vita minima отсутствует реакция на болевые раздражения.
Гораздо сложнее понять, что помешало Синчеро остановиться и потребовать, чтобы Гоголя тщательно обследовали квалифицированные врачи, после того как он вспомнил о летаргии, о гоголевском завещании и его охватили сомнения при виде автора “Мертвых душ”: “…он не казался мне мертвым”.
Было ли самое главное, что требовало от Синчеро усердного и пожизненного сокрытия, – конвульсия, стон, движение тела Гоголя, умирающего под алебастровой маской от асфиксии, или всё же таки Гоголь, в случае если “скрытая жизнь” не прервалась в талызинском доме, умер под толщей монастырской земли?
С уверенностью можно сказать одно – сиделка Вагнер, скульптор Рамазанов, формовщик Баранов и журналист Костылев не могут считаться теми лицами, которые установили смерть Гоголя.
Ответ же на поставленный вопрос знает теперь только дух Синчеро – где бы он ни находился – да дух самого Николая Васильевича на Небесах.
Гроб с телом Гоголя друзья вынесли из талызинского особняка в темноте – в восемь часов вечера 22 февраля. До храма, в котором назначено было совершить отпевание, гроб несли на руках. Путь к церкви освещали факелами и свечами. Был легкий мороз. Лежал глубокий снег.
По обеим сторонам от процессии неотступно шли студенты, беспрестанно просившие, чтобы им дали понести гроб.
Помимо студентов и нескольких дежуривших на улице полицейских к шествию присоединились, не привлекая к себе внимания, чиновники секретного отделения канцелярии военного генерал-губернатора Москвы Арсения Закревского. Их присутствие было связано с “распрей”, возникшей еще во время панихиды, между западниками и славянофилами.
Отстаивая свои права на Гоголя, каждая из партий хотела самостоятельно “решать участь его тела”. Славянофилы требовали, чтобы отпевание происходило в доступной для простого народа приходской церкви Св. Семиона Столпника, что на Поварской. Западники настаивали на университетской церкви Св. Мученицы Татианы, считавшейся “аристократической и модной”. Славянофилы и западники “едва не дрались над его трупом”, сообщает писательница Елизавета Салиас-де-Турнемир, сестра драматурга Александра Сухово-Кобылина.
Генерал‑губернатор Закревский решил спор в пользу западников, распорядившись при этом обеспечить доступ в домовую церковь Московского университета, пока там будет находится тело Гоголя, для всех желающих проститься с ним. Но это не затушило “распрю”. Проигравшая партия была возмущена. Входивший в нее граф Александр Толстой в сердцах отказался оплачивать церемонию погребения. Все расходы взял на себя университет.
“Поссорились с Университетом Славянофилы, которые хотели из Университетскоий Церкви или же с квартиры похищать тело Гоголя в Приходскую Церковь”, – записал в дневнике профессор Федор Буслаев.
Сведения о возможном похищении тела Гоголя побудили Закревского прибегнуть к услугам своих секретных агентов, которым было приказано следить за происходящим “как при переносе тела Гоголя в церковь, так равно и до самого погребения”.
У Никитских ворот гроб наконец передали студентам, измучившимся от желания прикоснуться к домовине, заключавшей в себе драгоценное тело.
Гоголя не запирали в церкви на ночь. Он лежал в лавровом венке с букетом иммортелей в руках под сводами храма, остававшегося открытым днем и ночью. Студенты, сменяя друг друга, дежурили у гроба круглые сутки.
Две панихиды 23 февраля совершались при огромном стечении народа. По Большой Никитской не было проезда.
На отпевание 24 февраля съехалось еще больше людей. В церкви от тесноты никто не мог пошевелиться; невозможно было держать в руках свечи.
По окончании обряда протоиерей Михаил Богданов произнес надгробное слово. Когда после этого приступили к прощанию с усопшим, у гроба вдруг началось судорожное движение человеческих тел. Свидетельства очевидцев о том, что случилось, не оставляют сомнений. Случилась потасовка.
“Лавровыий венок разрывали на части, и счастлив был тот, кому удавалось воспользоваться хотя одним листочком на память о Гоголе”, – говорит писатель Василий Селиванов.
“При прощании лавровыий венок был растерзан на кусочки, всякому хотелось иметь хоть листок на память”, – вторит ему писатель Николай Павлов.
Не только за лавровый венец Гоголя – символ славы, – но и за символ бессмертия – букет иммортелей в его руках – завязался бой. Цветы были вырваны из рук Николая Васильевича. Один из участников потасовки у гроба, студент Евгений Феоктистов, будущий начальник высшего органа политической цензуры России – Главного управления по делам печати МВД – писал в Петербург Ивану Тургеневу, одаривая трофеем автора “Записок охотника”, с которым сердечно дружил:
Когда он лежал в гробу, то, как Вам известно, в руках его был букет иммортелеий. Во время прощания около гроба сделалась просто драка. Всякиий хотел не только проститься с ним, но и достать себе хоть ветку из его букета. Я достал одну ветку также, и вместе с портретом получите цветок с этоий ветки.
