В этот же понедельник к Гоголю на Никитский бульвар приехал встревоженный его состоянием Михаил Погодин. Был приглашен дорогостоящий врач, сын королевского адвоката, эмигрировавшего из Франции в Россию, профессор терапевтической клиники Московского университета Александр Овер – лечение Николая Васильевича оплачивал хозяин дома граф Александр Толстой.
Именно доктор Овер определил все дальнейшие решения консилиумов и медицинские действия, которым был подвергнут Гоголь в два последующих дня. Характерный разговор с этим доктором передает в мемуарах ассистировавший ему крепостной фельдшер Алексей Зайцев, чью барыню, помещицу Белякову, больную раком груди, Овер посещал в те же дни, когда приезжал с визитами на Никитский бульвар в резиденцию графа Александра Толстого для лечения Гоголя:
– О! Это сумасшедший какой-то, и этого человека считают многие талантом, а его сочинения превозносят чуть не до небес, в особенности эти его “умирающий души”, – со смехом в голосе на своем ломаном, не то французском, не то немецком языке сболтнул Овер.
– “Мертвые души” написал Гоголь, – с затаенной злобой в душе осмелился возразить я Оверу.
– Это всё равно, “умирающий или мертвый душа”, – с иронией в голосе сказал эскулап.
Сумасшедшим Александр Овер посчитал Николая Гоголя с первого же визита, поскольку тот отказался выполнять его рекомендации и отверг назначенную им процедуру. Овер запретил Гоголю использовать вместо питья красное вино, разбавленное водой, и намеревался собственноручно поставить ему клистир. Вином с водой Гоголь продолжал утолять жажду и спрашивал это питье у прислуги часто, не смотря не запрет доктора. Когда же Овер прикоснулся к его телу клистирной трубкой, Гоголь, по свидетельству Погодина, “закричал самым жалобным, раздирающим голосом: «Оставьте меня, не мучьте меня!»”
На следующий день, во вторник 19 февраля, в дом Талызина приехал Алексей Тарасенков. До этого он уже осматривал Гоголя по просьбе хозяина дома – 38‑летний штаб-лекарь служил в Екатерининской больнице для чернорабочих и одновременно пользовал семейство графа Александра Толстого, вероятно ценившего его навыки и добросовестность.
Тарасенков зашел в комнату Гоголя. Николай Васильевич всё так же – в сапогах и халате – лежал на диване, отвернувшись к стене; в руках он держал четки; глаза были закрыты. Тарасенков полагал, что он спит. Он взял его руку, чтоб пощупать пульс. Но Гоголь остановил его словами: “Не трогайте меня, пожалуйста”.
Когда Николай Васильевич ненадолго погрузился в дрему, Тарасенков успел исследовать его пульс – он был “слабый, скорый, мягкий”; руки были “холодноваты”; голова – “прохладна”.
До прибытия светил медицины – профессоров Альфонского, Клименкова и Овера – штаб‑лекарь подробно расспросил слуг и домашних обо всем, что происходило с Гоголем во время его отсутствия, и удостоверился, “что никаких важных болезненных симптомов во всё время с ним не было”, за исключением констипации, связанной с ограничением в питании, – шла вторая неделя Великого поста.
Прибывшие светила были настроены решительно. Они намеревались во что бы то ни стало поставить пациента на ноги. Однако очень скоро убедились, что невозможно “приступить к мерам энергическим” в силу того, что эти “меры” Гоголь применять к себе не дает. И тогда в отношении автора “Мертвых душ” было принято два решения. Первое сформулировал по-французски доктор Овер, взявший на себя роль главы консилиума: “Il faut le traiter comme un fou!” (“Нужно обращаться с ним как с сумасшедшим!”).
Решение было принято всеми докторами, за исключением штаб-лекаря Тарасенкова. Но с возражениями малоизвестного врача именитые профессора считаться не собирались.
Инициатором второго решения был доктор Аркадий Альфонский. Он предложил “магнетизировать больного, чтоб покорить его волю и таким образом заставить его делать что нужно”.
Овер предложение поддержал.
Магнитезёра и гомеопата Константина Сокологорского, за которым немедленно послали на Зубовский бульвар в его дом, ждали очень долго. Он прибыл на Никитский бульвар в дом Талызина только вечером.
Гоголь по-прежнему лежал на диване в одежде и обуви с закрытыми глазами, перебирая четки и ни с кем не разговаривая. Сокологорский положил одну руку на голову Николая Васильевича, другую на верхнюю часть живота в районе солнечного сплетения и принялся делать пассы. Но Гоголь отодвинулся от магнитезёра всем телом со словами: “Оставьте меня!” Затем отвернулся к стене и закутался в халат.
Магнетизирование сорвалось.
Профессорами овладело исступленное отчаяние; в словах и поступках Степана Клименкова оно выразилось наиболее показательно. Доктор поразил Тарасенкова “дерзостью своего обращения” с Гоголем: “Он стал кричать с ним, как с глухим и беспамятным, начал насильно держать его руку, добиваться, что болит. – «Не болит ли голова?» – «Нет». – «Под ложкою?» – «Нет», и т. д. Ясно было, что больноий терял терпение и досадовал. Наконец он опять умоляющим голосом сказал: «Оставьте меня!», завернулся и спрятал руку”.
Но Гоголя не оставили.
