ГАРРИЕТ, которая несколько минут назад встретила его, излучая заговорщицкую приветливость, сейчас пребывала в мрачном, воинственном настроении. Отведя его в сторону, она сказала:
— Эстер думает, что Милт, возможно, скоро сделает ей предложение. Ты должен помочь. Она попросила Розу спросить Иду, чтобы та выяснила у Сида, должен ли между ними быть секс.
Голд внутренне весь сжался.
— А я-то тут при чем?
— Ну, ты можешь разузнать о таких вещах, — сообщила она ему безапелляционным тоном. — Сид разбирается в науке, а ты профессор английской литературы.
— Давайте-ка на воздух, — сказал его отец с плохо скрываемым злорадством. — На крыльце сейчас хорошо.
Эта обескураживающее известие о погоде было как похоронный звон по всем их надеждам на этот день, и Голд почувствовал, как по жилам его конечностей заструилась холодная слякоть.
— Ну, я Сида предупредила, — сообщила Гарриет и придала своему лицу суровое выражение, настраиваясь на предстоящую склоку. — Если к концу недели они не уедут во Флориду, то туда уеду я, с дочерьми и внуками.
Голд вовсе не был союзником этой раздражительной скуповатой женщины, которой перевалило за шестьдесят; вот уже более тридцати лет он не очень-то с ней ладил. Если себя он воображал привлекательным мужчиной в расцвете сил, то Гарриет, казалось ему, принадлежала совсем к другому поколению, стоящему ближе к его отцу, чем к нему. Он отмечал морщины возле ее узких глаз и глубокие складки у рта, видел, как расширились поры у нее на лице, как поредели ее крашенные в каштановый цвет волосы. Вспоминая беспутные эскапады Сида и его друзей, Голд пытался понять, какие чувства испытывает теперь Сид к Гарриет. Голд знал о ее бедах. У нее был удален желчный пузырь, ее младший брат умер от рака несколько лет назад, ее дочь снова приехала погостить из Пенсильвании вместе с детьми, и невозможно было не заметить признаков серьезного разлада в ее семье. Сам Сид ничего не предпринимал. Сид редко говорил о своих детях, а если все же и говорил, то в голосе его слышались безотчетное неодобрение и разочарование. Всю свою жизнь он был не очень разговорчив в семье; может быть, так проявлялась его болезненная реакция на беспрестанную, начавшуюся почти с самого его детства борьбу с отцом, который был несносен не только в припадках своего вулканического бешенства, но и в мелочных придирках, громком пении или назойливом мурлыкании знакомых мелодий. Его репертуар был обширен — от простеньких песенок на идише, от выученных им по радио арий из американских оперетт и произведений Джилберта и Салливана[69], исполнителям которых он подражал с замечательной задушевностью, до новейших слезоточивых баллад о погибшей любви, претендовавших на первые места в хит-параде «Лаки Страйк». Совершенно невыносимым и сногсшибательным гвоздем его программы стала «Ипана[70] — и улыбка белозуба», которой он неизменно приветствовал соседей и клиентов своей портновской мастерской или громко услаждал себя самого; «Сэл Гепатика — и улыбка облегченья на устах». «Когда природа забывает, вспомни про Экс-Лакс»[71] было еще одним гвоздем его программы.
Джулиус Голд сдвинул на нос очки, оправа которых выцвела за последние годы и теперь изысканно гармонировала с жесткими завитушками его густых белых волос; он пыхнул дымком своей сигары и открыл дверь на крыльцо. Сид уже принял расслабленную, сонную позу, совершенно исключающую всякое сопротивление.
Гарриет с воинственным видом приступила:
— Ну, так как вам понравилось ваше пребывание в Нью-Йорке в этом году? — спросила она с подчеркнутой вежливостью.
— Я тебе скажу об этом, — ответил он, — когда оно закончится.
Наступление Гарриет тут же захлебнулось. На отце Голда была рубашка темно-голубого цвета с высоким воротом и сероватый кашемировый спортивный пиджак, который, по оценке Голда, должен был стоить не меньше двух сотен долларов. В нагрудном кармане расцветал бутончик темно-голубого в горошек платка. «Этот сукин сын выглядит лучше меня», с тоской подумал Голд. Через десять лет он будет носить замшевый ковбойский костюм с бахромчатой кокеткой и рукавами, а я стану такой же развалиной, как Сид. Далеко он ушел от времен завалящей мастерской, по которой носился как безумный в жилетке, в рубашке с расстегнутыми манжетами, с булавками, торчащими изо рта, с портновским метром, накинутым на плечо, и кружочком мела в руке.
Голд изобразил дрожь. — В газете что-то писали о снеге.
— Не в моей, — сказал отец.
— В Северной Дакоте, — сказала его мачеха.
— Два наших знакомых, — сказал отец, — на прошлой неделе умерли от жары в Майами.
Гарриет мрачно толкнула Сида в бок. — Ты ведь хотел о чем-то поговорить.
— О преступности? — ляпнул Сид.
— Это просто ужас какой-то, — сказал Белл.
