недаром Гоген назвал картину «Иа ора на Мариа», то есть первой строчкой таитянского
перевода известной молитвы «Аве Мария». И хотя у всех фигур смуглая кожа и
таитянские черты, главным источником вдохновения был не тот мир, который окружал
художника. Французский искусствовед Бернар Дориваль недавно показал, что позы фигур
заимствованы с фотографии буддийского фриза на одном яванском храме. Эту
фотографию Гоген приобрел в год Всемирной выставки и привез с собой на Таити69.
Убеждаясь с каждым днем, сколь мало сохранилось от древней таитянской культуры,
Гоген одновременно пережил еще одно серьезное разочарование. Приехав в Матаиеа, он
сразу начал искать девушку, которая согласилась бы жить с ним в его хижине. Заодно
будет решена проблема стирки, готовки, мытья посуды.
К сожалению, это оказалось очень сложно. Прежде всего потому, что в Матаиеа, где
насчитывалось лишь полсотни семейств, было очень мало молодых женщин, да еще самые
красивые уехали в Папеэте и осели там. К тому же местные девушки, не дожидаясь
благословения священника и вождя, рано выходили замуж. Кончилось тем, что Гоген
избрал наименее удачное решение: он послал за Тити. Разумеется, этот эксперимент был
обречен на неудачу. Тити привыкла к шумному веселью танцевальной площадки и
«мясного рынка», к китайским ресторанам. В ее глазах Матаиеа было скучнейшим местом,
а местные жители - тупой деревенщиной. В свою очередь соседи Гогена считали Тити
спесивой кривлякой и не хотели с ней знаться. Оставался один собеседник - Гоген, и она
принялась отравлять ему жизнь болтовней, требовала к себе внимания. Конечно, хуже
всего то, что она мешала ему работать. И когда перед ним встал выбор - или Тити, или
работа, он, не долго думая, отправил ее обратно в Папеэте, где ей надлежало быть.
Но в Матаиеа ему оказалось неожиданно трудно найти себе даже случайную подругу.
Сам Гоген объяснял это тем, что «немногие девушки в Матаиеа, которые еще не
обзавелись тане (муж, мужчина), смотрят на меня так откровенно, так вызывающе и
смело, что я их даже побаиваюсь. К тому же мне сказали, что они больны. Заражены
болезнью, которой мы, европейцы, наградили их в благодарность за их радушие». В том,
что Гоген боялся снова заболеть, нет ничего удивительного. Что же до страха перед
женщинами, который раньше за ним не наблюдался, то речь идет скорее всего о вполне
понятном опасении показать себя смешным. Молодые таитяне и таитянки, не состоящие в
браке, объединялись в особые группы, и для пожилых мужчин почиталось крайне
неприличным участвовать в их интимных играх. Да и как, сохраняя почтенный вид,
ухаживать за таитянской хохотушкой, если вам доступен только язык жестов.
Еще более горьким разочарованием для Гогена было то, что в таитянской деревне
нельзя было обойтись без денег. Вместе с тем авторы очаровательного справочника,
изданного министерством колоний, по-своему были правы: таитяне не знали голода и
нужды.
К сожалению, европейцу, не владеющему землей и не знающему таитянского
земледелия, прокормиться было куда сложнее. Островитяне ловили в лагуне крупную
вкусную рыбу, но Гоген и этого не умел. На Таити, как и везде, трудное искусство
рыболовства дается не сразу. Охотиться? Но из дичи на острове были только одичавшие
свиньи, а они обитали в зарослях папоротника высоко в горах, так что требовалось хорошо
знать местность и располагать натасканными собаками, наконец, просто быть закаленным
человеком, чтобы переносить холод, дожди и прочие лишения. Иными словами, охота на
диких свиней была не по силам новичку, который к тому же только что оправился от
болезни. Из всех способов добывать себе бесплатную пищу Гогену был доступен лишь
один: собирать в горах дикие бананы. Тогда, как и теперь, таитяне каждую субботу
отправлялись за бананами и приносили запас на всю неделю. (Поэтому суббота
называлась махана ма’а - «день пищи»; и так Гоген назвал экспонируемую в музее
«Атенеум» в Хельсинки картину, на которой изображен таитянин с ношей бананов70.)
Однако он и тут не смог последовать примеру островитян, и всякий, кто пытался
повторить его таитянский опыт, тотчас поймет - почему. Дикие бананы растут высоко в
горах, туда нужно идти много часов по узким тропкам, вьющимся между пропастями,
вдоль острых гребней, и каждая гроздь весит около десяти килограммов. С
нетренированного европейца, как правило, достаточно одной вылазки, чтобы на всю
жизнь отбить ему вкус к горным бананам, даже если он на обратном пути не поломал
руки-ноги и не свалился в расщелину.
Но допустим, что Гоген ценой долгого и упорного труда в конце концов научился бы
добывать себе пищу, как это делают островитяне, - ему бы просто было некогда писать.
