными будками. Фокусники, игроки, продавцы мороженого и напитков, цветочницы расположились по бокам улицы и говорят все сразу. Творится беззастенчивое жульничество. Наивные пассажирки с «Ваикаре» платят двадцать пять центов за кусок арбуза. Если учесть, что целый арбуз стоит на Таити всего пять центов, торговцы неплохо наживаются. Покупателям предлагают отвратительнейшие напитки; от одного взгляда на наклейку можно заболеть холерой. На одном столике, который несколько возвышается над соседними, крутится колесо с ярко намалеванными цифрами, и, судя по непрекращающемуся звону монет на обитой сукном полке внизу, хозяин колеса, блестящий джентльмен в клетчатом костюме, с поддельными запонками в манжетах и с таким цветом лица, словно по нему прошлись кистью с дегтем, явно преуспевает. Рядом, за прилавком, на котором громоздятся неудобоваримые галеты, канака с музыкальными наклонностями зазывает покупателей, играя на флейте. Вся улочка с ее экзотической толпой и причудливым набором товаров — словно Нижегородская ярмарка в миниатюре. Так называемая парфюмерная лавка выставила напоказ кучу бутылочек со смесями, которые могли быть составлены только в трущобах Папеэте. Банка колесной мази, сдобренной гвоздичной эссенцией, снабжена наклейкой с надписью «Болеутоляющее Риммеля для Волос». На пузырьке, в который, судя по запаху, налит спирт и лавандовая вода, написано «Одеколон Жан Мария Фарина»