казать, что дома. Мама конечно же подтвердит это, если у нее спросят. Она будет свидетельствовать с пеной у рта, что именно так оно и было. А кто может доказать, что он не ночевал дома?
«Презумпция невиновности», — наморщив лоб, вспомнил Владик, и это мудреное юридическое словосочетание его несколько успокоило.
Не мог же он признаться милиционерше, что вечер перед смертью Шиловской они провели вместе, да и ночевал он не дома. Они, конечно, сразу ухватились бы за него как за подозреваемого, и потом отмыться стало бы вдвое труднее.
«Нет, правильно я сказал, что ночью был дома», — продолжал размышлять Владик, выходя на Садовое.
Теперь в плотной вечерней толпе прохожие толкали его сумками и плечами, но он не замечал толчков и шел широким шагом, углубясь в себя, придумывая оправдания интуитивно найденным в разговоре с милицией словам.
Что было бы, если бы он признался, что ночевал в ту ночь не дома и пришел только утром? Они бы стали выяснять: где, когда, с кем?.. Ужас!
Когда он ночевал у Евгении (а этого давно уже не случалось), то уходил обычно перед самым приходом этой мегеры, старухи домработницы, которая при каждой встрече сверлила его пронзительным осуждающим взглядом.
Какое ей дело, черт подери, до того, кто ночует у Шиловской! Что она, не знает, что происходит по ночам между мужчинами и женщинами? Сама же она своих детей зачала не от духа святого! А может быть, она так ведет себя из-за того, что они не расписаны и к тому же Евгения немного старше? То, что она старше, так это очень даже здорово, исчезает сразу много проблем, финансовые в том числе. Черт с ней, со старухой. Если она еще раз на него так посмотрит, он что-нибудь скажет…
Стой, оборвал сам себя Влад. Когда он скажет? Ведь Евгении уже нет! Ее уже нет, и это кардинально меняет его жизнь. Накатанные рельсы, по которым, как ему казалось, будет проходить его существование, внезапно обрываются, а что дальше? Кто он теперь? Что ему теперь делать?
Вдруг Владику стало тревожно и неуютно. Исчезла привычная уверенность в том, что за него кто-то все сделает наилучшим образом, и он ощутил опасения перед необходимостью принимать решения. То, о чем он так мечтал еще недавно, наконец произошло — он стал свободен от всякой опеки. Теперь не надо досадовать на Шиловскую из-за вмешательства в его дела. Но сознание перемены не принесло успокоения — теперь он уже не хотел внезапно приобретенной свободы.
Конечно, их связь в последнее время стала его утомлять, и неоднократно Владик задумывался над тем, насколько спокойнее жилось бы ему, если бы исчезла зависимость от нее, зависимость, привязывающая его прочными канатами связей, могущества, денег. После того как они сблизились, каждый его шаг незримо регламентировался властной любовницей, и он, ранее свободно и независимо державший себя с женщинами, стал ежесекундно, даже оставаясь один, мысленно оглядываться на нее — то ли я делаю?
Она не ревновала его, как, например, Марго или любая другая из бесчисленного множества подружек, не лезла в его мысли, не требовала отчета о каждой проведенной вне поля ее зрения минуте, но тем не менее он чувствовал зависимость более прочную, чем мог предположить. Иногда Влад ловил себя на том, что начинает ее бояться — Шиловская могла по собственному капризу или чьему-либо наущению основательно испортить неугодному лицу и карьеру, и жизнь. Были уже такие примеры, были… И, зная это, оказаться в ее врагах Владику не хотелось.
В театре к мнению Евгении Викторовны прислушивались, как будто именно она руководила всем творческим процессом. Стоило ей однажды шепнуть кое-кому на ушко, что у Панскова талант, что его надо двигать — и его сразу поставили особняком, стали к нему присматриваться, и в итоге… В итоге он стал немногим больше, чем бесконечно малая величина.
Она могла поспособствовать, чтобы его взяли и в кино. Ей это не стоило ничего, ни капли беспокойства — один телефонный звонок, и все. Именно Евгения устроила Владику те съемки в рекламных роликах, за которые он получил греющую душу сумму гринов — фантастически огромную, по его представлениям.
Она сулила взять его с собой в Канн, на кинофестиваль, где должна была пойти картина с ее участием. Хохоча, Шиловская обещала своему юному протеже, что сосватает его голливудскому продюсеру. Владик и верил, и не верил ее обещаниям, ведь рядом с Евгенией, рядом с ее всемогущей беззаботностью казалось возможным все. Именно это привлекало его к ней, как к ночному костру, — способность, кажущаяся или подлинная, одним махом решать все проблемы.
— Деньги? Фу, какая ерунда, о чем ты говоришь… Сколько тебе надо?
Владик стеснялся брать, говорил, что вернет. А как возвращать, когда зарплата мизерная?..
— Перестань, когда разбогатеешь, тогда и отдашь, — смеясь, говорила она, довольная, что ей все дается легко. — Погоди, вот получу по разводу деньги с Барыбина, куплю виллу в Испании, и будем с тобой на уик-энды в Севилью летать. Хочешь?
