Голд потерял способность двигаться. Меньше чем за два дня в Вашингтоне он, немея от удивления, приучился к множеству неожиданных вещей, число которых, как понимал он теперь, будет все время увеличиваться.
— Могу себе представить, — сказал он, — если этого не понимаешь, то можно удивиться. — Он поправил второй носок и надел туфли.
— Когда я все поняла, — сказала Андреа, — я, конечно, стала себя чувствовать, как рыба в воде. Прошлым летом я была у папы с одним своим новым поклонником, мы сидели у бассейна, и он сделал просто-таки удивительную вещь. Я чистила пятки скребком. А он вдруг встал и сказал, что больше не хочет меня видеть, и уехал, не забрав свои вещи и даже не попрощавшись с папой. Ты не знаешь, почему?
Голд подошел к ней сзади и погладил ее плечи.
— Он был рядом, когда ты скребла пятки?
— Мы были вместе у бассейна.
— Этот скребок производит какие-нибудь звуки?
— Как наждак.
— Может быть, я сделал бы то же самое.
— Я об этом ничего не знаю.
— Я тебе объясню.
Андреа жадно прижала губы к его руке. Голд подумал, в своем ли она уме. — Очень скоро, — сказала она, — если ты все еще будешь хотеть меня видеть…
— Я буду хотеть видеть тебя.
— Поедешь со мной на уик-энд к папе, пока он не умер? У него такой чудесный дом.
— А чем болен твой отец?
— Он скрывает. Шесть лет назад он купил себе электрическое инвалидное кресло и с тех пор прикован к нему. Каждый уик-энд туда приезжают толпы народа поездить верхом и пострелять.
— Пострелять?
— Перепелов и фазанов. Иногда кроликов и оленей.
— Не людей?
— Пока нет. Я думаю, он тебе понравится.
— Я тебя избавлю, — сказал Голд, — от встречи с моим.
— НИКТО в нашей семье, — сказал в этот вечер отец Голда, усевшись в самое удобное кресло в гостиной Голда, — никогда не разводился.
— Почему? — спросила Дина.
— Я им не разрешаю, вот почему, — сказал старик. — Голды не разводятся. Умирать мы иногда умираем, но разводиться — никогда.
— А вы с мамой собираетесь разводиться? — спросила Дина у Голда.
— Через мой труп, — ответил отец Голда.
— Лучше смерть, — сухо добавил Голд, переводя взгляд налитых кровью глаз с одного собеседника на другого.
День, который начался для Голда столь радужно, покатился вниз и достиг своей нижней точки, когда выяснилось, что у них гости. Макс и Роза приехали в город, потому что у Розы обнаружилось затвердение на груди, оказавшееся, слава Богу, легко удаляемой кистой. Белл, которая сопровождала их к онкологу, рекомендованному Мерши Уэйнроком, пригласила их домой. Позднее вместе с остальными приехал Ирв. Голд дергался. У него была работа, которую он хотел продолжать.
— Когда ты начинаешь в Вашингтоне? — спросил его отец.
— Мне нужно будет опять съездить туда на следующей неделе. Тогда и выясню.
— Так я и думал, — удовлетворенно осклабился Джулиус Голд. — И какую же работу они дадут еврею, вроде тебя?
— Адмирала.
— Тогда меня они бы сделали коммодором, — парировал старик. — Ведь ты у нас столько плавал.
— А ты-то сколько плавал?
— Я приплыл кораблем из Антверпена с Сидом и Розой из самой России, от этого царя Николашки. А ты?
— Ладно, коммодор, — вздохнул Голд с вымученной улыбкой. — Мы все устали. Может, ты помолчишь немного сегодня?
— Скоро он замолчит надолго, — сказала мачеха Голда.
Отец Голда приподнялся в кресле, лицо его сморщилось так, что превратилось чуть ли не в точку. — Это что еще значит? — строго спросил он.
— В моей семье в Ричмонде, — отвечала мачеха Голда, она не отрывалась от вязания и казалась еще более безумной, чем обычно, в своем большом, остававшемся на ней на протяжении всего обеда чепчике из дешевой розовой материи, — если дети просили родителей помолчать, то родители, обычно это бывала мать, отвечали: «Скоро я замолчу надолго», — имея в виду, что скоро она умрет и больше не будет говорить.
Прошла минута ошеломленного молчания, после чего отец прорычал: — Я тебе не мать. И на кладбище не собираюсь. Так что, пожалуйста, помолчи.
— Скоро она замолчит надолго, — сказала Дина.
— Спасибо, детка.
Отец Голда с выражением глубочайшего отвращения отвернулся от своей второй жены и сказал Голду: — Приедешь на ланч в воскресенье. Сид тоже.
— Только не в этот уик-энд, — покачал головой Голд. — Мне нужно проверить работы и закончить статью.
— Еще одну статью?
— Кажется, еще один винтик готов, — сказала его мачеха.
Голд испытывал желание убить ее.
Ирв хохотнул вместе с остальными. — А эта о чем?
— Об образовании.
— Ты за или против? — спросил его отец.
— Против.
— Пора бы тебе поумнеть. Пока что образование не пошло тебе впрок. Тогда приезжай через воскресенье. Мне не все ясно с возвращением во Флориду. — Он окинул комнату раздраженным взглядом и спросил: — А Сида почему нет?
— Может, его не пригласили.
— Почему его не пригласили?
— Может, ты нас не просил об этом.
— Я должен просить?
— Я просила, — сказала Белл. — Им сегодня нужно куда-то в другое место.
