“На следственное производство этого дела из казаков никто не шел, и атаман поневоле возложил это дело на меня”, – писал Новицкий, оправдывая решение Черткова, сбитого с толку саботажем казацких чиновников.
Размах и необычность предприятия, затеянного Павлом Кагальниковым, следователю стали ясны с первого взгляда. Ясна была хорошо образованному ротмистру и литературная сущность этого “выдающегося следственного дела”, как он назвал его в своих записках. “Хорунжий Кагальников на Дону – тот же Чичиков”, – без запинки определил следователь.
Едва только “Дело о Павле Кагальникове, обвиняемом в продаже мертвых душ” – так оно стало именоваться в официальных органах печати Войска Донского – было принято Василием Новицким к производству, как произошло его взрывное расширение.
Сообщники, помощники, пособники, покровители, всякого рода посредники и смотрельцы сквозь пальцы из числа писарей, дьяков и повытчиков поземельной экспедиции, крепостных дел надсмотрщиков, окружных судей, служащих Атаманской канцелярии и чиновников центрального аппарата донской власти – Областного Войскового правления – стали открываться один за другим.
Разумеется, эти открытия – для фигурантов дела катастрофические – следователю ничего хорошего не сулили.
Должностные лица Войсковых присутственных мест, к которым рекой текли взятки и крутыми волнами откатывались суммы от шальных прибылей господина Чичикова из Верхне-Чирской станицы, представляли угрозу далеко не мечтательную.
“Производить следствие по этому делу, – объясняет Новицкий, – было не только не легко, но даже опасно; при поездках по области приходилось оберегать себя не только ночными, но даже и денными караулами”.
Три с половиной года из округа в округ, из станицы в станицу ротмистр Василий Новицкий колесил по следам дорожной коляски верхне-чирского Чичикова с вооруженной охраной, походной канцелярией и материалами дела в разбухающих папках. “Иногородний” чиновник изъездил “страну казаков” вдоль и поперек; чудом избежал как бы случайной пули в степи и как бы нечаянных разбойников в роще; провел сотни допросов, десятки очных ставок; перевернул горы документов; перелистал, разбирая писания дьяков и нотариусов, пуды окладных и явочных книг.
К концу 1872 года были распутаны все нити грандиозной аферы Павла Тимофеевича Кагальникова, которая открыто питалась буквой гоголевской поэмы и посягала на сам ее дух, взяв в оборот целиком раздольную Область Войска Донского.
Афера успешно продолжалась семь лет.
Еще в 1862 году, как явствует из материалов дела, хорунжий Кагальников совершил первую купчую крепость на приобретение так называемых убылых крестьян – беглых, умерших, без вести пропавших, отпущенных на волю, словом, выбывших по разным причинам из поля зрения отдельного маленького барина, но все же существующих для всеобщего громадного государства согласно его всемогущим бумагам – ревизиям и окладным книгам, в которых расписаны подати на любые души, присутствующие в бренном мире или изъятые из него в вечность.
Предметом сделки были три крестьянские души, числившиеся за женой сотника Анной Савостьяновой. Хорунжему нужно было увериться в жизнеспособности задуманного предприятия и в собственных чарах. Бесом-искусителем возник он перед сотничихой вскоре после того, как в его лихоумной голове вдруг сошлись и высекли там озаряющую искру два текста. Один был поэмой под заглавием “Похождения Чичикова, или Мертвые души”, случайно, но прилежно прочитанной. Другой – законом, подвернувшимся на глаза в “Донских Войсковых ведомостях”.
Закон был особенный. Он был призван не допустить в вольных казацких душах зарождения недовольства освобождением душ крестьянских. Реформу 1861 года, отменяющую крепостное право в России, закон услужливо смягчал на казацких землях, делая ее максимально комфортной для владельцев “живого имущества”. Однако не только в империи, но и в самой Области Войска Донского, на которую он распространялся, закон был малоизвестен. Применение его затрудняли многочисленные поправки, добавления и уточнения, в которых разобраться было непросто.
Но хорунжий Кагальников разобрался.
Ему стало ясно главное. Из громадного земельного имущества Войска Донского можно получить землю. Ее можно получить даром в полную собственность – с правом любых операций с нею, включая продажу во вторые руки. Земля нарезается барину на крестьян, – вникал хорунжий. Но не всякому барину и не на всяких крестьян. Барин должен одновременно принадлежать к казачьему сословию, иметь офицерский чин и являться дворянином. Всем трем условиям Кагальников соответствовал. Что же касается крестьян, то земля нарезается на них в том случае, если по 8-й, 9-й и 10-й ревизиям они записаны в окладные книги как души податные. Брови хорунжего, несомненно, вскинулись при чтении этого пункта закона, а сердце замерло. Десятая ревизия закончилась всего три года назад – она была последней перед отменой крепостного права. Девятая – происходила в 1850 году. Но вот восьмая… Она затеялась в государстве не вполне удобном для долгой жизни крестьянской души еще во времена петербургской юности Гоголя – в 1833 году. Прошло почти тридцать лет. И стало быть, в восьмой ревизии преобладают души несуществующие, убылые – мертвые…
Хорунжему оставалось только сделать расчеты и проникнуться мечтой о капиталах. А потом уж собрать дорожные кофры, запрячь лошадей в коляску и двинуться в путь за душами умерших.
