Реакция на новую игрушку и есть первый основной элемент творчества, но это лишь одна стадия процесса. Сильное желание человека как представителя вида делать открытия заставляет нас исследовать новую игрушку и подвергать ее всем испытаниям, какие только приходят в голову. Как только мы заканчиваем наши исследования, незнакомая игрушка становится знакомой, и тут вступает в силу наша изобретательность, которая и помогает использовать эту игрушку (или то, что мы узнали благодаря ей) для постановки и решения новых проблем. Если путем сопоставления опыта, полученного от различных игрушек, мы смогли увидеть нечто большее, чем то, с чего начали, наш подход можно назвать творческим.
Если молодого шимпанзе поместить в комнату, где есть, ну, скажем, обычный стул, он прежде всего начнет исследовать этот предмет: дотрагиваться до него, бить по нему, кусать, обнюхивать и залезать на него. Через некоторое время все эти беспорядочные действия станут более структурированными. К примеру, он может начать прыгать через стул, используя его в качестве гимнастического снаряда: он «изобрел» гимнастического коня и «придумал» новое гимнастическое упражнение. Он и раньше умел перепрыгивать через различные предметы, но делал это несколько иначе. Сопоставив уже имеющийся опыт с тем, что он получил в результате исследования новой игрушки, шимпанзе придумывает новые, ритмичные прыжки. Если впоследствии ему дать нечто более сложное, он воспользуется ранее приобретенным опытом, привнеся в него некий новый элемент.
На первый взгляд процесс развития кажется очень простым, но он не всегда позволяет добиться того, чего от него ожидалось изначально. В детстве все мы проходим через эти стадии исследования, изобретения и созидания, но, став взрослым, каждый из нас достигает различного творческого уровня. В худшем случае, если требования окружающей среды слишком жестокие, мы ограничиваем круг своей деятельности лишь тем, что нам хорошо известно. Мы не рискуем проводить новые эксперименты, у нас просто нет на это ни сил, ни времени. Если окружающая среда кажется нам таящей чересчур много опасностей, мы предпочитаем уверенность разочарованиям: мы возвращаемся к тем безопасным, проверенным и знакомым занятиям, которым доверяем. Ситуация вокруг нас должна так или иначе измениться, прежде чем мы рискнем делать новые открытия. Исследование включает в себя элемент неопределенности, а неопределенность пугает. Только две вещи могут помочь нам преодолеть эти страхи – две противоположности: одна – катастрофа, а другая – повышенное чувство защищенности. К примеру, самка крысы с огромным потомством, которое ей необходимо вырастить, находится в крайне сложной ситуации. Для того чтобы прокормить, умыть и защитить своих детей, ей приходится не переставая работать, у нее практически не остается времени на исследования. Если произойдет катастрофа (кто-нибудь разрушит нору, или случится наводнение), она будет вынуждена панически искать что-то новое. Если же, наоборот, ее дети благополучно растут и ей удалось запасти много еды, давление ослабевает и, чувствуя себя более защищенной, она может посвятить познанию окружающей среды больше времени и сил.
Из всего этого следует, что существуют два вида познания: паническое и защищенное. То же относится и к человеку: во время хаоса и потрясений войны человеческое общество для преодоления последствий катастрофы, скорее всего, будет вынуждено прибегнуть к изобретательности, и, наоборот, благополучное и процветающее общество может быть в высшей степени склонно к открытиям благодаря сильному и всевозрастающему чувству защищенности. Минимальную же потребность в открытиях будет испытывать только то общество, которому едва удается сводить концы с концами, а может быть, оно и вовсе не будет ощущать такой потребности.
Вернувшись к истории нашего вида, несложно заметить, как эти два типа открытий способствовали прогрессу человечества. Когда наши древние предки оставили удобства, связанные со сбором фруктов и жизнью в лесу, и переселились на открытую местность, они столкнулись с серьезными трудностями. Сложные требования новой окружающей среды поставили их перед выбором – исследовать или умереть. Это давление слегка уменьшилось только тогда, когда они превратились в опытных сплоченных охотников, и опять они оказались на той стадии, когда еле-еле сводили концы с концами. В результате они находились в таком состоянии довольно долго – тысячи и тысячи лет; техническое развитие шло крайне медленно (например, на элементарное усовершенствование таких вещей, как домашняя утварь и оружие, потребовались сотни лет).
Ситуация улучшилась тогда, когда постепенно появилось примитивное сельское хозяйство, а окружающая среда стала более контролируемой. Там, где в этом удалось добиться большего успеха, строились города, и общество шагнуло в сферу новой, возросшей социальной защищенности. Вместе с этим пришло и стремление к другому виду познания – защищенному, а это, в свою очередь, привело к еще более поразительным результатам, большей защищенности и большему числу открытий.