— Система залога не работает, — пустился в пространные рассуждения Голд. — Если сделать залог низким, то рецидивисты тут же возвращаются на улицу. Если высоким, то наказывают невинных. Вся эта концепция устарела, когда преступление превратилось в обыденное явление, а презумпция невиновности перестала основываться на внушающей доверие вероятности.
Отец барабанил пальцами.
— Во Флориде сейчас ничуть не ниже, — сказал он так, словно Голд не произнес ни слова.
— Цены? — пытаясь не попасть пальцем в небо, сказал Голд.
— В Нью-Йорке такие высокие цены, — сказала Гарриет.
Нам они по карману, — сказал отец.
— Нам не нужна ничья благотворительность, — сказала мачеха.
— Нам достаточно того, что мы имеем от тебя и Сида. — нагло сказал отец, обращаясь к Гарриет, — и от остальных моих детей. Даже моя дочь в Калифорнии присылает мне деньги. Джоанни.
— Сдохнуть можно, — сказала Гарриет, снова складывая оружие.
— Иными словами, — сказал с ухмылкой Сид, — вы с мамой не видите ничего плохого в том, чтобы жить в Нью-Йорке?
— Здесь иногда бывает холодновато, — после некоторой паузы пошел на уступку отец, — в феврале или марте, но в остальное время нормально. Здесь имперский штат[72].
Гевальт[73], затосковал Голд.
— Ты не можешь оставаться здесь так долго — бросился в наступление Голд. — Два года назад ты и мама…
— Я тебе не мама, — язвительно напомнила ему Гусси.
— Сид? — сказал Голд.
— Па, сейчас здесь правда становится слишком холодно для тебя и мамы, и слишком влажно.
— Но не здесь, — сказал Джулиус Голд.
— Да о чем ты говоришь? — голос Голда сорвался на крик. — Ты здесь окружен водой. За спиной у тебя залив, а спереди целый океан.
— Мы любим соленый запах моря, — сказала мачеха.
— Здесь сухие холода, — сказал его отец.
— И очень сухая влажность.
— Интересно, почему это он может называть вас мамой, а я нет? — спросил Голд.
— Потому что его я люблю, — ответила его мачеха, не меняя выражения.
— Хорошо отбрила, — рассмеялся его отец.
Гусси светилась от торжества. — Подержи-ка это минутку, — сказал она и протянула Голду свои спицы и связанную полоску шерсти. Ему пришлось встать, чтобы выполнить ее просьбу; он вцепился в ее вязание мертвой хваткой, чтобы не дай Бог что-нибудь не упало. — Мне нужна твоя помощь. Ты же видишь, — сказала она, мелодично кудахтая, — у меня еще сумочка. — Она сунула свою соломенную сумочку ему в руки. — Держи.
— И что я должен с этим делать? — спросил Голд.
— Минутка еще не кончилась, — сказала она.
— Опять хорошо отбрила! — сказал его отец.
Моменю[74], проклинал свою судьбу Голд, он с удовольствием швырнул бы в кого-нибудь чем-нибудь тяжелым, если бы не был связан обязательством держать ее проклятое вязанье. Он решил взять отца испугом:
— У меня теперь для тебя почти не будет времени. Я буду занят в Вашингтоне. А на мне еще преподавательская работа и книги.
— А мы с Сидом, — присоединилась к Голду Гарриет, — вероятно, уедем надолго отдыхать. Может быть даже во Флориду.
— Остановитесь у меня.
Сид сдержал улыбку.
— Па, у тебя нет места. Поэтому мы сегодня и приехали к тебе — поговорить о кондоминиуме.
— Конечно, я вам сказал — кондоминиум, — согласился старик. — Мы поговорим о нем за обедом.
— За обедом? — Голос Голда снова сорвался. — Мы приехали на ланч.
— Я думал, на ланч мы поедем в какой-нибудь приличный китайский ресторан поблизости; там и пообедаем. Сид, ты им сказал в телефон? Дома я никогда не ел с битой посуды, чтобы эта косоглазая шайка знала, с кем она имеет дело. Что это он стоит там с этой шерстью, как идиот? — спросил он про Голда.
— Ну, минутка, кажется, кончилась, — сказала мачеха Голда и вырвала у него из рук вязанье и сумочку. — Это мое, отдай.
Татеню[75], подумал Голд и упал в кресло. Он повернулся и бросил отцу вызов:
— Ну, сейчас все твои еврейские праздники, кажется, заканчиваются да? — Старик пришел в смятение от такого нахального вторжения на информационное поле, которым до этого момента владел единолично. — Теперь у тебя ничего не будет до… — Голд вытащил из кармана машинописный листок и нашел нужную строку.
— До Хануки[76], — поторопился вставить его отец; он повернулся к ним спиной, загораживая что-то от них. — А Ханука будет… только в конце декабря.
Голд бесшумно поднялся и заглянул через плечо отца. Его отец справлялся с перечнем еврейских праздников, похожим на тот, что был у Голда. С листками в руках они оба с изумлением уставились друг на друга.
— Ты где это взял? — спросил Голд.
— У Тауба из Майами, — сказал его отец. — А ты?
— У Эпштейна из «Монархии и монотеизма». Ты собираешься возвращаться?