Старик с безутешным видом выслушал это сообщение. Роза зевала, и Макс пробормотал, что пора ехать.
— Не так скоро, — возразил старик. — Мне еще сегодня нужно посмотреть парочку покойничков по телевизору.
Ирв поклялся, что успеет во́время доставить старика до дома.
Голд скрылся в своем кабинете еще до того, как ушел последний из них, и принялся отделять свои личные работы от работ, которые делал в колледже, прикидывая в то же время, какими могут быть последствия развода, не выходившего у него из головы. Белл не пропадет. Его отец будет оскорблен. Сиду будет все равно. Его сестры будут безутешны. Его мачеха может хоть повеситься. Его дети могут идти в жопу — пусть о них беспокоятся их доктора. Мальчики в общем-то неплохие ребята, лишь бы жили где-нибудь подальше, вот как теперь. Дина это просто черт знает что, и за что Бог наградил его таким несчастьем, думал он, когда в комнату вкатилась его двенадцатилетняя дочь и сказала:
— Мама здорово мечет икру, да?
— Я не заметил. — Голд не поднимал глаз.
— Что ты врешь? — сказала Дина. — Она ведь не хочет, чтобы ты ехал в Вашингтон, да?
— Я тебе сообщу, когда выясню.
— Сплошные враки. Слушай, ты хоть думай, когда будешь писать свои дурацкие статьи. За ту фигню, что ты написал о воспитании детей в прошлом году в Ледиз Хоум Джорнал, мне здорово досталось.
— Я задумал эту статью, как шутку.
— Ее никто не понял.
— Эту поймут.
— Как она называется?
— «Образование и истина, или Истина в образовании».
— Я не понимаю.
— Иди погуляй.
— Зачем же вы отдали меня в школу, если ты не веришь в образование?
— Чтобы ты поменьше была дома.
— Я бы с удовольствием ушла из этого дома. Знаешь, жить с тобой и с ней совсем не подарок.
— Вот закончишь хорошо год, — проинформировал ее Голд, — и я пристрою тебя в интернат. Давай я буду писать за тебя домашние задания.
Она покачала головой.
— Вот уж фиг! Я еще не готова для этого подросткового секса. Видела я, как ты поступил с моими братьями, не успели они уехать. Из их комнат ты сделал библиотеку и кабинет.
— Для них всегда есть место, когда они приезжают домой.
— На полу. От меня ты так быстро не избавишься. Я сказала сыну Либермана, что ты будешь работать в Вашингтоне.
Голд улыбнулся в приятном предвкушении: — И что же ты ему сказала?
— Я сказала, что президент сделает тебя мэром или губернатором.
Голд швырнул карандаш.
— Господи Боже мой! Вас в этой сраной школе хоть чему-нибудь учат?
— Они пытаются, — мудро заключила Дина. — Но я для них слишком умна. Па, я тебя предупреждаю. Если ты опять что-нибудь напишешь обо мне в этой статье, береги задницу.
ПЕРВЫЙ абзац статьи об образовании Голд написал в самолете на пути из Вашингтона в Нью-Йорк, а первый черновой вариант в основном завершил в тот же день в классе, наплевав на занятия. Он был завален тетрадями со студенческими работами, которые совсем некстати нужно было читать. Подавленный и озабоченный — вот как Голд описал бы себя биографу, если бы таковой вдруг объявился. Приехав в тот же день из аэропорта в колледж на такси с опозданием, он пребывал именно в таком физическом и умственном состоянии. И его воспоминания о том, как он спал с Андреа, казалось, принадлежат уже безвозвратному прошлому.
Он был небрит и неподготовлен. Почти всю пришедшую ему почту он выбросил в корзину. Мрачным кивком отвечал он на приветствия коллег, удивленных его прибытием.
Голд никогда не задерживался в студенческом городке дольше, чем положено, и никогда не посещал факультетских собраний. Он составил себе свободное расписание присутственных часов и никогда его не придерживался. Консультации студентам он давал только по предварительной договоренности, но ни о каких консультациях он с ними никогда не договаривался. Любимчиками Голда были студенты, бросавшие его курс еще до начала семестра. Больше всего он не любил тех, кто посещал занятия регулярно и выполнял задания в срок. Их классные работы интересовали его не больше, чем собственные писания. Он прибыл в аудиторию с пятиминутным опозданием и ко всеобщему ужасу раздал экзаменационные тетради.
— Сегодня, — сразу же начал он, — мы проведем один из так называемых экзаменов-экспромтов, о которых я вам, возможно, говорил. Напишите эссе на тему, которая даст вам возможность рассмотреть основные положения того, что мы успели пройти.
— А что это за тема? — спросила девушка из первого ряда.
— Придумайте ее сами. Оценки вам будут выставляться как за формулировку темы, так и за ее раскрытие. Приступайте.
Голд вытряхнул все из своего дипломата. Там, все еще перехваченная резинкой, лежала стопка работ его других студентов, эссе, вспомнил он с упавшим сердцем, о психологических аспектах социологии в современной американской литературе и о социологических аспектах психологии английского романа девятнадцатого-двадцатого веков. Они были написаны в рамках курса, изобретенного им с единственной целью: переманить в литературу интересующихся психологией и социологией студентов, которые могут клюнуть на приманку ошибочного предположения, что им удастся освоить все три дисциплины одновременно, не тратя на это больших усилий и времени. Он понял, что теперь ему, как гирю каторжнику, придется таскать за собой эту новую стопку тетрадей. Поскольку ничего лучшего ему не оставалось, он перечитал первый абзац, который записал в желтом блокноте во время полета; точность его мысли и хлесткость выражения достави