Одним из главных средств для воспитания в себе внутреннего человека является молитва.
«Молитва есть восторг, — убеждает Гоголь Языкова, — Если она дошла до степени восторга, то она уже просит о том, чего бог хочет, а не том, чего мы хотим…».
«Приход бога в душу узнается по тому, когда душа почувствует иногда вдруг умиление и сладкие слезы, беспричинные слезы, происшедшие не от грусти, или беспокойства, но которые не могут изъяснить слова».
Молитва собирает силы. Человек не в состоянии сам справиться со злыми наваждениями. Молитва помогает ему в этом.
Даже болезни можно преобороть и превратить в радость с помощью свыше и молитвою.
«Ведь были такие же люди, которые страдали от жестоких болезней, но потом дошли до такого состояния, что уже не чувствовал и болей, а наконец дошли до такого состояния, что уже чувствовали в то время радость, непостижимую ни для кого». (Языкову, 1843 год, 4 ноября.)
Гоголь утверждает: несмотря на немощи и на хандру, он удостоился пережить великие, блаженные мгновения, обновляющие душу. А эти мгновения восторга и умиления он готов пережить самые тяжкие физические муки.
Гоголь просит знакомых и друзей «крепко» за него молиться, да ниспошлет ему бог творческую силу; не устает давать советы, как легче приблизиться к богу, как жить внутренним опытом. Своим наставлениям, своим словам он придает могущественное, сверхъестественное значение. Это ничего, что сам он еще «не готов» поучать других. «Когда даешь советы, делается самому стыдно: видишь, что все это надо предъявить прежде всего к самому себе, дело кончается собственным исправлением».
Он старается выработать ряд правил:
«Уходить в себя мы можем среди всех препятствий и волнений». Полезно каждый день, хотя бы один час отдавать себе. Гоголь приобретает, выписывает поучения святых отцов, «Подражание Христу» и т. д.; хорошо, если Шевырев начнет вести о нем дневник, записывая каждое «неудовольствие им»; пусть побольше упрекает его в недостатках и мерзостях. Надо, однако, прибавить: о своих «мерзостях» Гоголь сообщает лишь в самых общих выражениях, изобличая в них своих друзей и знаковых с подробностями и очень настойчиво.
Все это заслуживает внимания в первую очередь потому, что вводит во внутренний мир Гоголя и знакомит с его тогдашним душевным состоянием. «Сущное», однако, врывается иногда совсем неожиданно. Так, письмо к Данилевскому с наставлениями о боге, о душевном врачевании переходит в советы относительно врачеваний телесных:
«В случае, если тебя одолевают подчас запоры, употреби средство Коппа: из добрых зерен смолоть муку и все так, как есть, не очищая, с шелухой совсем превратить в тесто…» (II. стр. 324.) Очень помогает.
«Сущное» имеет большое значение и для душевных упражнений: для них лучше всего выбирать время прямо после «кофею», или чая, «чтобы и самый аппетит не отвлекал вас». Словом для души иногда следует полностью «ублажить» «мамону»: Петух, вероятно, с большей готовностью согласился бы с таким путем спасать свою душу: «И водки можно напиться, и правосудие можно соблюсти…»
…Под влиянием мистических состояний Гоголь, по словам Анненкова, в последней половине 1843 года уничтожает рукописи второго тома «Мертвых душ», или совершенно их переделывает, что равносильно их уничтожению. Жуковскому Гоголь сообщает, что он продолжает набрасывать на бумагу «хаос» и что ему открываются тайны, которые дотоле не слышала его душа.
Несколько раньше он пишет Плетневу:
«Теперь мне всякую минуту становится понятней, отчего может умереть с голода художник, тогда как кажется, что он может набрать большие деньги… Сочинения мои тесно связаны с духовным образованием меня самого и такое мне нужно до того время вынести внутреннее, сильное воспитание душевное, глубокое воспитание, что нельзя и надеяться на скорое появление моих новых сочинений». (II, 345 стр.)
Он признается ему, что у него есть странности: это оттого, что он занят своим «внутренним хозяйством». Между прочим, как любит Гоголь «вещественные» выражения даже и в тех случаях, когда речь идет о самом духовном и душевном!
Гоголь твердо верит в спасительность путешествий и из Рима выезжает в Гастейн, в Мюнхен, в Эмс, в Баден, Дюссельдорф, в Ниццу. Жалуясь на недуги, пробует разные способы лечения.
Все теснее сближается с А.О.Смирновой, с Виельгорскими, Соллогубами, с Шереметьевой, а из мужчин с поэтом Языковым, художником Ивановым и несколько позже с графом А.Толстым.[24] Сближения эти, по уверениям Шенрока, носят интимный характер на почве нравственного усовершенствования. С.Т.Аксаков, однако, утверждает, что Гоголь был неравнодушен к умной и блестящей Смирновой. Однажды она ему заметила: «Послушайте, вы влюблены в меня». Гоголь рассердился, убежал и три дня не ходил к ней. Соллогуб же рассказывает, что одна из Виельгорских, Анна Михайловна, была «кажется единственная женщина, в которую влюблен Гоголь». Говорят, он изобразил ее в Улиньке.
