— Мы практически собрались. — Голд сел. — Но не раньше больших торжеств, — сообщил его отец; он снова обрел свою неистребимую уверенность в себе, и Голд резко поднялся. — И никаких нет. Чтобы я уехал и нанес оскорбление своим детям? Только не я.
Сид первым оправился от этого новейшего известия.
— Каких торжеств?
— Нашего юбилея, — с воодушевлением заявил старик. — Вы что, все забыли? Гусси и я, мы скоро имеем десятилетний юбилей. И мы не хотим никого обидеть, уехав перед торжествами, которые вы устраиваете.
— А когда это будет? — с вызовом спросил Голд. — В какой день?
Джулиус Голд в замешательстве обратил взор на жену, ища ее помощи. Гусси взволнованно пожала плечами и предпочла промолчать.
— Четырнадцатого ноября, — сказала Белл. — В пятницу.
— Конечно, — сказал Джулиус Голд. — Четырнадцатого ноября, в пятницу. И мы ни за что не хотим пропустить это торжество, правда?
— Даже за всю шерсть Китая, — сказала Гусси Голд.
Добрый ангел Голда посоветовал ему сидеть и помалкивать.
— А что, в Китае много шерсти? — с видом превосходства злобно и язвительно осведомилась Гарриет.
— О, да, — сказала Гусси Голд. — Столько шерсти нет нигде в мире. Они ее импортируют, чтобы одеть свое огромное население. Почти каждый четвертый человек в мире — китаец, хотя, может, многие из них и не похожи на китайцев.
— Эммис?[77] — тихонько и с раздражением буркнул отец Голда, обращаясь к Сиду.
Ответный кивок Сида не доставил ему удовольствия.
— А это означает, — лекторским тоном продолжала мачеха Голда, — что из нас семерых, присутствующих здесь сегодня, почти двое — китайцы, хотя, может быть, мы на них и не похожи.
Тут Сид потряс головой, а Джулиус Голд впился в свою сигару зубами и принялся отчаянно дымить.
— А кто устраивает торжества? — спросила Белл.
— Я еще не решил, — сказал старик, пуская дым. — Может быть, Рози, потому что она близко. Может быть, Эстер, потому что она одна, и у нее есть время. Может быть, Мьюриел, потому что она знает, что мы ее не любим, и если я ей позволю, может, она не будет так завидовать. Может быть, Ида и Ирв, потому что они имеют деньги, хотя и не любят их тратить. Может быть, Сид и Гарриет, потому что у Гарриет всегда такой счастливый вид, когда я приезжаю к ним домой, правда? А где это Ида с Ирвом и Роза с Максом? Я их пригласил. Их почему нет?
— Я тебе уже говорил, — сказал Сид.
— Ирву представилась возможность сыграть в теннис, — еще раз объяснила ему Белл. — А Макс поехал навестить брата.
— А где Эстер? — капризно спросил он. У него вдруг стал сонный вид. — Что она так долго делает в доме?
— Она накрывает на стол, — стыдливо ответила мачеха Голда. — Она спросила, может ли она помочь накрыть стол к ланчу, и я сказала, что может.
Отец Голда озадаченно сказал:
— Мы едим ланч не здесь. Мы едим ланч в китайском ресторане.
— Об этом она меня не спрашивала, — сказала мачеха Голда, — и я ей ничего не говорила.
Услышав этот ответ, отец Голда бросил неодобрительный взгляд на свою вторую жену, словно изучая неизвестно откуда взявшийся сбой в логически последовательной цепи событий.
— Иди скажи ей, пусть прекратит, — сказал он с необычным спокойствием и принялся что-то бормотать себе под нос, пока она не исчезла в доме, и тогда он задумчиво поделился со своими сыновьями: — Ваша родная мать была лучше. Она много болела, но она все время трудилась.
Отвечать на такой трогательный панегирик было бы святотатством. Сид переменил предмет разговора.
— Па, на этой неделе я хочу съездить во Флориду, поискать хорошее место, куда бы ты смог поехать после торжеств.
— Может быть, я захочу побыть здесь подольше.
— Вы не можете оставаться здесь подольше, — сказала Гарриет с большей суровостью, чем, вероятно, собиралась. — У нас нет столько денег.
— Разве я не могу жить на свои собственные?
— У нас есть деньги, — резко возразил Сид. — Так что, пожалуйста, не говори больше об этом.
Гарриет прикусила губу. — Вот из-за вас уже и ссоры начинаются, — обвинила она старика.
