Бурлеск, фарс и клоунада, причудливые гримасы политики возникали на горизонте. Мадрид празднует сомнительные победы новоявленного Князя Мира, англичане распоряжаются в Кадисе, а что делать с большой французской проблемой, вообще непонятно. На троне и возле трона обретаются какие-то тролли, сказочные уродцы.
СОН РАЗУМА
До поры до времени художник не понимает, какими способами и в каких формах он мог бы отозваться на эту новую реальность, на причудливые гримасы политической действительности и факты испанской жизни.
Какая новая живопись, какие новые формы или образы были бы адекватны этому безумному миру, этим гримасам бытия?
Он рисует для себя, и возникает серия рисунков под общим названием «Сновидения». Отклик на вызов времени образуется именно в графических формах. Вскоре эти рисунки и наброски прорастут, разовьются и объединятся в серию офортов под названием «Капричос» — то есть капризы или причуды, странные гримасы жизни. Такой жанр иронической графики уже существовал в искусстве Италии и Франции. Мы с вами помним о гравюрах Жака Калло под общим названием «Каприччи». В жанре «капризов» любил рисовать и Тьеполо, итальянец, работавший в Испании даже более, чем в других странах Европы.
Но сейчас для нас важнее события, происходившие тогда в испанском театре.
В девяностые годы XVIII века пятидесятилетний Гойя познакомился и быстро подружился с выдающимся литератором и драматургом, тридцатипятилетним лидером новой испанской словесности. Его имя — Леандро де Моратин. Подобно Ховельяносу, он был защитником европейских ценностей и просветительских лозунгов, хотя в годы противостояния испанского правительства с республиканским Парижем опасно было слишком откровенно выказывать свою космополитическую и либеральную изнанку. Позднее эти люди, эти иностранные агенты получили свою долю неприятностей, когда история в очередной раз сделала крутой поворот в сторону традиционных устоев и воинствующего обскурантизма.
В том-то и странность или двойственность положения в последние годы века, что правительство Испании всячески обличает новую французскую идеологию и как бы противодействует французской заразе, тогда как собственные вольнодумцы, как Ховельянос, Сеан Бермудес и их соратники, занимают видные посты, могут открыто выступать и публиковаться в прессе и даже пользуются поддержкой властных структур. Театральные и поэтические опыты Моратина опираются на одобрение влиятельного Годоя. Он искал для своего окружения людей ярких и талантливых, но среди защитников «вечных ценностей» (то есть ценностей вчерашнего дня) ярких фигур не находилось. Не мог же великолепный дон Мануэль приближать к себе идеологов «апостолического» крыла, этих мрачных субъектов в рясах или в штатском с постными физиономиями! Он тянулся к людям, которые любили жизнь, владели живым и ярким словом. А они все были, как на грех, вольнодумцы и скептики, талантливые насмешники.
Вряд ли поддержка премьер-министра была очень приятна для способного, образованного и вольнодумного Моратина. Он-то лучше других понимал, насколько его покровитель, могущественный временщик, подходит на роль тех общественных типов, которые высмеивались в комедиях самого Моратина. Заметим, что он писал самые популярные пьесы того времени.
В официальной филологии дон Леандро зачислен по ведомству неоклассицизма. Дело в том, что он легко соглашался придерживаться классических форм решения темы и вовсе не чувствовал себя стесненным требованиями единства места, времени и характера. В его пьесе «Новая комедия» мы наблюдаем все время одно и то же место: действие происходит в течение одного вечера в одном мадридском кафе. На протяжении вечера там сменяются посетители, разворачивается увлекательная фабула спора, соперничества и взаимодействия выразительных общественных типов. Люди из низов смеются над напыщенностью аристократов. Интеллектуал обличает серых и темных попов. Девушка предлагает посмеяться над нравами и претензиями своих унылых поклонников. Люди из низов не забывают уколоть господ — и т. д.
В отличие от сайнете или сарсуэлы, где словесная материя рудиментарна, точнее, ограничивается «частушечным комизмом» и подчинена бодрым ритмам гитарного звона и ударных инструментов, пьесы Моратина — это настоящий умный комедийный театр, сопоставимый с театром Гольдони в Италии. Общественные пороки, старинные обычаи и новые моды, характерные типы большого города, бюрократические порядки и церковные предрассудки получают там град веселых и яростных затрещин и пинков. Возможно, что великий Лопе де Вега выполнил бы эту задачу более органично и сочно, более основательно. Но, вероятно, друг Моратина, художник Гойя, смотрел на театр своего младшего сотоварища особыми глазами. Он учился у комедиографа веселой и яростной наступательной стратегии. Возможно, это помогло ему в рисунках для «Сновидений», а затем, уже в последние годы века, — в офортах серии «Капричос». Вторые, как уже было сказано, произросли из первых.