Пора остановиться на отношениях Гоголя к Женщине. В биографии Гоголя это едва ли не самое темное место. Скрытый вообще, Гоголь с особой тщательностью оберегал от других свои отношения к женщине. Много помыслов, чувств, может быть, пламенных, страстных, ведомых только ему одному, похоронил в себе Гоголь. О них мы можем только строить догадки. К нему с полным правом следует отнести его собственные слова из одного письма:
«Много, слишком много времени нужно для того, чтобы узнать человека и полюбить его, и не всякому послан дар узнавать вдруг. Сколько было людей обманувшихся! А сколько, может быть исчезло с лица земли таких, которые таили в душе прекрасные чувства, но они не знали как их высказать; на их лицах не выражались эти чувства, и жребий их был умереть неузнанными». (Вена, 1840 год, 25 июня.)
Гоголь остался холостяком. Неизвестна ни одна женщина, с которой бы он сходился. На его связь с женщиной никто не указывал из современников и современниц. Странности и неясности в этом подали повод одним считать его бесполым, другим — онанистом и т. д.
В. В. Розанов писал: «Интересна половая загадка Гоголя. Ни в каком случае она не заключалась в он…, как все предполагают (разговоры.) Но в чем? Он, бесспорно, „не знал женщин“, то есть у него не было физического аппетита к ним. Что же было?
Поразительна яркость кисти везде, где он говорит о покойниках. „„Красавица“ (колдунья) в гробу“, — как сейчас видишь. „Мертвецы поднимающиеся из могил“, которых видят Бурульбаш с Катериною, — поразительны, то же — утопленница Ганна. Везде покойник у него живет удвоенной жизнью, покойник — нигде не „мертв“, тогда как живые люди удивительно мертвы. Это — куклы, схемы, аллегории пороков. Напротив, покойники — и Ганна, и колдунья, прекрасны и удивительно интересны. Это — „уж не Собакевичи-с“. Я и думаю, что половая тайна Гоголя находилась где-то тут, в „прекрасном упокоенном мире“… Поразительно, что ведь ни одного мужского покойника он не описал, точно мужчины не умирают… Он вывел целый пансион покойниц, а не старух (ни одной), а все молоденьких и хорошеньких». («Опавшие листья», короб второй, стр. 155–157.)
В самом деле, молоденьких покойниц у Гоголя немало, но еще больше у него женщин-ведьм. Ведьма-красавица-панночка в «Вии», ведьма — мать-мачеха в «Майской ночи», ведьма — «прекрасная» Солоха, что-то ведьмовское у Хиври; в «Пропавшей грамоте» деда водят за нос — тоже ведьмы; ведьма помогает Басаврюку в ночь на Ивана Купала опутать Петруся. «Ведь у нас в Киеве все бабы, которые сидят на базаре, все — ведьмы», утверждает бурсак-философ. Ведьмовское, колдовское что-то в Оксане, в полячке-красавице. Ведьмы, пожалуй, лучше и вернее разрешают половую загадку Гоголя, чем утопленницы и мертвые красавицы, олицетворяющие у него больную и обольстительную мечту.
Гоголь не был бесполым или лишенным физиологических побуждений. Скорее наоборот, он подходил к женщине порою даже слишком физиологически. Обычно женщина изображается Гоголем только с внешней, с физической стороны; мраморный цвет кожи, черные очи, черные брови, лилейный плечи, серебрянная грудь, розовые губы. У Анунциаты — густая смоль волос, сияющий снег лица, сверкающая шея, она гибка, как пантера. Даже Улинька, образ наиболее одухотворенный у Гоголя, обрисована только внешними чертами. Для «духовного» ее изображения у него нашлось одно средство — легкость и «соотношение частей».
«Прямая и легкая как стрела, она как бы возвышалась над всеми своим ростом. Но это было обольщение. Она была вовсе не высокого роста. Происходило это он необыкновенно согласованного соотношения между собою всей частей тела. Платье сидело на ней так, что казалось, лучшие швеи совещались между собой, как бы получше убрать ее. Но это было также обольщение. Оделась она как будто сама собой…»
Такие изображения не передают наглядно никаких душевных свойств. Внешность и физиологичность изображений женщин у Гоголя оттеняется с особой силой, если его манеру сравнить с манерой Тургенева и особенно с Л. Н. Толстого; Наташа Ростова, Мари, Анна Каренина, Кити, так и светится внутренним светом.
Любовные сцены тоже физиологичны, — например, сцены ухаживания дьяка за Солохой, поповича за Хиврей; таковы видения Хомы Брута, любовь Андрия и т. д. Словом, судя по художественной манере, «физиологический аппетит» был во всяком случае у Гоголя значительным, что вполне соответствует «вещественному» характеру его творчества.
Подтверждается это и другими свидетельствами. Переписка Гоголя порою изобилует непечатными и грубыми выражениями сексуального свойства. Современники Гоголя передают, что в молодости он любил «скоромные анекдоты». Любил он их и позже. Ф. В. Чижов, будучи с Гоголем в Риме в 1843–1844 годах передает: «сходились обычно у Языкова. Приходил живописец Иванов с каштанами. Появлялась бутылка вина. Большею часть содержанием разговоров Гоголя были анекдоты, почти всегда довольно сальные». Это было время, когда Гоголь усиленно занимался по его выражению, устроением своего духовного хозяйства. Кулиш утверждает, что у Максимовича хранились цинические песни, собранные Гоголем. Выше приводилось признание Гоголя в одном из писем, что поддайся он своим страстям,