Голд избегал его. Не участвуя из-за Либермана в школьном литературном журнале, он десять своих стихотворений послал в Воскресное литературное обозрение. Шесть вернулись обратно, а четыре были приняты, и Голд получил гонорар по десять долларов за штуку. Либерман позеленел. Он поклялся когда-нибудь отомстить Голду за то, что тот действовал в одиночку, а не пригласил его. Чтобы поставить Голда на место, он отправил в Воскресное литературное обозрение двадцать пять своих стихотворений. Назад вернулось тридцать девять.
— Да плевать я хотел, — куражился Либерман. — Вот когда я вырасту, буду богатым. Я буду самым знаменитым. Я женюсь на богатой и знаменитой наследнице. Я никогда не облысею. Я буду носить много всяких перстней. Я стану политиком и одержу победу. Я буду мэром, сенатором и губернатором всего Нью-Йорка. Я буду большим миллионером. Когда я вырасту, — торжественно провозгласил он, — я трахну какую-нибудь девочку.
Вместо этого он поступил в колледж.
Он, как и прежде, был толст. Волосы его поредели. Все, что он ел, он по-прежнему заталкивал в рот обеими руками. Он таскал еду с чужих тарелок.
Помрой приехал в колледж из образованной семьи, жившей в Массачусетсе, а Гаррис Розенблатт — из своей частной школы на Манхэттене и строгих нравов, спесивой семьи немецких евреев, жившей на Риверсайд-Драйв. А на одном из старших курсов, переведясь из Принстона в Колумбию, к ним присоединился Ральф Ньюсам, происходивший из богатой мичиганской семьи.
С абсолютной неизменностью Либерман каждое занятие превращал в базар. Он во все влезал со своими мнениями и напыщенными возражениями и на любые вопросы выкрикивал ответы. Студенты и весь факультет предпочитали не спорить, а избегать его. Опытные профессора бледнели, когда он записывался на их курсы, а матерые студенты, включая бывших морских пехотинцев с Иво Джима и ветеранов войны, прошедших Бюльжское сражение[30], невозмутимо перекраивали свои программы, если видели его на занятиях в первый день семестра. Многие сменили специализацию. Для многих из самых выдающихся ученых и преподавателей факультета именно Либерман стал последней каплей, переполнившей чашу их терпения и подтолкнувшей к решению, может быть давно вынашиваемому, — разводу, убийству, умственному расстройству, преждевременному уходу на пенсию, смене профессии или переходу на работу в другой университет. И наконец, выполнив вместе с Голдом и Ральфом Ньюсамом все необходимые для диссертации формальности, Либерман со ступенек Нижней библиотеки раздраженно окинул взглядом студенческий городок и посетовал: «Знаете, Колумбия уже больше не первоклассный университет. Нам нужно было поступать в Йейл».
Он предпочитал не вспоминать о том, что в Йейле все они получили отказ. Все, кроме Ральфа, которого принимали везде. Ральф же выбрал Колумбию, потому что какое-то время хотел пожить в Нью-Йорке и потому что рассчитывал найти там кого-нибудь, вроде Голда, кто облегчит ему жизнь.
— Дело в том, — резюмировал Помрой своим обычным меланхолическим тоном, когда они в последний раз обедали втроем, — что никто из нас так и не добился особых успехов.
И Либерман, торжественно поклявшись, что никогда не простит ему этого замечания, принялся за еще одну автобиографию.
ВСЯ беда в том, размышлял Голд на внутренней дорожке клуба АМХ[31], завершив первую из девяти серий по восемь кругов и не свалившись при этом замертво, что они хотели добиться каких-то выдающихся успехов почти с пеленок. Цели, бормотал он, упрямо волоча ноги по малому овальному кругу; боль из груди переместилась вниз и теперь пульсировала в его трясущихся почках, нет у нас больше настоящих целей. И все же лучше целить в кусок говна, чем вообще в никуда. Голд придерживался суеверного убеждения, что если ему удастся преодолеть первые восемь кругов без каких-либо необратимо-фатальных изменений в организме, то он дотянет до конца, а ангел смерти за его спиной снова останется с носом. Дорожка была почти пуста, и это его радовало. Именно на этой дорожке, пока он преодолевал по несколько раз в неделю свои изнурительные три мили, к нему приходили лучшие его мысли, и здесь же хоть на какое-то время он освобождался от выматывающей душу жалости к самому себе и мучительной ненависти, которые почти каждый день отравляли его жизнь. Когда он, приняв душ и одевшись, ковылял прочь, усталость переплавляла его зависть в эйфорию. Нет разочарования горше, размышлял он, заканчивая последний круг первой мили и чувствуя, что мышцы его икр сводит судорога, когда кто-то ничуть не лучше тебя добивается большего, чем ты. Еще сорок восемь кругов. Сегодня его не будет мучить изжога. Скоро боль в мышцах икр пройдет, ведь почки уже вроде пришли в норму, а коленные сухожилия при каждом шаге будут петь, как струны. Он предчувствовал, как вскоре возникнет спазм в левой стороне паха, а потом в правом боку появится вертикальный столб боли, начинающийся в аппендиксе и идущий вверх, к ключице и шее, через печень, грудную клетку и лопатку. Каждое неприятное ощущение из этого ряда проявлялось в строгой последовательности. И еще одна мысль часто посещала его во время этих пробежек: обосраться можно, до чего же это нудный способ времяпровождения. Начав несколько лет назад интенсивные спортивные процедуры, Голд вдруг обнаружил, что теперь может заниматься любовью с большей энергией, выносливостью и самоконтролем, чем прежде, и с гораздо меньшим удовольствием. Еще он открыл, что у него на это остается меньше времени, а после занятий он часто чувствовал себя настолько измученным и ослабленным, что у него и желания не возникало. С бо́льшим вожделением он думал о том, как бы вздремнуть. Голд теперь не страдал от утренних болей в пояснице. Поясница теперь болела у него все дни напролет.
