венной добычей для болезнетворных клещей, которые процветают в теплом климате и в условиях обильной растительности.
Другая версия — серия последовательных микроинсультов, которые происходили с художником, вероятно, по меньшей мере три раза в его зрелые и старые годы. На третий раз паралич и потеря речи были столь резко выражены, что сигнализировали неизбежный и скорый летальный исход. Это произошло уже в 1828 году.
Специалисты упоминают также так называемую болезнь Меньера — малопонятное заболевание внутреннего уха, сопровождаемое теми самыми симптомами, которые имели место в случае Гойи. Вообще редкие и загадочные заболевания прежде всего фигурируют в современных попытках диагностировать болезненное состояние Гойи. Если есть желание углубиться еще на один шаг в пространство медицины, то можно подумать о так называемом синдроме Сьюсека, который, как некоторые знают, считается редкой формой микроангиопатии. Большинство читателей, подобно автору этих строк, не имеют, к счастью, никакого понятия об этом предмете.
Упомянутые выше понятия, диагнозы или гипотезы были неизвестны врачам, лечившим Гойю, — притом что они пытались помочь ему самыми современными на то время средствами и методами. Например, прописывали электротерапию, проще говоря, пропускали через больные места электрический ток. Улучшений отмечено не было.
Среди возможных причин болезненных симптомов (суммированных в описаниях болезни Меньера и синдрома Сьюсека) рассматривается кумулятивное отравление свинцом. Это опасное состояние было известно врачам с давних пор под наименованием «сатурнизм». Гойя использовал в своей живописи очень много свинцовых белил, которыми сам грунтовал свои холсты. В старые времена художники часто занимались этим дел ом, а именно готовили холсты для писания картин своими собственными руками, не доверяя это дело помощникам. Готовые к употреблению грунтованные холсты появились в продаже позднее и превратились в обычный атрибут магазинов художественных принадлежностей не ранее конца XIX века. Сегодня холсты грунтуются механическим способом на специальных производствах, с минимальным участием живых людей. Свинцовые белила в свежем, непросохшем состоянии — это опасная штука. В восьмидесятые и девяностые годы Гойя писал очень много, писал непрерывно, писал днем и ночью. И регулярно наносил вручную на новые холсты грунтовку. Контакт со свинцовыми белилами имел место постоянно. Возможно, что тогдашняя практика художнического ремесла сыграла роковую роль в тяжелом физическом и психическом состоянии художника, осложнявшемся в периоды обострения его хронической болезни.
К счастью, после жестокого приступа болезни 1793 года зрение вернулось к нему практически полностью. Ощущение странной беззвучности мироздания, в котором бурлят вихри перемен, закрепилось в его картинах и графических листах. В них много кричат. Во всяком случае, раскрывают рты и выразительно жестикулируют; надо полагать, издают крики, стоны, завывания. Вопят ведьмы, стонут жертвы насилия, рычат чудовища, грохочут выстрелы и пушечные залпы, стонут и воют несчастные, нашедшие своих близких в грудах мертвых тел. Никто никого и ничего не слышит. Мир глух к страданиям, преступлениям, безумствам и кошмарам.
Мучительные головные боли продолжались около года, а в дальнейшем Гойя жаловался более всего на странный тягостный гул, словно доносящийся до него из какой-то вселенской бездны, где происходило что-то отдаленное, но вечно угрожающее живому человеку. Он слышал гулады. Это несуществующее слово составлено из слов «гул» и «ад». Так сказать, рулады ада. Такова романтическая версия. Практикующий врач сказал бы сухо и непоэтично, что перед нами болезнь Меньера, или последствия энцефалита, или отравление свинцом…
Болезнь настигла художника именно в то самое время, когда Париж был объят революционным террором, а испанская власть теряла голову и не знала, что делать. Грозить? Взывать к милосердию? Воевать? Короли то опускали руки и целиком передавали дела Годою, то начинали суетиться и что-то предпринимать. Как правило, это делалось бестолково и не давало результатов. Они узнали, что маленький сын казненного короля и несчастной Марии Антуанетты, возможный будущий король Людовик XVII, сидит под охраной в парижской тюрьме. Он был родичем испанских Бурбонов и, согласно доктрине монархизма, законным наследником короны. Чувствительные испанцы массово сочувствовали ребенку, который потерял родителей и попал в руки тюремщиков. Генералы, священники, просвещенные либералы, аристократические сеньоры, уличные махи — все говорили об этом, просили вмешаться, сделать что-нибудь, выручить ребенка. Разумеется, никто не успел, власти слишком долго раздумывали и не знали, что делать, их призывы к милосердию были неубедительными и запоздалыми, а угрозы — бесполезными. Якобинцы, термидорианцы, затем проходимцы Директории и прочие непонятные существа в Париже никогда бы не выпустили царственное дитя из своих когтей. Это было бы для них слишком опасно. По неведомым до сегодняшнего дня причинам ребенок скончался в тюрьме. Вроде бы никто не помогал ему умереть, он сам расстался с жизнью. Он был слаб и нежизнеспособен. А может быть, было как-нибудь не так, кто же знает правду…
Гойя в это время боролся со своей болезнью. Не говорите, что художнику не обязательно обладать тонким слухом. Еще труднее было музыканту Бетховену, который, став глухим, не мог физически услышать собственной музыки — в то самое время, когда она заговорила про мировую трагедию. Зачем слух живописцу и рисовальщику? Художник есть продолжение личности и характера. Гойя, судя по всему, остро ощущал свою физическую неполноценность. Он привык быть и чувствовать себя настоящим мужчиной, который способен на многое — и выйти на арену против быка, и веселиться до упаду с друзьями, и распевать дерзкие песенки, и прочее в том же роде. Эта энергия, этот «жизненный порыв» лежали в известной мере в основе его мощного и полнокровного искусства зрелых лет.