Из множества противоречивых диагнозов, произвольно возникавших в головах докторов, – гастроэнтерит, менингит, тиф, mania religiosa, – выбрали менингит, на котором настаивал Овер и который, как и все другие диагнозы, не подтверждался никакими “объективными симптомами”.
Диагноз, объявленный Овером, предполагал кровопускание. Послали за фельдшером Зайцевым. Как только тот прибыл, Овер и Клименков приказали ставить пациенту пиявки. Тарасенков попытался убедить профессоров отложить процедуру до расширенного консилиума врачей, назначенного на 20 февраля.
Нельзя сказать, знал ли штаб-лекарь тот факт (известный медикам его времени), что гирудотерапия противопоказана при обмираниях и склонности к ним? Знал ли, что кровопускание путем наложения пиявок понижает и без того низкое артериальное давление при “мнимой смерти” и в состояниях предшествующих ей? Знал ли, что практически все описанные в медицинской литературе приступы летаргии случались в результате – и на фоне – сильного нервного потрясения? Скорее всего, Тарасенков руководствовался тем, что кровопускание просто несовместимо с состоянием организма Гоголя, ослабленного суровым постом и тяжелой душевной травмой, вызванной сожжением второго тома “Мертвых душ”. “Уничтожив свои творения, – писал штаб-лекарь, – уже он не оставил ничего и не хотел более помышлять ни о чем, как углубиться в созерцание предсмертного часа”.
В любом случае, Тарасенков действовал верно, призывая именитых врачей не применять к Гоголю процедуру кровопускания. При менингите, признаков которого штаб-лекарь не находил, кровь выпускали по медицинскому протоколу того времени “до обмороков”. Но призывы медика, не имевшего в глазах коллег должного авторитета, не возымели действия.
Процедуру Овер и Клименков совершили насильно. Они вдвоем держали Гоголя – кричавшего, стонавшего, умолявшего не трогать его, – пока фельдшер Зайцев (“я творил волю великих сих”) “припускал” к его лицу пиявки.
После этого два крепких доктора еще долго – “пока пиявки высасывали кровь” – применяли физическую силу к Гоголю, не давая ему сорвать их с лица и не обращая внимания на его крики, мольбы и стоны.
“Когда истязание окончилось и врачи уехали, – пишет фельдшер Зайцев, – я остался при больном до прекращения кровотечения…”
Поздно вечером уехал и фельдшер.
В комнате с Николаем Васильевичем остался на ночь один человек, которому предстояло сыграть важнейшую роль в истории погребения автора “Мертвых душ”. Это была англичанка Елизавета Фоминична Вагнер, которую привез на Никитский бульвар еще днем профессор Михаил Погодин.
Мучаясь тем, что ему придется бросить друга на произвол судьбы – нужно было срочно ехать в Суздаль для исследования по велению царя гробницы князя Пожарского, – Погодин решил оставить при Николае Васильевиче в качестве сиделки свою обрусевшую тещу – госпожу Вагнер (в девичестве Гудчайльд), имевшую, по уверению зятя-славянофила, опыт ухода за страждущими, полученный ею неизвестно где, быть может, в прошлой английской жизни.
Искусственно вызванное врачами кровотечение, которое продолжалось, как явствует из записей фельдшера Зайцева, и после снятия пиявок (именно поэтому ему пришлось задержаться), ввергло Гоголя в предобморочное состояние.
В среду 20 февраля штаб-лекарь Тарасенков, приехавший на Никитский бульвар рано утром вместе с Сокологорским и обследовавший Гоголя самостоятельно, еще до начала консилиума, был настолько встревожен “слабостью пульса”, что готов был “попробовать мошус” – возбуждающее гомеопатическое средство, применявшееся при обмороках и падении температуры тела.
На большом консилиуме, начавшемся в средине дня на втором этаже особняка в кабинете графа Толстого, присутствовали врачи Александр Овер, Степан Клименков, Александр Эвениус, Алексей Тарасенков, Константин Сокологорский, а также философ Алексей Хомяков, гражданский губернатор Москвы Иван Капнист (земляк и добрый приятель Гоголя), сам хозяин дома и еще, как пишет штаб-лекарь, “довольно многочисленное собрание”.
Однако правом голоса в ходе консилиума обладали только Овер, Клименков и гоф-медик двора Эвениус. Овер сделал короткий доклад по‑французски. Затем доктора утвердили “неумолимым советом трех”, как выразился Тарасенков, диагноз Овера – meningitis и приняли решение, что с Гоголем следует поступать “как с человеком, не владеющим собою”, то есть насильно применять к нему процедуры, входящие в протокол лечения менингита, а именно – кровопускание, теплые ванны, обливание головы холодной водой, обкладывание спины разогретым железом или горячим хлебом, прием внутрь каломеля (хлорида ртути), слабительного, хинина.
По широкой деревянной лестнице врачи спустились на первый этаж в комнаты Гоголя, чтоб осмотреть его.
Николай Васильевич по-прежнему неподвижно лежал на диване с закрытыми глазами в халате и сапогах. Состояние его было такое же, как и утром, – между сном и явью, – однако пульс, как отметил Тарасенков, сделался еще слабее. На вопросы медиков, испытывает ли он боль в том или ином месте, Гоголь ничего не отвечал, либо произносил, не открывая глаз, – “нет”. Наконец Николай Васильевич прервал врачебный опрос словами: “Не тревожьте меня, ради Бога!”