Восемьдесят офортов серии были готовы в 1798 году и продавались в одной мадридской парфюмерной лавке (отчего была выбрана именно эта торговая точка, один Бог знает. Скорее всего оттого, что художник был знаком с владельцем, а другие заведения насторожились и отказались продавать опасное произведение причудливого гения). С тех самых пор не прекращаются попытки прочитать эти изображения как связный текст, как своего рода сцены из аллегорического сатирического театра. Тот факт, что Гойя смеется над человеческими слабостями, пороками, заблуждениями, преступлениями, клеймит характерные для страны и времени недостатки и даже замахивается на общечеловеческие проблемы, никогда не вызывал сомнений. И все же про что и зачем нам сообщают эти листы?
Сам Гойя либо кто-то из друзей написал по его поручению текст объявления в газете «Диарио де Мадрид». Там говорилось, что художник «избрал для своего произведения из множества сумасбродств и нелепостей, свойственных любому человеческому обществу, а также из простонародных предрассудков и суеверий, узаконенных обычаем, невежеством или своекорыстием, те, которые он счел особенно подходящими для осмеяния и в то же время для упражнения своей фантазии».
Объявление носит сугубо маркетинговый характер. Его задача — продвинуть художественный продукт в образованной и «офранцуженной» среде. Там привыкли развлекаться, и потому объявление делает упор на «упражнение своей фантазии». Упомянуты «сумасбродства, нелепости, предрассудки и суеверия», каковые подлежат осмеянию. Иными словами, мадридцам предлагается занятный и развлекательный продукт, который в то же время наделен функцией социальной критики — но в легкой форме. Развлечемся и поговорим о пороках и грехах людей, не пытаясь напугать их. Это и подразумевается в газетной рекламке, но смысл серии «Капричос» выходит далеко за пределы милой забавности и увлекательной развлекательности.
Объявление написано типичным представителем Просвещения. Сами офорты выходят далеко за пределы легкого и улыбчивого просветительского оптимизма. Там не оптимизм, там другое.
Ученые выдающихся достоинств трудились над интерпретацией этой серии. В России этим занимался выдающийся испанист, мой старший товарищ и наставник Валерий Прокофьев, издавший в 1970 году свою книгу «Капричос». Эта книга остается образцом выдающегося понимания смыслов и посланий сложного и многогранного произведения. Впрочем, знатоков и глубоких исследователей Гойи было немало во всем мире и во времена жизни Прокофьева, и в сегодняшние дни. Мы с вами, читатель, обратим внимание только на два момента в многослойном и сложном послании, которое заключено в графических листах серии.
Лист номер один — это введение в повествование, а именно портрет автора: неулыбчивое, напряженное и измученное лицо, замкнутое в своем мире и не позволяющее приблизиться к себе. «Не тронь меня» — словно говорит этот автопортрет глухого стареющего человека, тяжело переживающего многие события и причуды жизни. Мы еще будем разбирать, какие события оставили свой след на этом бледном и замкнутом лице.
А далее перед нами разворачиваются сцены как будто из комического или народного театра тех лет, точнее, второй половины и конца XVIII века. Забавные гримасы быта. Капричо номер два — девицу выдают замуж за человека, который наверняка мало ей приятен. Лист номер три — домашние пугают непослушного малыша закутанной фигурой, которая изображает то ли домового, то ли иную нечисть из народных верований. И прочее, и так далее. Легкомысленный флирт щеголей и щеголих на улице. Зловещая старуха дает какие-то подозрительные советы молодой красотке. Другая красотка натягивает ажурный чулок на соблазнительную ножку, явно отправляясь на ловлю заинтересованных лиц противоположного пола. И прочее, и так далее. Орущего ребенка лупят карающей ладонью по голой заднице за разбитый кувшин. Улица, семья, быт и обыденность — все это с иронической, сатирической точки зрения.
В толще забавной и нелепой, но еще пока не страшной жизни время от времени мелькают, в первой половине серии, отдельные сюжеты словно из страшных снов. То это жертва Инквизиции, которую везут к позорному столбу или на костер, то причудливая фантазия — хохочущие женщины выгоняют из дома метлой ощипанных петушков. Вероятно, это аллегория поведения алчных дам, виртуозно умеющих обобрать (ощипать) мужское население. Тут еще и сцена на виселице — женщина во тьме ночной пытается вырвать зуб изо рта повешенного преступника, явно с целями колдовства, ворожбы и прочих неправедных дел. Некромантия, сиречь магическое употребление кладбищенских атрибутов, неотделима от колдовского ремесла в его радикальном, мрачном и запретном варианте. (Впрочем, знаменитые некроманты — исторический доктор Фауст, а также Агриппа Неттесгеймский и граф Калиостро — не практиковали употребление зубов, волос, пальцев и других частей мертвых тел.)
Примерно до середины своей серии Гойя пытается как бы представить сценки из занятной и задорной сарсуэлы или сатирические сюжеты из «Новой комедии» своего друга Моратина. Нов ходе этого занятного повествования о человеческих прегрешениях, глупостях и проступках все чаще раздаются, так сказать, сигналы из другого мира — из темной вселенной ада, порока, греха и безумия. Нас исподволь предупреждают о том, что дальше будет больше. Нам дают увидеть такое, что мало не покажется. Но до поры до времени художник Гойя не хочет слишком пугать или шокировать своего