х аристократических и буржуазных домов было принято вешать картины и гравюры с изображением съестных припасов, приготовления еды или чинной трапезы. То есть картины и гравюры, в которых как бы запечатлено пожелание «приятного аппетита». Таковы, например, чудесные натюрморты Шардена. Но в усадьбе мы видим иное. Когда перед глазами обедающих в столовой Гойи возникают чудовищные сцены зверского, каннибальского и отвратительно неаппетитного пожирания, то это скорее похоже на пожелание обедающим поскорее подавиться собственной рвотой. Извините за откровенность. Впрочем, ну вас — сколько можно извиняться за неприятные истины!
Вообще идея пародирования в данном случае имеет смысл. Дворец высокопоставленной персоны или частный дом богатого горожанина в культурной Европе подразумевал изобразительные декорации поучительного, моралистического, философского и религиозного характера. В итальянских, французских и испанских резиденциях мы найдем картины на темы «идиллической жизни поселян». На такие вещи приятно смотреть, и мы знаем, что сам Гойя писал их для кабинетов и гостиных своих сограждан, когда был молод и жизнерадостен (подчас избыточно жизнерадостен, но это сейчас неважно). В картинах для «Усадьбы глухого» эти самые идиллические поселяне превращаются в двух осатаневших пастухов, которые лупят друг друга палками.
Гостиные и кабинеты приличного дома часто украшались изображениями охотничьих собак и сцен охоты, ибо сие занятие приличествует благородному сословию. В доме Гойи мы видим портрет несчастной дворняги, которая словно силится выбраться из какой-то ямы на фоне безрадостной земли и безотрадного неба. (Или же, возможно, бедное животное первоначально пыталось выбраться из бурных волн, уносящих его навстречу гибели.)
Хорошим тоном в обиходе образованных классов были картины на тему «стадий жизни» или «трех возрастов человека». Детство и юность должны были символизировать начало жизни, зрелость — время знания и опыта, старость есть преддверие ухода в иной мир после небессмысленно прожитой жизни. Иначе говоря, жизнь человека устроена правильно и освящена великим замыслом Творца. Гойя, по всей видимости, превращает эту традицию поучительного аллегоризирования в саркастическую насмешку, в горькую пилюлю для человечества. Юных и свежих лиц в его росписях мы вообще не увидим. (Тут налицо полная противоположность чудесным ангелам и цветущим девам в росписях Сан-Антонио де ла Флориды.) Напротив, старческие, больные, слабоумные и пакостные физиономии в таком избытке, что даже не хочется их перечислять. Величественная или хотя бы почтенная старость в эти росписи не допущена.
Для возраста зрелости мастер делает исключение. Имеется в виду уже упомянутая роспись (картина) под условным названием «Леокадия». Она изображает статную женщину в черном одеянии вдовы, но это воплощение живой жизни (единственное такого рода изображение в усадьбе) возвышается перед нами рядом с могилой, с темной грудой земли, окруженной металлической оградой. Считается, что женщина стоит рядом с могилой самого Гойи.
Итак, пародия? Не мелковато ли для Гойи? Мудрый старый художник, он видел так много, так отважно прикоснулся к самым больным и вечным темам национальной жизни и общечеловеческого бытия… Он поставил в «Бедствиях войны» вопросы о насилии ради добра, о рождении зла в борьбе за добро и свободу. Сам Гегель пытался сладить с такими вопросами в своих размышлениях о философии истории. И, между нами, не справился. Прямо заявить страшные истины и не стать в собственных — и тем более в чужих — глазах мизантропом и человеконенавистником человеку не дано. Тут перед нами вопросы о том, как люди стремятся к светлому будущему и, в своих восторженных и горячих попытках построения рая на земле, создают своими руками ад на земле. Легко ли иметь дело с такими вопросами? Спросите у Достоевского и Ницше, спросите у Чехова. Спросите также у Джойса.
Неужели после того, как мастер Гойя дорос до большого и дерзкого философского искусства, он стал заниматься тем, что пародировал быт и нравы хорошего общества и стал желать своим двуногим собратьям, чтобы они подавились, впали в старческое слабоумие, превратились в развалины, бродили бы по лугам и полям толпами идиотов (как в картине «Процессия в Сан Исидро»)? Чтобы их прирезала героическая дочь Иудеи, Юдифь?
И самому себе не пожелать ничего лучшего, чем быть погребенным в простой могиле, над которой стояла бы единственная близкая ему душа, Леокадия Вейс, в платье и накидке вдовы? Друзья и коллеги, дамы и господа, не могу поверить в такое. Пародию я вижу, но это пародия по другому поводу. По какому именно, о том воспоследуют нижеприведенные соображения.
Ближе всего по всем параметрам к «Черным картинам» находится серия офортов «Диспаратес», Disparates. Перевести это испанское слово достаточно точно ни на один язык не получается. Имеется в виду нечто нелепое, нескладное, бредовое и абсурдное. Англоязычные авторы называют эту серию «Безумства», Follies. Я буду иногда пользоваться испанским словом «Диспаратес», а иногда — иностранным русифицированным термином «Абсурдизмы».