Конечно, он это понимал, а поэтому и не стал пытаться. Волей-неволей ему пришлось
избрать бесславное решение, стать постоянным покупателем в магазинчике китайца Аони,
стоявшем у дороги неподалеку. Однако Аони, естественно, держал только такие товары, на
которые был спрос в Матаиеа, а в их число уж, во всяком случае, не входили ни фрукты,
ни корнеплоды, ни овощи, ни свежее мясо, ни рыба, ни яйца - всем этим местные жители
сами себя обеспечивали. Не было тут и других лавок или базара, где бы продавались
перечисленные товары.
Казалось бы, проще всего покупать мясо, рыбу и овощи у туземцев, но торговать
продуктами питания противоречило их традициям. Если европеец по невежеству или
невоспитанности обращался к ним с таким предложением, они предпочитали дать ему
что-нибудь даром; но побираться - иначе этого не назовешь - несовместимо с этикой
европейца, тем более такого самолюбивого и гордого, как Гоген.
И он очутился в нелепом положении: живя в цветущем, плодородном краю, был
вынужден питаться консервами, хлебом, рисом, бобами и макаронами. Все это
привозилось из Франции и все стоило очень дорого. Банка говяжьей тушонки - 2,5 - 3
франка, килограмм консервированного масла - 4,5 - 6 франков, килограмм сыра - 1,75 - 2
франка, килограмм сахара - 1 франк, килограмм риса и бобов 1-1,5 и килограмм муки - 0,5
франка. Молока вообще нельзя было достать, во всяком случае, свежего; правда, без этого
напитка Гоген легко обходился. Красное вино, которое он обычно пил за обедом, стоило
0,90 франка литр, а его любимый абсент - целых 7 франков бутылка. Пиво - 9 франков
дюжина (местное) и 20 франков дюжина (привозное). Из спиртных напитков всего
дешевле был ром - 2,5 франка за литр71.
Непредвиденные расходы (сверх обязательных - на квартиру и табак) были очень
некстати, так как у Гогена уже к рождеству совсем не осталось денег, которых ему должно
было хватить на целый год, не будь он таким расточительным в Папеэте. От торговцев
картинами в Париже он не получил ни сантима. Даже самый верный, казалось бы,
источник дохода - бенефис в Театре искусств, состоявшийся сразу после его отъезда, - не
оправдал ожиданий. Вместо полутора тысяч он принес каких-нибудь сто франков, и
организаторы целиком вручили их еще более нуждающемуся второму бенефицианту -
Верлену. И в художественном смысле спектакль, гвоздем которого был шедевр Шарля
Мориса, трехактная пьеса о проклятии денег (!), с треском провалился. Видимо, Морис
был убит горем, потому что за прошедшие с тех пор полгода он не написал ни строчки, и
Гоген услышал печальную новость окольным путем. Нужно ли добавлять, что ввиду таких
обстоятельств бедняга Морис не смог вернуть пятьсот франков, которые занял в феврале
1891 года.
К счастью, у Гогена было рекомендательное письмо министра колоний, и он уже
придумал, как его использовать. В Папеэте он услышал, что освободилась должность
мирового судьи на Маркизских островах, и сразу смекнул, что это место поможет ему
решить все проблемы. Судье полагалось целых пятьсот франков в месяц; на такое
жалованье он будет жить без забот, жить по-княжески. И сможет наконец изучать
интереснейшее туземное искусство. Еще во Франции Гоген вырезал из журналов образцы
маркизских татуировок, которые ему очень понравились. А в Папеэте он у начальника
жандармерии увидел большое собрание маркизской каменной скульптуры, костяных
изделий, палиц и деревянных чаш, и почти все они были украшены великолепными
узорами, которые убедительно говорили о художественном таланте и мастерстве
маркизцев72. Еще Гогену нравилось, что Маркизский архипелаг лежит далеко от Таити и
вряд ли начальство станет докучать ему проверками.
Несомненно, Гоген был прав, считая, что должность судьи ему отлично подойдет.
Весь вопрос заключался в том, подойдет ли он для должности. Сам он, видимо, ни
секунды в этом не сомневался. Но что скажет губернатор Лакаскад? И Гоген на всякий
случай решил начать сверху, повлиять на начальников губернатора в министерстве
колоний. Написав Шарлю Морису и укорив его за долгое молчание, он одновременно
предоставил ему отличную возможность искупить свою вину: Морис должен был опять
пойти к Клемансо и к другим влиятельным лицам, которые могли бы подтвердить, что
Гоген вполне годится в судьи. А тут, кстати, в начале 1892 года в Париж приехала Метте.
Она хотела попытаться продать картины, оставленные Гогеном у Шуффенекера, и тем
самым как-то исправить оплошность, которую он совершил, не послав ей денег перед
отъездом на Таити. Неожиданная предприимчивость Метте объяснялась вовсе не тем, что
она вдруг признала в своем супруге великого художника, ибо речь шла не о его полотнах, а
о маленькой, но хорошей коллекции картин импрессионистов, собранной им в ту далекую