…Художник был убит. Страшилища, хари, свиные рыла одержали победу. Предстояло физическое угасание. «Надобно же умереть, я уже готов, и умру», — сказал он Хомякову. «Надо меня оставить; я знаю, что должен умереть», — записал его слова Погодин.
Николай Васильевич больше не слушался врачей, ничего не ел, пил только немного воды с красным вином. «Оставьте меня; мне хорошо», говорил он знакомым и докторам. Перестал умываться, не одевался. Увещевания духовных лиц тоже ни к чему не приводили. Доктор Тарасенков сообщает:
«По вечерам он дремал в креслах, а ночи проводил в бдении на молитве; иногда жаловался на то, что у него голова горит и руки зябнут; один раз имел небольшое кровотечение из носа, мочу имел густую, темно окрашенную, испражнения на низ не было во всю неделю. Прежде за год он имел течение из уха будто бы от какой-то вещи, туда запавшей; других болезней в нем не было заметно; сношений с женщинами он давно не имел и сам признался, что не чувствовал в том потребности и никогда не ощущал от этого особого удовольствия; онании тоже не был подвержен».
В понедельник на второй неделе поста Гоголь соборовался и приобщился в полной памяти. Держа свечу в руке и выслушивая евангелие, обливался слезами.
Просьб его оставить в покое не послушали. По свидетельству Тарасенкова с ним решили поступить как с человеком, не владеющим собой, то есть решили лечить насильно.
«Врачи вошли к больному, стали обсматривать и расспрашивать. Когда давили ему живот, который был так мягок и пуст, что через него легко можно было ощупать позвонки, то Гоголь застонал, закричал. Прикосновение к другим частям тела, вероятно, также было для него болезненно, потому что также возбуждало стон и крик… Наконец, при продолжительном исследовании, он проговорил с напряжением: „Не тревожьте меня ради бога!“»[35].
На этом мучения Гоголя не окончились. Эскулапы решили посадить Гоголя в ванну и поставить к носу пиявки.
«Когда возвратился через три часа после ухода, в шестом часу вечера, — продолжает свое сообщение Тарасенков, — уже ванна была сделана, у ноздрей висели шесть крупных пьявок; к голове приложена примочка. Рассказывают, что когда его раздевали и сажали в ванну, он сильно стонал, кричал, говорил, что это делают напрасно; после того, как его положили опять в постель без белья, он проговорил: „Покройте плечо, закройте спину!“, а когда ставили пиявки, он повторял: „Не надо!“, когда они были поставлены, он твердил: „Снимите пиявки, поднимите (ото рта/ пиявки!“ и стремился их достать рукою. При мне они висели еще долго, его руку держали с силою, чтобы он до них не касался. Приехали в седьмом часу Овер и Клименков; они велели поддерживать кровотечение, ставить горчичники на конечности, потом мушку на затылок, лед на голову и внутрь отвар алтайского корня с лавровишневой водой».
Невольно вспоминаются «Записки сумасшедшего»:
«Боже! Что они делают со мной! Они льют на голову холодную воду! Они не внемлют, не видят, не слушают меня! Что я сделал им? За что они мучат меня?»
Гоголь с пиявками у носа на смертном одре!!!
«Обращение их (врачей — А. В.) было неумолимое; они распоряжались как с сумасшедшим, кричали перед ним, как перед трупом. Клименков приставал к нему, мял, ворочал, поливал на голову какой-то едкий спирт».
Доктор Баженов утверждает, что с умирающим делали обратное тому, что следовало делать: вместо кровопускания, которое только приближало смерть, надо было вливать в подкожную клетчатку соляной раствор и прибегнуть к искусственному кормлению.
Арнольди о последних моментах Гоголя сообщает:
Он посетил больного, когда тот еще вполне разумно отвечал. Два служителя, не обращая внимания на Гоголя, громко говорили, что он «беспременно умрет» и находили нужным как следует его потаскать:
«Возьмем его насильно, стащим с постели, да и поводим по комнате, поверь, что разойдется и жив будет… Размотаем его, он очнется… на свет божий взглянет, и сам жить захочет. Да что долго толковать, бери его с одной стороны, а я вот отсюда, и все хорошо будет..». Арнольди пришлось вмешаться и запретить «разматывать» отходящего в вечность.
Утверждали и утверждают, будто Гоголь умер сумасшедшим. Все это — неправда. Почти до самой смерти он не терял способности разумно сознавать и отвечать.
В часу одиннадцатом он громко закричал:
«Лестницу, поскорей, давай лестницу!»
Это были последние слова Гоголя. Лестница для него служила символом нравственного восхождения. Шереметьевой он в свое время писал:
«Долгое воспитание еще предстоит мне, великая, трудная лестница»…
…«В двенадцатом часу ночи, — рассказывает Тарасенков, — стали холодеть ноги… Дыхание сделалось хриплое и еще более затруднительное; кожа покрылась холодною испариною, под глазами посинело, лицо осунулось, как у мертвеца».