Около полудня на гроб наложили крышку. Когда университетские профессора вынесли его из церкви на паперть, он был тут же подхвачен студентами, которые не желали, чтобы гроб везли на колеснице. В сопровождении многотысячной толпы и сотен экипажей его понесли на руках за шесть верст на кладбище Свято-Данилова монастыря.
Студенту Феоктистову посчастливилось быть среди тех соотечественников, кто 24 февраля 1852 года в третьем часу пополудни опускал гроб с телом Гоголя в могилу – передавал эстафету тем, кому предстояло поднять…
Гоголь и элементарные частицы
Австрийский мыслитель Людвиг Витгенштейн сообщил миру в “Логико‑философском трактате” (1921) самую элементарную и самую универсальную языковую форму, которая способна “дать описание предложений любого знакового языка”.
Каким бы ни было предложение – утвердительным или отрицательным, простым или сложным, полным или неполным, внятным или невнятным; что бы оно ни содержало – ложь или истину, вымысел или реальность, страсть или безразличие, – словом, на какой бы манер и о каких бы событиях, состояниях и явлениях оно ни возвещало, включая сюда и отказ о чем бы то ни было возвещать, оно всегда будет оставаться в границах этой безграничной формы, которая вмещает в себя абсолютно всё.
На языке оригинала (немецком) форма выглядит так:
“Es verhält sich so und so”.
Ее русский эквивалент гласит: “Дело обстоит так-то”.
В трактате она носит название “самого общего предложения-формы”. То есть не только формы, некоей пустой матрицы, готовой к принятию и развертыванию в своих драматически непреодолимых рамках любого количества слов и смыслов, но и полноценного предложения. Мало того, по мысли Витгенштейна, именно это предложение сообщает нечто самое существенное и даже единственно достоверное о бытии мира: дело обстоит так-то.
Некоторые комментаторы и исследователи склонны рассматривать универсальное предложение-форму Витгенштейна как мельчайший и неразрушимый первоэлемент логики, как своего рода элементарную частицу “логической вселенной”.
В области духа и интеллекта, как видим, тоже велись и ведутся поиски своих электронов, протонов, нейтронов, частиц Юкавы и кварков.
В рамках рецензионной деятельности человечества неоценимый вклад в эти поиски внес в свое время и Николай Васильевич Гоголь, открывший универсальную, или самую общую рецензию-форму, которая, как и знаменитый логический первоэлемент Витгенштейна, поражает своей величайшей самодостаточностью, высокой ясностью и предельной простотой.
Открытие произошло случайно в 1836 году.
Какой-то неустановленный беллетрист, скрывавшийся под инициалами Я. А., написал и выпустил в Санкт-Петербурге отдельным изданием небольшую повесть. Содержание и сюжет ее не имеют для дела абсолютно никакого значения. Книга попалась в руки Николаю Васильевичу, который как раз в это время, проклиная жестокую петербургскую стужу (был февраль), согревал свою кровь регулярной работой – сочинением рецензий для “Современника”.
Гоголь добросовестно ознакомился с повестью, занес пером на чистый лист выходные данные издания и принялся обдумывать рецензию.
Никому не известно, конечно, какие мысли и чувства посещают открывателя за минуту до открытия. Быть может, Гоголю хотелось самым беспощадным образом распечь г-на Я.А., и он уже подбирал для этого в уме какие-нибудь желчные слова, сидя у окна и прислушиваясь к свистящему дыханию ненавистных морозов. Или, быть может, напротив, греясь у камина и вслушиваясь в ровное гудение огня, он думал о том, что недурно было бы и похвалить сочинение неизвестного автора. Но нельзя исключать и того, что повесть произвела на Гоголя такое впечатление, что он вовсе и не желал подходить к ней с прямыми оценками, а намеревался выстроить на ее примере ряд рассуждений об отечественной литературе, которые, в свою очередь, обещали породить еще целый ряд заманчивых рассуждений. Ему, может быть, уже приходили на ум и некоторые фразы для такого строя рецензии; они разрастались, сгущались, наплывали одна на другую, словно подвижные февральские тучи, и разглядеть за ними ту крохотную драгоценность, ради которой Провидение свело его с книгой загадочного Я.А., уже не было никакой возможности. Как вдруг всё рассеялось, всё прояснилось. И Гоголь отчетливо увидел ее, эту элементарную частицу “литературно-критической вселенной”.
Он увидел рецензию, которая поразила его своей предельной краткостью и неоспоримой объективностью. Это и была самая общая рецензия-форма, открывшаяся Гоголю во всем своем совершенстве и законченности. В качестве формы она была применима к любому новорожденному литературному произведению, каким бы оно ни было и о чем бы ни говорило. В качестве рецензии как таковой она сообщала о жизни произведения нечто самое существенное.
Гоголь быстро ее зафиксировал.