Теперь он, успешный человек и даже отчасти царедворец, вынужден выслушивать собеседников и собеседниц с помощью слухового рожка, да еще и переспрашивать, и просить повторить сказанное, словно комичный старичок из комедии Тирсо де Молины. Он не может спеть под гитару куплеты из новейшей сарсуэлы и вообще сам себе напоминает почтенную развалину. Ему исполнилось всего-навсего пятьдесят лет, и приходится все более уединяться и отгораживаться от людей. Приближается какое-то грозное время, а он борется с глухотой и шумом в ушах, с головными болями. Он опасается новых приступов болезни. Разумеется, он делает свое дело в меру сил. Он пишет аристократов, министров, членов королевского семейства, он некоторое время учит молодых художников на занятиях в Академии. Но это ему уже трудно. Ему горько и тяжко. Он пишет на адрес короля меморандумы и памятные записки, в которых жалуется на то, что его здоровье подорвано, и сделавшись практически глухим, он не может в полную меру исполнять свои придворные, профессорские и административные обязанности. Вряд ли он преувеличивал или притворялся в своих жалобах. Он мог быть иногда и лукавым, и себе на уме, а его «мужицкая хитроватость» превратилась в стереотип среди биографов и почитателей Гойи. И все же испанская стойкость в его характере преобладала. Скорее всего, ему было действительно трудно и нехорошо на душе, и его жалобные послания к королю искренни. Умеют ли короли сочувствовать страданиям своих подданных? Вопрос риторический.
Мастер пишет, как и прежде, кабинетные картины (то есть холсты малого размера для украшения небольших помещений сугубо личного характера, в отличие от более крупных картин для столовых или гостиных). Как помнит внимательный читатель, среди прежних его «картонов» встречались не только идиллические сцены с поселянами, вечеринками беззаботных молодых людей или занятными бытовыми сюжетами, но и сцены драматические и трагические — такие как «Снежная буря» или «Кораблекрушение».
Сразу после физической беды внутреннее состояние художника начисто исключает из его репертуара сколько-нибудь мажорные и приятные мотивы. Теперь он пишет такие вещи, как «Двор сумасшедшего дома», «Пожар», «Нападение грабителей» и «Тюрьма». Беспощадная судьба, опасность и смерть, гримасы безумия и тяжкая участь человека выдвигаются вперед в репертуаре тем художника. Он пишет «Смерть пикадора» — небольшое полотно примерно в сорок сантиметров ширины. Оно написано гладко и ровно, еще не ощущается той отчаянной, яростной и рыдающей кисти, которая налицо в поздних произведениях. Но беспощадные картины уже стоят в повестке дня. Ему нехорошо, и есть все основания предположить у него признаки не только физических, но и других страданий.
Гораздо позднее, на пороге XX века, философ, писатель, поэт Мигель де Унамуно сказал фразу, ставшую с тех пор знаменитой: Me duele la Espana — «У меня болит Испания». У Гойи, можно сказать, болела Европа. Он настолько близок к власти, что мировая политика касается его самым непосредственным образом. Он встречается с министрами, грандами, высшими чиновниками по делам искусств, умнейшими головами своего времени. Перед его глазами разворачивается удивительная французская эпопея. Французский вопрос вырастал до небес и застилал горизонт. Тот факт, что мятежники казнили королевскую чету, а затем таинственным образом погиб наследник — это еще полбеды в глазах вольнодумного Гойи. Он начинал различать новые звучания в музыке Революции.
Революция во Франции начиналась как отпор прогнившей старой монархии, церковной мертвечине и сословной несправедливости. С пением Марсельезы толпы людей шагают к идеалам света, разума, справедливости. Просвещенные люди по всей Европе с замиранием сердца следят за перипетиями революционных событий. Вскоре, однако же, Революция оборачивается свирепым оскалом. Казни и террор приводят в ступор Францию и ужасают остальную Европу. Уничтожить негодный старый порядок, а потом впасть в такой раж, пролить столько крови и открыть дорогу такому безмерному и нес