К сожалению, дело на этом не кончилось. История восхождения человека к цивилизации могла бы быть более радужной, но, к несчастью, события слишком стремительно сменяли друг друга, маятник успехов и катастроф стал раскачиваться с безумной скоростью. Так как наши начинания абсолютно не соответствовали нашим возможностям, мы злоупотребляли великолепными социальными улучшениями и сложными разработками, как только появлялась возможность их использования. Неспособность разумно обращаться с суперстатусом и супервластью, навязанными нашим суперплеменным устройством общества, привела к новым, более неожиданным и более сложным катастрофам, чем когда-либо. Как только суперплемя подошло к фазе всеобщего процветания, когда защищенное познание стало работать в полную силу и развились прекрасные новые формы творчества, сразу что-то пошло не так. Завоеватели, тираны и агрессоры разрушили тонкие механизмы новых сложных социальных структур, и необходимость в паническом познании вновь вернулась. Для каждого конструктивного изобретения появлялся его деструктивный двойник, и этот маятник колебался то в одну, то в другую сторону на протяжении тысяч лет. Впрочем, это продолжается и по сей день: именно ужасы атомного оружия привели нас к победе над атомной энергией, и именно победа в биологических исследованиях может привести нас к ужасам войны с применением биологического оружия.
Между этими двумя крайностями все еще находятся миллионы людей, живущих неприхотливой жизнью, занимающихся сельским хозяйством и, подобно нашим древним предкам, возделывающих землю. Кое-где еще есть и «первобытные» охотники: остановившись на стадии «сведения концов с концами», они, как правило, не отличаются особой тягой к открытиям. Подобно сохранившимся большим обезьянам – шимпанзе, гориллам и орангутанам, – они имеют потенциал для изобретений и исследований, но у них нет в этом никакой ощутимой потребности. В результате экспериментов с шимпанзе, находящимися в неволе, оказалось, что при определенных обстоятельствах они способны очень быстро развивать свой исследовательский потенциал: они могут управлять различными механизмами, рисовать картины и решать всевозможные экспериментальные задачи; но, находясь в естественной среде, они не строят даже простейших укрытий от дождя. Для них, а также для сообществ людей, живущих более примитивной жизнью, существование лишь для «сведения концов с концами» – не слишком сложное и не слишком простое – притупляет желание делать открытия. Для остальных же из нас одна крайность перетекает в другую, и мы, ведомые то переизбытком паники, то переизбытком защищенности, не прекращаем своих исследований.
Время от времени среди нас находятся те, кто, с завистью посмотрев в прошлое, на «простую жизнь» первобытных сообществ, жалеет о том, что мы когда-то покинули наш доисторический лес. Иногда даже предпринимаются серьезные попытки для воплощения таких мыслей в действие. Симпатизируя этим проектам, мы должны понимать, что они сопряжены с массой трудностей. Прежде всего псевдопримитивные сообщества, которые в последнее время стали появляться в Северной Америке и в других странах, изначально слабы, так как образованы искусственным путем. Они состоят из индивидов, испробовавших как прелести, так и ужасы существования в суперплемени. В течение всей жизни они находились в условиях высокого уровня умственной деятельности и в определенном смысле потеряли свою социальную невинность (а потеря невинности, как известно, процесс необратимый).
На первый взгляд может показаться, что у неопримитивного человека все идет хорошо, но это обманчиво. На самом же деле уже изначально возврат к простому образу жизни бросает вызов бывшему обитателю людского зверинца. В теории его новая роль может быть очень проста, на практике же оказывается, что она сопряжена с множеством новых проблем. Создание псевдопримитивного сообщества группой бывших жителей города на самом деле есть не что иное, как серьезный исследовательский поступок. Именно это, а не формальный возврат к простоте делает подобный проект столь привлекательным. Но что же происходит, когда первоначальный вызов принят и трудности преодолены? Будь то сельская община, живущая в отдаленных районах, или группа, обитающая в пещерах, или же самоизолировавшаяся псевдопримитивная группа, находящаяся где-то в черте города, – ответ один и тот же: наступает разочарование, так как монотонность проникает в мозг, который уже привык к более высокому суперплеменному уровню, и, следовательно, группа либо распадается, либо начинает действовать. Если новая деятельность позволяет добиться успеха, сообщество вскоре обнаружит, что оно становится организованным, число его членов увеличивается, и в мгновение ока оно снова вернется к суперплеменной мышиной возне.
В конце XX века довольно трудно оставаться естественным примитивным сообществом, подобным эскимосам. Псевдопримитивные сообщества мы в расчет не берем; даже стойкие европейские цыгане постепенно становятс