Эти двадцать два листа являют собой систематическую панораму абсурдизмов, бредовых ситуаций или кошмарных сновидений, касающихся разных сторон жизни, деятельности человека и разных аспектов общественного и политического бытия.
Перед нами пародийные абсурдизмы или абсурдные пародии на мужское поведение (агрессия) и на женское поведение (соблазнение самца и его последующее осмеяние, унижение и подчинение). Вот милые девицы, которые подбрасывают на одеяле мужские куклы, так называемые педеле, во время масленичных забав и развлечений. Вот бредовый «Матримониальный абсурдизм» — монструозное сросшееся спинами двойственное гуманоидное образование.
Налицо карнавальное осмеяние человеческих институций, правильных и признанных норм поведения, властей и обычаев. Осмеяние брака, армии и церкви. То есть пародирование главных опор власти, доминации и нормальности.
Оговоримся и признаем, что никто сегодня не обладает надежным ключом к пониманию серии «Диспаратес» или росписей «Усадьбы глухого». Мастер писал, рисовал и гравировал эти вещи не для того, чтобы они сразу и моментально становились бы понятными и очевидными. Но общий вектор смысла представляется очевидным. Нам рассказывают о том, что наши семейные, политические, общественные и культурные устои несостоятельны.
Люди пугаются странных призраков или карнавальных великанов, наспех собранных из палок и тряпок. Люди летают на крыльях на манер Дедала и Икара. Казалось бы, тут не пародия, тут мечта о полете — о состоянии невесомости и несвязанности земными ограничениями. Но мы с вами смотрим на этот лист, именуемый «Способ летать», и безошибочно вспоминаем античный миф о гениальном мастере, который изобрел и сделал крылья себе и своему сыну Икару, и дело кончилось тем, что сын упал с неба на землю и разбился. Так кончаются утопические проекты и надежды на достижение неба слабыми человеческими силами.
«Диспаратес», эти сцены человеческого умопомрачения, представляют в страшновато-потешном виде человеческие дела и упования. «Черные картины» в «Усадьбе глухого» имеют то же самое предназначение. Они написаны как обобщающее исследование нелепостей и абсурдов истории, общества и отдельной человеческой жизни.
Наука не была бы наукой, если бы не появились специалисты по клинической психопатологии, которые стали изучать офорты и росписи позднего Гойи, как симптомы параноидальной деменции. Главным аргументом в пользу такого диагноза был и остается тот факт, что наш мастер с редкой ясностью «видел демонов» и запечатлевал чудовищные, пугающие сцены — такие как «Сатурн, пожирающий своих детей». Так рассуждают медики. Быть врачом-психопатологом, как известно, тоже своего рода диагноз. Мы с вами, которые не врачи, скорее будем думать, что параноидальной деменцией страдал не лично художник Гойя, а страдали то время и та страна, которые были предметом его наблюдений.
Врач ставит диагноз в полной уверенности, что мир в порядке, что реальность здорова, тогда как больной не в порядке и его надо лечить — то есть по возможности возвращать к нормальности, к реальности. Но бывает и так, что нормален как раз странный и вызывающий оторопь человек, тогда как мир вокруг него болен, припадочен, эпидемиологически опасен и смертельно заразен. Сказать по правде, так бывает довольно часто.
Может быть и так, что Гойя был сам болен, но его время было еще более патологично и ужасно. Можно ли считать его клиническим психотиком или так думать не следует — это в данном случае вообще не вопрос. Здоровых вообще не существует, есть необследованные индивиды без диагноза. Факт заключается в том, что художник и мыслитель поставил диагноз стране Испании в эпоху Реставрации, завинчивания гаек, тяжкого пробуждения после великой трагедии Нового времени.
ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ
Закончился короткий период демократических надежд. Риего убит, точнее повешен при вопиющем игнорировании законных судебных процедур. Конституция, прожившая всего три года, отменена.
Начинаются мрачные годы — не в том смысле, что испанцев можно было удивить Инквизицией и темной королевской ратью, подавлявшей ростки свободомыслия. Современники были, однако же, глубоко угнетены тем обстоятельством, что крах либерализма и новый «сон разума» распространяются и берут верх после того, как силы освобождения уже как будто победили.
Армии Наполеона с великими усилиями и великим кровопролитием были изгнаны из страны. Тут-то им и явились на смену патриоты, монархисты, церковные фанатики и обозленные генералы, которые воевать с французами не умели, но насаждать дисциплину и полицейский режим очень старались. Первое время эти упыри не могли взять верх. Сама инерция войны за свободу (как бы ни рисовалась эта свобода уму и душе испанца) не позволила взнуздать и оседлать ни крестьян, ни горожан, ни старых, ни молодых. Сопротивление нарастало. Вольные Кортесы опять заставили правительство п