Впрочем, мечтал он, быть может, уже на ходу, когда мчался к сотничихе Анне Савостьяновой – для первой пробы сил, навстречу своей судьбе, проистекающей из русской литературы.
На каждую крестьянскую душу закон обещал 15 десятин земли, “имеющей нарезаться” тому, за кем душа на бумаге числится. Цена одной десятины на Дону доходила до 15 рублей. Это означало, что если предъявить на гербовой бумаге дьякам поземельной экспедиции Войскового правления всего лишь одну крестьянскую душу, то превратить ее можно, получив и продав полагающуюся на нее землю, в 225 рублей чистогана – столько составляло жалование хорунжего за полгода.
Три крестьянских души достались Анне Савостьяновой от бабки ее по матери есаульши Анны Киреевой. Хорунжий не стал скрывать от сотничихи, что вышел закон, по которому на крестьянские души, находящиеся во владении казаков-дворян, имеющих офицерский чин, нарезается кое-какая землица. Но только в том случае, объяснил ей Павел Тимофеевич, если крестьяне существуют в действительности. Или, говоря иначе, если они записаны в окладную книгу и за них исправно платятся подати. А так как все три души, унаследованные сотничихой от бабки-есаульши, давно уже убыли с этого света вместе с бабкой, и в окладных книгах, начиная с 9-й ревизии, не значатся, то они для дьяков и повытчиков поземельной экспедиции не более чем пустой звук. Но не за пустым же звуком пожаловал к сотничихе любезный Павел Тимофеевич. Нет конечно – не за пустым.
В Новочеркасске, в казацкой столице, есть у Павла Тимофеевича человечек – писарь казенной экспедиции Войскового правления Дмитрий Лобов. Должность только с виду маленькая – но дела ей подвластны большие, ибо заведует писарь окладными книгами всех ревизий. И от того, по какой из книг он выдаст гербовую справку на крестьянскую душу, будет зависеть, сочтут ли дьяки в поземельной экспедиции эту душу за действительную или за мираж. По 9-й ревизии, положим, никакой души не существует. А по 8-й – она есть! Смекаешь ли, Анна Савостьянова? И вот если дело у хорунжего выгорит, если ему удастся провести по бумагам мертвых будто живых и получить под них землю, а ту землю продать, то сотничиха будет иметь кое-какую копеечку, ну, к примеру, рубликов десять с каждой пропащей души. Нет, а больше никак нельзя. Хорунжий бы и рад услужить драгоценной сотничихе. Да ведь скольким людям в правлении, кроме писаря Лобова, надо помаслить руку, чтобы делу не чинилось препятствий! Надсмотрщику крепостных дел Войскового гражданского суда Зацепину дать надо? – надо. И дьяку того же суда Попову, и повытчику Карташову – надо. А правителя канцелярии Высочайше учрежденной комиссии для размежевания земель Дукмасова разве объедешь? – не объедешь. А член той же самой комиссии полковник Парамонов много ль запросит? – много. А про дьяка поземельной экспедиции Караичева и говорить нечего, к нему все бумаги стекутся – и уж он откусит немало, чтоб их заверить. Словом, если Анне Савостьяновой интересно быть в деле, то она должна совершить теперь купчую на три души – но без денег, а так, будто она их хорунжему продала. Деньги же будут потом – как только всё сладится.
Купчую на три души совершили.
Сметливая сотничиха, подписав бумаги, не стала, будто Коробочка, предлагать хорунжему в довесок к душам медок да пеньку, а поведала, что у мужа ее Ивана Григорьевича Савостьянова была двоюродная прабабка – полковница Евдокия Савостьянова. И числилось за ней 94 души. Полковница умерла бездетно в 1849 году. Наследниками душ остались ее муж – сотник Иван Савостьянов да два его брата – есаул Иван и сотник же Алексей. Души они меж собой поделили. Мужу ее досталось 44, а братьям его по 25. Да только душ-то тех никто и в глаза не видел – одна лишь бумага…
Сердце хорунжего, вероятно, трепетало, пока он слушал этот рассказ.
От сотничихи он помчался в казенную экспедицию – к писарю Лобову. Подняли окладные книги. Выяснилось, что по сказкам 8-й ревизии за полковницей Савостьяновой действительно “стояло 94 души”. Однако из окладных книг 9-й ревизии они были исключены – кто бежал, кто был отпущен на волю, кто помер, кто был причислен на основании указа Правительствующего Сената за номером 8725 к казакам войска Донского. Так что никакими душами, начиная с 9-й ревизии, полковница Евдокия Савостьянова не владела.
С этими данными на руках хорунжий очень быстро сговорился с братьями Савостьяновыми, унаследовавшими от двоюродной прабабки мифических крестьян, существующих лишь на бумаге. Братья подписали доверенность на все операции с крестьянскими душами – и теперь хорунжий мог самолично ими распоряжаться, а братьям было обещано то же, что и сотничихе – доля с продажи земли, которую он “исхлопочет”.