У Голда, Либермана и Помроя были веские основания для их надежд. Но настоящие звезды взошли на другом небосклоне, а эти трое и глазом не успели моргнуть, как остались далеко позади. Все получили то, что хотели, и испытывали при этом разочарование. Либерман хотел издавать небольшой интеллектуальный журнал и издавал его. Голд рассчитывал на приличную преподавательскую работу в Нью-Йорке и на некоторое признание в качестве писателя и получил это. Помрой хотел издавать книги и издавал. Все они добились успеха и чувствовали себя неудачниками.
Голд уже больше не делал вида, что понимает природу успеха. Теперь он делал вид, что не понимает ее. Он знал, какие составляющие нужны для успеха:
Никаких.
Или может быть одно:
Слепое везение.
Гаррис Розенблатт с его никудышной способностью сосредоточиваться и полным неумением мыслить приобрел имя, с которым считались; он был членом протестантских клубов, куда был закрыт вход евреям, и поручителем в еврейских клубах, куда допускали только немцев. Кажется, «составляйте сбалансированный бюджет» было самой длинной и, вероятно, единственной рекомендацией, какую он мог дать. А Шейки с Нептун-авеню, прогульщик, исключенный из средней школы, беспутный торговец мороженым, ворочал миллионами и на официальном обеде для жирных котов пикировался с Нельсоном Рокфеллером, который вел предвыборную кампанию, баллотируясь в губернаторы Нью-Йорка.
— Эй, дружище, — сказал Нельсон Рокфеллер, обращаясь к Шейки с Нептун-авеню, — я буду вам благодарен за поддержку.
— А что я с этого буду иметь? — спросил Шейки. Он держал руки в карманах брюк. Шейки с Нептун-авеню ни за что в жизни не одарил бы никого непроизвольной улыбкой и не пожал бы руку человеку, которому могло от него что-нибудь понадобиться.
Рокфеллер ошеломленно отпрянул.
— Хорошее правительство штата, — быстро нашелся расторопный помощник с красным лицом.
— А кому оно нужно? — сказал Шейки дружелюбно ухмыляясь. — У меня и при сегодняшнем правительстве дела идут отлично.
Сид, часто рассказывавший эту историю, был еще одной аномалией в причудливой истории жизненного успеха. Молчаливый и необщительный дома в дни юности, почти лишенный честолюбия и имевший весьма средние оценки в школе, Сид после возвращения из армии в 1945 году сумел каким-то образом получить и усовершенствовать несколько патентов на промышленное оборудование для прачечных. Потом у него появились какие-то идеи для других машин, потом он стал владельцем компании по обработке тканей. Теперь у него была куча денег, которые он тратил с большей свободой, чем это нравилось Гарриет.
В прежние времена он был рабочим в Брайтонской прачечной и вкалывал гораздо больше — полдня после школы и полные дни летом, а тогда в красные вагончики еще были впряжены лошади. Сид боялся лошадей. Окончив школу, он остался в ней кем-то вроде помощника методиста, потому что предпочитал любую другую работе в портновской мастерской, которую его отец то терял, то вновь обретал в полные превратностей годы после 1929. А еще был в его жизни случай, когда он на целое лето убежал из дома. По воскресеньям, когда мог, и даже в субботние вечера он подрабатывал в гардеробе во время торжеств в банкетном зале. Он не любил эту работу по уик-эндам, как не любил и взятый напрокат смокинг, который должен был носить в таких случаях, но то были времена Великой Депрессии[32]. Доходы отца были ненадежны, а его приработки непостоянны. Роза и Эстер после школы, как только им позволил возраст, стали подрабатывать то у Вулворта[33], то в уличных киосках, торгуя в летние месяцы хот-догами или пирожными. Все были вынуждены заниматься делами в мастерской, доставляя костюмы и платья заказчикам и получая с них деньги. Верить кому-либо в долг было нельзя.
Джулиус Голд постоянно продавал, а потом выкупал одну и ту же портновскую мастерскую, расположенную в полуподвальном этаже дома, в котором они жили. У них в гостиной стоял радиоприемник Атватера-Кента[34]