Выдать убылых крестьян за наличествующих хорунжему помогли подложные справки, составленные писарем Лобовым, и выписанное заседателем Судного Начальства сотником Лагутиным “удостоверение о правах Савостьяновых на 94 души 8-й ревизии, бывших за полковницей Евдокией Савостьяновой”.
Первый нарез из земельного фонда Войска Донского – 1455 десятин – был получен. Схема сработала. Землю хорунжий тут же продал, назначив заниженную цену – по десяти рублей за десятину. Но и при такой цене прибыль вышла громадной. Мертвые души Савостьяновых принесли хорунжему четырнадцать с половиной тысяч чистого капитала.
Дело понеслось. Понеслась и коляска хорунжего по Донской степи – по хуторам и станицам, от одного казачьего семейства к другому.
Однако путь свой Павел Тимофеевич держал не наугад, как Павел Иванович, ибо не стоял за спиной Кагальникова автор, не было над хорунжим никакого Гоголя, желающего проникнуться поэзией блуждания по российским просторам и духом нечаянного открытия невиданных лиц. Наводил Кагальникова на то или иное семейство писарь Лобов, поставлявший ему точные сведения о тех владельцах, у которых крестьяне по 8‑й ревизии были живыми и находились в наличии, а по 9-й и 10-й были мертвыми или “убыли по другому случаю”, отчего и отсутствовали в новейших ревизских сказках, да и в самой действительности.
Вслед за Савостьяновыми хорунжий взял в оборот Денисовых, получивших по духовному завещанию от деда-полковника 180 душ 8-й ревизии. На одни только взятки чиновникам, превращая денисовские души в земельные участки, он истратил одиннадцать тысяч. Но игра стоила свеч: ревизские души семейства Денисовых принесли хорунжему сорок тысяч.
За Денисовыми в ход пошли Лопотошниковы, Немченковы, Поповы, Фроловы, Четчасовы, Черновы… Счет душам пошел на тысячи, десятинам земли – на десятки тысяч, рублям – на сотни тысяч.
Невероятный размах дела обусловлен был тем обстоятельством, что в деле – и в доле – были все. В отличие от Павла Ивановича Чичикова, Павел Тимофеевич Кагальников решил не скрывать от своих контрагентов цели покупки мертвых душ. И это сработало. Оборачивая души в земельные наделы, хорунжий исправно платил изначальным владельцам убылых крестьян обещанные проценты со своих барышей – Денисовы, к примеру, за растворившиеся в вечности дедовские души получили от хорунжего двенадцать тысяч рублей. Взятки же, которые донской Чичиков давал казацким чиновникам, превратились для них в громадный и постоянный доход.
В похождениях Кагальникова не было ни малейшего проблеска того философического самодостаточного одиночества, которое было верным спутником и ангелом-хранителем гоголевского Чичикова. И уж тем более в махинациях хорунжего с мертвыми душами не просматривалось камерности и поэтической таинственности. Тонкому делу, которое вершилось с осторожностью и изяществом его литературным собратом, Кагальников придал жизненный масштаб, поставил операции с душами на поток, вовлек в криминальные схемы огромную армию должностных лиц обширнейшей области Российской империи и сделал многочисленных членов видных дворянских семейств заинтересованными соучастниками аферы.
Словно бросая вызов Гоголю, хорунжий давал понять, какой величественный оборот могло бы принять при естественном развитии мошенничество Павла Ивановича и в какого могущественного афериста мог бы вырасти во втором, сгинувшем в печке, томе поэмы свободно действующий Чичиков – Чичиков, хранящий свою чичиковость, верный своей природе, идущий к цели своей дорогой, не оглядывающийся на автора “Мертвых душ”, не поддающийся насильственному преображению на средине пути в честного христианина, труженика и доброго малого. Нет, – как будто бы говорила, переча Гоголю, сама судьба хорунжего, – не химерический Павел Иванович второго тома, благолепно преображаемый волею автора в полезного члена общества, имеет право на жизнь и на подлинность, а Павел Тимофеевич – жесткий, трезвый и дьявольски изворотливый организатор грандиозного преступного сообщества, объединившего в слаженный механизм для извлечения незаконной прибыли сотни фигур, представляющих власть, коммерцию и дворянское сословие.
И все же механизм дал сбой – очевидно, именно в силу своей грандиозности. Или, быть может, сложный вирус поэзии, юмора, гротеска и печали, которым хорунжий нечаянно заразился, читая “Похождения Чичикова, или Мертвые души”, дал о себе знать.
В тот момент, когда дело поднялось в зенит, когда капиталы росли как на дрожжах, а все нити управления аферой хорунжий крепко держал в руках, случилось нечто совершенно гоголевское.
Павлу Тимофеевичу вдруг вздумалось… брать у чиновников взятки назад. Он стал рассылать им письма с требованием вернуть ему ту или иную сумму от полученной мзды или даже всю взятку целиком. Такая фантазия никоим образом не могла уложиться в головах чиновников.