В четверг 21 февраля 1852 года в восемь часов утра Николай Васильевич Гоголь скончался.
Одно из последних его завещаний:
«Будьте не мертвые, а живые души!»
Строки, написанные им за несколько дней до кончины:
«Аще не будите малы, яко дети, не ввидите в царствие небесное…
Помилуй меня, прости, господи! Свяжи вновь сатану таинственною силою неисповедимого креста…»
«Как поступить, чтобы признательно, благодарно, и вечно помнить в сердце своем полученный урок?..»
Строки, на которых образовываются «Мертвые души»:
«Я приглашаю рассмотреть свой долг и обязанность земной своей должности, потому что — это уже нам всем темно представляется и мы едва…»
Гоголь умер в припадке аскетизма: он уморил себя голодом. Болезнь Гоголя впоследствии доктор Баженов, написавший ценную брошюру, определил таким образом:
«Гоголь был субъектом с прирожденной невропатической конституцией. Его жалобы на здоровье в первую половину жизни сводятся к жалобам неврастеника. В течение последних 15–20 лет жизни он страдал периодическим психозом в форме malancholia periodica. По всей вероятности, его общее питание и силы были подорваны перенесенной им в Италии малярией. Он скончался в течение приступа периодической меланхолии от истощения и острого малокровия мозга, обусловленных как самою формою болезни — сопровождавшим ее голоданием и связанным и нею быстрым упадком питания и сил, — так и неправильным ослабляющим лечением, в особенности кровопусканием». В оправдание ошибок врачей Баженов указывает на то, что болезнь Гоголя впервые описана была только в 1854 году[36].
После отпевания в университетской церкви 25 февраля при огромном стечении народа тело Гоголя было погребено в Данилином монастыре.
Маркевич, один из друзей Гоголя, рассказывал А. О. Смирновой: он спросил нарочно у одного жандарма:
«Кого хоронят?»
Жандарм браво ответил:
«Генерала Гоголя».
Тургенев был подвергнут высылке в деревню за то, что в статье-некрологе назвал Гоголя великим писателем.
На надгробном памятнике — надпись из книги пророка Иеремии: «Горьким словам моим посмеюся».
В 1909 году в Москве на Арбатской площади, был открыт памятник Гоголю работы скульптора Андреева: Гоголь согбен, как бы вдавлен в камень огромной тяжестью. Это — Гоголь последних лет своей жизни.
В 1931 году останки Гоголя были перенесены на Новодевичье кладбище, реликвии же переданы в Исторический музей.
Глава заключительная
Духом схимник сокрушенный,
А пером Аристофан.
«Какое ты умное, и странное, и больное существо», — сказал Тургенев о Гоголе.
«Гоголя, как человека, — утверждал Аксаков, — знали весьма немногие. Даже с друзьями своими он не был вполне, или, лучше сказать, всегда откровенен. Он не любил говорить ни о своем нравственном настроении, ни о своих житейских обстоятельствах, ни о том, что он пишет, ни о своих делах семейных… Разные люди, знавшие Гоголя в разные эпохи его жизни, могли, сообщить о нем друг другу разные „известия…“».
Он тщательно зашифровывал в произведениях свои душевные тайны. Их было у него много. Его характер был причудлив, противоречив, раздроблен, Шопенгауэр в «Новых паралипоменах» остроумно заметил: «от искусства всякий получает лишь столько, сколько он вносит в него сам». Пожалуй, ни один русский писатель не подвергался такому личному пониманию, какому подвергался Гоголь; всякий танцевал от своей печки.
С большой осторожностью следует относиться к его переписке: Гоголь хитрит в ней, обманывает, бывает неискренен. При ссылках на ее ошибки, и даже самые грубые, неизбежны; к тому же, четыре тома писем, собранных Шенроком, изобилуют промахами, даже искажениями текста. Вот почему так трудно дать жизнеописание Гоголя и еще труднее воссоздать его портрет.
Николай Васильевич однажды обмолвился об «орлином соображении вещей». Он обладал гениальным даром такого соображения. Принято думать, что наши обычные восприятия — конкретны и индивидуальны. Это неверно; в повседневной нашей жизни у средних, «нормальных» людей преобладают скорее общие восприятия. Для того, чтобы выделить конкретное и индивидуальное, требуется особое напряжение, внимание и способность; нужно интимно вжиться в вещь, в человека, в событие или происшествие. Это делается не часто и далеко не всем. Художник от обыкновенного человека отличается именно этой способностью из общего выделять индивидуально-типическое. Гоголь обладал этим даром до ясновидения. С поразительной остротой он видел «вещественность» мира. Он понимал, чувствовал, любил ее. Среди русских писателей в этом он до сих пор не имеет себе равных. Даже Толстой уступает ему. О своем свойстве «соображения вещей» Гоголь писал в «Авторской исповеди»:
«У меня только и выходило хорошо, что взято было мной из действительности, из данных, мне известных. Угадывать человека я мог только тогда, когда мне представлялись