Конечно, он хотел. Сначала хотел, потому что был в нее влюблен. Дух захватывало от перспектив, которые она разворачивала перед ним, рисуя будущее крупными сочными мазками розовых и голубых тонов. Но позже, на излете их отношений, в минуты, когда плохое настроение овладевало им и хотелось поныть, выплеснуть накопившееся раздражение на мнимые или настоящие неудачи, на неприятности, сыплющиеся как из рога изобилия, он говорил ноющим тоном, страстно желая услышать опровержение своим словам.
— Да, тебе хорошо рассуждать, — с легким оттенком милой капризности канючил Владик. — Ты уже, конечно, на коне. Все у тебя есть, все у тебя схвачено, все тебя знают, а я… Кто я? Твой любовник? Третьеразрядный комедиант? Мне этого мало…
Стараясь не дрогнуть уголком рта в насмешливой улыбке, Евгения деланно удивлялась, внутренне довольная его неуверенностью в себе и внезапно вспыхнувшей страстью к самоунижению:
— Чего ты хочешь, дорогой? Раз-два — и вылезти в дамки? Не-ет, так не бывает… Надо потолкаться локтями, побороться за место под солнцем! А ты хочешь, ничего не делая, получить дивиденды с мертвого еврея. Ты считаешь, я за свои красивые глазки все это имею? — Она обвела рукой только что отремонтированные и заново обставленные покои. — Кем бы я была сейчас, если бы надеялась на то, что мне принесут все на блюдечке с голубой каемочкой? Вечно беременной мамашей, гоняющей с сумками в поисках дешевой рыбы и выклянчивающей милостей у худрука? Нет, милый, я сразу поняла, что не хочу для себя такой доли. И тебе советую не желать ее даже во имя мифического благородства.
— Что делать? — деланно стонал Владик, зарываясь лицом в душистые складки ее платья. — До чего же тошно жить!
— Каждый человек, а тем более в искусстве, нуждается в стартовом пинке. У меня такой пинок был, не скрою. Ты знаешь, кого я имею в виду, — намекнула она на известного актера Кабакова, чьей пассией ее долгое время считали. — Лишь немногие обходятся без поддержки и пробиваются сами, — продолжала философствовать Евгения, откинувшись на спинку дивана, устремив стального цвета с темным ободком глаза куда-то вдаль. Ее рука с голубоватыми прожилками меланхолически перебирала волосы Владика.
«Гладит, как своего кота. — Обидное сравнение внезапно пришло на ум, и он неожиданно разозлился. — Легко ей рассуждать, сытой и ухоженной, получала бы она мои двести тридцать тысяч, посмотрел бы я, как она запела…»
— Но ты можешь не волноваться, — со смешком, в котором проскальзывало едва уловимое ехидство, продолжала она. — Уж я-то позабочусь о том, чтобы обеспечить тебя хорошим стартовым пинком!
И она расхохоталась во все горло, а Владик не отважился ей возразить.
Примерно в то же время он понял, что перестал во всем и полностью доверять своей влиятельной подруге. Ссориться с ней было опасно, противоречить — себе дороже, и Владик, желая обеспечить себе «запасной аэродром», начал исподтишка действовать за ее спиной.
К тому же Евгения, по забывчивости или сознательно, не спешила выполнять обещания относительно карьеры своего друга. Скорее всего, ей было просто выгоднее и спокойнее держать при себе неуверенного, робкого юношу, которым можно вертеть, как ее душеньке угодно, — гораздо выгоднее, чем иметь дело с человеком, чья сила вышла бы из-под ее контроля. Владик ждал, ждал, перестал ждать; кроме немногих подачек и услуг, он не видел от нее ничего, что напоминало бы обещанную стартовую поддержку.
Тогда, трезво оценивая шансы на успех и размеры своего скромного таланта, он понял, что, пожалуй, кинозвездой ему не стать, очень уж многие рвутся на артистический Олимп, а будущее себе обеспечить не помешает. И, придя к такому, неутешительному выводу, он решил втихомолку обеспечить себе сносное будущее, материальная основа которого не зависела бы от прихоти капризной Фортуны и зижделась на вещах более основательных, чем эфемерные приманки славы и таланта. Он решил выгодно жениться. Естественно, не на Евгении Викторовне — на то, что она снизойдет до него, невозможно было надеяться, да и находиться под жестким прессингом ее властного характера всю оставшуюся жизнь ему не очень-то улыбалось.
А что оставалось делать? Связей в жестком иерархическом мире искусств у него нет. Да и откуда им взяться, если мама Владика — научный работник, а папа-инженер погиб давным-давно в автомобильной катастрофе. Надежды на Шиловскую оправдывались мало, друзья Владика были такие же, как и он, актеры погорелого театра и пробавлялись случайными заработками на стороне.
Осуществление владиковской мечты пришло к нему в лице юной девицы почти двухметрового роста, с задорным курносым носиком и буйной шапкой кудрей, скучавшей за стойкой ночного бара в ожидании, когда ее подруга наобнимается в танце со своим только что приобретенным кавалером. Они как-то нечаянно оказались рядом, а потом, обменявшись беглыми взглядами, заговорили, перекрикивая стодецибеловую музыку. И, поскольку Владик был не нахален и вообще довольно мил, они скрепили едва завязавшееся знакомство ликером «Мертвая голова» — одним словом, «встретились два одиночества».