— Из-за меня? — сказал Джулиус Голд, хватаясь рукой за сердце. — Из-за меня начинаются ссоры? — Негодование сквозило в каждой его черте. — Не из-за меня. Я ссор никогда не начинаю. Ты попала пальцем в небо. Это я виноват, что твоя дочь разводится, а? Это я виноват, что ее никто не научил, как быть хорошей женой? Разве я велел ей жениться на этом крикливом ничтожестве из Пенсильвании только потому, что его семья имеет магазины. Разве я приказал Эстер жениться на этом сумасшедшем Менди? — воскликнул он, к несчастью, в тот самый момент, когда в дверях показалась Эстер, тут же замершая на месте; на ее губах застыла жалкая улыбка. — Я знал, что с таким характером он долго не протянет. Он всегда цеплялся ко мне из-за пустяков. Разве моя вина, что она теперь вдова, а мне теперь стыдно перед моих друзей, потому что моя дочь не имеет мужа. Он был такой урод, лицо, как у обезьяны, в цирке у Барнума и Бейли[78] и то были получше. Ты что ревешь? — с удивлением и укором обратился он к Эстер. — Если хочешь распускать нюни, как дитя, иди в дом. И возьми с собой эти грязные стаканы. Один из них треснул. Ты меня даже на похороны не пригласила, она думает, я не помню, да? но я знаю больше, чем она думает. Ты думала, я об этом никогда не скажу, да? — торжествовал он. Маска была сброшена. Голд, не веря своим глазам, смотрел на него. Грубая жестокость сумасшедшего портняжки с Кони-Айленда ничуть не уменьшилась. Просто он постарел. Монстр, яростно шипел про себя Голд, злобно косясь на Белл и разъяренно посверкивая глазами в сторону Сида, вот ведь сучий монстр! — Гусси, подай мне пальто, — вдруг устало и безразлично попросил отец; такой резкий перепад настроений для человека в здравом уме был совершенно невозможен. — Мы скоро поедем есть. И сделай что-нибудь со своими волосами. У тебя не голова, а сумасшедший дом. — Он взял ноту где-то посредине между стоном и криком и удерживал ее на высоте низкого гудения, пока Гусси не вышла, и тогда гнусавый, раздраженный гул без какого-либо перехода сменился словами: — Я не прав? Она иногда не говорит, как чокнутая? — Никто из присутствовавших не стал с этим спорить. — Если евреи разводятся, — философски заметил он, — я иногда подумываю, не развестись ли мне.
— Евреи разводятся, — сказала Белл, единственная из присутствовавших женщин, которую он еще не оскорбил.
— Не настоящие евреи. Не Голды. Не этот Голд. — Еще одно мгновение старик сохранял набожный и невозмутимый вид. Потом он снова открыл огонь. — Может быть, кто-нибудь, вроде их избалованной дочери, и приезжает с детьми домой к родителям, чтобы развестись. Или, может быть, кто-нибудь, вроде этого твоего мужа-профессора и держит что-нибудь такое в голове, когда уезжает в Вашингтон за какой-то липовой работой, а жену оставляет дома и, может быть, даже не просит ее приехать к нему. Но не я. В чем дело? — удивленно спросил он с тем же феноменальным непостоянством настроений, свойственным неисправимым эгоистам. — А что это у всех такой сердитый вид? Вы разве не в гости приехали, а?
Сид осторожно ответил:
— Ты наговорил много ужасных вещей, па.
— Я? Я наговорил ужасных вещей? — Рука старика снова легла на сердце; с застывшей улыбкой и безапелляционно покачивая головой, он отмел предъявленное ему обвинение: — Не я. Если кто и говорит что-то такое, то только не я. Я разве когда говорю что-нибудь об Иде и о том, как она командует этим своим щенком-мужем, или о том, как обращается Мьюриел с этим своим пустышкой Виктором? — Он недовольно пыхтел, а глаза его гневно сверкали. — Я разве хоть раз говорил, как ты раньше гонял в Мексику с этими тощими манекенщицами, так часто, что даже эта твоя умница-жена догадалась, или о том, что мой младший сын держит квартиру для своих шлюх и называет ее студией, а сам ни разу не пригласил меня туда переночевать, и я должен ездить по ночам через весь город в Бруклин?
— Ты замолчишь наконец? — крикнул Голд.
— Да я бы в жизни не положил своей головы на твой грязный матрац!
— Можешь ты наконец замолчать? — снова закричал Голд, с трудом подавляя в себе желание схватить и разорвать его на части, как индейку.
— Я? Я замолчать? Что такого ужасного говорю я? Ты говоришь отцу замолчать? Сид в молодые годы был здоровенный, как футболист, а я все равно всю жизнь задавал ему перца. Однажды я даже выгнал тебя на целое лето, верно? — вспомнил он, хохотнув.
— Было дело, — сказал Сид.
— Нет, вы посмотрите, как здесь тепло, когда стихнет ветер. А почему все молчат? Я не люблю ездить есть с кислыми минами. Гусси, рассмеши-ка кого-нибудь, — приказал он, когда она появилась с его пальто.
Гусси предприняла попытку. Ее лоснящаяся кожа побледнела почти до прозрачности, она подошла к Голду со своей закрытой плетеной сумкой и протянула ему кончик вязания, торчащий из отверстия.
— Это твое. Я закончила. Возьми, сын мой.
— Что это? — Голд инстинктивно убрал руки за спину.
— Носок.
— Один носок? Вы связали мне один носок?
— У меня ведь только две руки. В прошлом мае я увидела дыру у тебя на носке. Если бы я увидела дыру на обоих носках, то я бы связала тебе два.
— Что я буду делать с одним носком?
— Может быть, тебе отрежут ногу, — сказал старик и одобрительно цокнул языком. — Возьми его, умник, давай, бери.
Голд, преодолевая страх, взялся за кончик и потащил, потащил… он чувствовал, что может продолжать тащить до конца света, потому что из плетеной сумки, извиваясь змеей, поползла та самая вязанная полоска шерсти, которую она прилежно, как паук паутину, плела все те годы, что была его мачехой. Это был не носок, это был розыгрыш, а на лице ее застыла ухмылка.
Голд выдавил улыбку, молча осыпая мачеху страшными проклятиями, и сказал:
— Ну, мама, ну, вы и отмочили. Вот уж действительно смешно.