Кто из них сдал хорунжего, из материалов дела установить трудно. Не исключено, что это был дьяк поземельной экспедиции Войскового правления Спиридон Караичев, которого Павел Тимофеевич принялся шантажировать, желая получить назад свои взятки.
Из ваших писем, которые я представлю Военному Министру, – писал хорунжий чиновнику, – Правительство узнает, что такое Денисовские люди; это видно из одного вашего письма ко мне; в нем вы подробно объясняете мне, что эти люди давно отчуждены на свободу и что землю на них получить нельзя, и что это известно межевой комиссии и Войсковому правлению, но что это не беда и чтобы я не беспокоился, потому что вы сумеете обделать дело так, как мне и вам угодно, и что, разумеется, за это надо только хорошенько кой-кого подмазать.
Земле не сесть на луну; луна не делается в Гамбурге. Сумасшедшая греза Павла Тимофеевича о возвращении взяток не могла исполниться за пределами литературы – в действительной жизни. Никто из чиновников не вернул хорунжему полученных от него громадных сумм. Разбогатевшего до безумия и утратившего связь с реальностью казацкого Чичикова арестовали.
Когда ротмистр Василий Новицкий закончил следствие, дело составило 33 тома.
В январе 1873 года в Палате уголовного и гражданского суда Области Войска Донского начались судебные заседания. На них были вызваны сотни свидетелей, многие из которых в процессе разбирательства превратились в обвиняемых. У хорунжего было изъято 20 объектов различной недвижимости – жилых домов и коммерческих помещений, приобретенных на незаконно вырученные деньги.
Купившему не более четырехсот душ Павлу Ивановичу Чичикову кагальниковский размах и не снился.
В криминальный оборот Павел Тимофеевич пустил около трех тысяч убылых крестьян, получив на них 43 000 десятин земли и выручив за нее до 500 000 рублей. Это то, что смог установить областной суд, лишивший Кагальникова чина и отправивший его на каторгу.
Суд небесный – гоголевский, – на котором хорунжему предстояло держать ответ за преступное скрещивание неземной поэмы с земной действительностью, ждал его впереди.
Гоголь и летаргический сон
Аккуратно причесанный, с букетиком желтых бессмертников в исхудавших руках, одетый в сюртук табачного цвета и полосатые брюки со штрипками, натянутыми на истоптанные башмаки, Гоголь очутился в дубовом гробу, обитом серебряной фольгой и бархатной малиновой материей, утром 21 февраля 1852 года, тотчас же после того, как в доме Талызина на Никитском бульваре в Москве отслужили по нему панихиду и сняли слепок с его лица на память соотечественникам.
Задолго до этого Гоголь во время неустановленной болезни, грозившей, как ему тогда казалось, скорой смертью, вывел пером в Германии грозно торжественные слова касательно потустороннего мира:
…соотечественники! страшно!.. Замирает от ужаса душа при одном только предслышании загробного величия и тех духовных высших творений Бога, перед которыми пыль всё величие Его творений, здесь нами зримых и нас изумляющих.
Слова входили в четвертый пункт завещания, составленного Гоголем в июле 1845 года во Франкфурте-на-Майне после того, как он сжег одну из редакций второго тома “Мертвых душ” в придорожной гостинице, – в то время он ездил от доктора к доктору по всей Европе в надежде установить природу таинственного недуга, который преследовал его повсюду, меняя симптомы, как уличный актер маски.
Через полтора года завещание было Гоголем опубликовано в книге “Выбранные места из переписки с друзьями”. Тираж издания был по тем временам внушительным – 2 400 экземпляров. Но Гоголю он показался недостаточным для того, чтобы всё, о чем он просил соотечественников, было исполнено. “Завещание мое немедленно по смерти моей, – сформулировал Николай Васильевич в финальных строках документа свой последний наказ, – должно быть напечатано во всех журналах и ведомостях, дабы, по случаю неведения его, никто не сделался бы передо мною невинно-виноватым и тем бы не нанес упрека на свою душу”. Совокупный тираж всех российских журналов составлял на ту пору 30 тысяч экземпляров, газет – 65 тысяч. Но речь не об этом.
Первый, а следовательно важнейший, пункт завещания, которое и без дополнительных публикаций в прессе стало известно всей России, гласил:
Завещаю тела моего не погребать по тех пор, пока не покажутся явные признаки разложения. Упоминаю об этом потому, что уже во время самой болезни находили на меня минуты жизненного онемения, сердце и пульс переставали биться…
Как именно лежал Гоголь в гробу, когда крышку гроба с остатками позумента и фольговой обивки подняли в вечерних сумерках 31 мая 1931 года измученные участники эксгумации, весь день копавшие кладбищенскую землю Данилова монастыря, – на боку ли, неестественно скорчившись, ничком ли, показывая затылок с прядями светло-каштановых волос, на спине ли с вытянутыми вдоль туловища руками и повернутой в сторону головой – или вовсе без головы, – не имеет значения.
Соотечественникам не сделалось страшно. Ни тем, которые из гроба вынули. Ни тем, которые в гроб положили.