— Ах, Брюси…
— Не называй меня так.
Андреа ухватилась за подлокотник своего кресла и рассмеялась.
— Нет, правда, я думаю, ты придаешь слишком большое значение всему этому. Мне кажется, что у тебя сексуальные воззрения человека средних лет.
В ее тоне он вовсе не услышал того восторга и полной покорности, которые он теперь воспринимал как должное в ее отношении к нему.
— Я и есть человек средних лет, — холодно сказал он. — Какие же, по твоему мнению, у меня должны были быть сексуальные воззрения?
— У тебя к этому слишком старомодный подход, тут вовсе не из-за чего так волноваться. Почему он не может взять мое тело, если ему так хочется? Многие мужчины хотят мое тело. — Голова у Голда ритмично вздрагивала при каждом повторении слова «тело», словно эта тема была слишком болезненной для обсуждения. Не ради же этого, говорил он себе, собирается он оставить жену, вызвав тем самым ненависть к себе своих детей, оскорбив чувства своих домашних и отказываясь на время от других эротических сношений, а ради денег, красоты, социального положения, политических соображений и колоссального увеличения своего сексуального престижа; когда он вспомнил об этом, его уязвленные чувства успокоились, а его уязвленная гордость была восстановлена, и он определился в своей главной цели — подтвердить свое превосходство над Андреа, чтобы не утратить его навсегда. Он начал возражения с формальностей.
— Когда мы впервые встретились в Фонде сенатора Рассела Би Лонга, — напомнил он ей, — я был доктор Голд. Когда мы вместе пили кофе или завтракали или изредка встречались на коктейлях или обедах, я всегда был доктор Голд. Когда мы не так давно впервые занимались любовью, я все еще был доктор Голд. Даже когда я позвонил тебе на следующий день, чтобы сообщить о том, как счастлив и как хочу увидеть тебя снова, я оставался доктором Голдом. А теперь, когда мы тайно обручились, я стал суетливым, глупым, смешным и старомодным. Когда же это я перестал быть доктором Голдом и стал мелочным и ограниченным? Почему же ты раньше этого не замечала?
— Раньше это не имело значения.
— А что имело значение?
— То, что ты был доктором Голдом, — сказала она. — И ты всегда был таким реактивным, злым и умным. Ты на меня произвел впечатление. На всех женщин. И на меня до сих пор производит впечатление то, что для всех здесь ты — доктор Голд. А ты даже не доктор.
Голд недоуменно спросил:
— Что ты имеешь в виду?
— Не настоящий доктор.
— У меня докторская степень по философии.
— Ах, Брюс. — Она снова рассмеялась. — У всех, кого мы знаем, докторская степень, у меня тоже. Но ты единственный из тех, кого мы знаем, кого называют доктором. Это так увлекательно любить доктора, который не врач! Ты и представить себе не можешь, как я буду счастлива, когда мы поженимся.
Голд пошел на рассчитанный риск.
— Я не очень-то уверен, что мы поженимся, — сказал он и увидел, как улыбка исчезла с ее лица.
— Ты что, сердишься? — неуверенно ответила она, и ее глаза наполнились слезами. — Никак не думала, что тебе это будет небезразлично. Ах, дорогой, я не хочу с тобой ссориться из-за этого моего здоровенного, дурацкого тела. Жаль, что оно вообще у меня есть. У меня из-за него одни неприятности. Если ты так ревнуешь, то я, может быть, больше и не буду отдавать его, когда мы поженимся.
— А ты собиралась отдавать? — с любопытством и удивлением спросил он.
— Я считала само собой разумеющимся, что мы оба захотим оставаться свободными. — Она была готова капитулировать. — Если для тебя это так важно, я отменю свидание. Ты этого хочешь?
Голду понадобился весь его жизненный опыт, чтобы найти самые веские слова.
— Я хочу, чтобы ты больше никогда с ним не встречалась.
Он нашел то, что было нужно. Она прелестно улыбнулась в подобострастной покорности и прижала его руку к своей щеке, посмотрев на него игриво-влюбленным взглядом. Было совершенно очевидно: такой галантности по отношению к себе она еще не знала.
— Я ему скажу, что никуда не поеду.
Голд в первой пробе своих сил восстановил превосходство и теперь был готов проявить снисходительность.
— Я с нетерпением ждал возможности провести с тобой весь уик-энд, — нежно признался он, целуя ее руку.
Андреа вздрогнула, словно ее дернуло током.
— Весь уик-энд? Что мы будем делать целый уик-энд?
Голд отлично владел собой.
— Когда мы поженимся, Андреа, — сказал он тоном, каким может говорить мать, укладывая в постель свою умственно отсталую дочь, — мы будем вместе не только по уик-эндам.
— Но тогда у нас будет столько разных дел. Снимать дома, обставлять их, гости, званые обеды, путешествия. А что мы будем делать целый уик-энд теперь?
И опять ответ Голду подсказало вдохновение.
— А мы не могли бы завтра съездить к твоему отцу? Ты бы покаталась верхом, а мы бы с ним тем временем познакомились.
— Я ему скажу, что мы приедем.
— МОЯ дочь сообщила мне, — сказал Пью Биддл Коновер, — что у вас сексуальные воззрения человека средних лет. — Он говорил из своего моторизованного кресла-каталки в просторной обитой деревянными панелями библиотеке, откуда взирал на множество своих садов и множество своих садовников. К подобному замечанию Голд, хотя и был все время начеку, оказался не готов. Первый удар в этот день он получил за два часа до этого, когда, проехав с Андреа по охотничьим угодьям Вирджинии, увидел великолепный, безукоризненный особняк, имеющий ширину знаменитого Версальского дворца, хотя, может быть, и уступающий ему по глубине и высоте; по не подлежащей сомнению совокупности визуальных признаков он сделал вывод, что никто из множества галантных и богатых гостей, обычно пребывающих в доме Коновера, еще не прибыл. Вместо праздничной суеты, которую он ожидал увидеть, в доме царила мрачноватая и унылая атмосфера. Повсюду были видны одетые в униформу хранители домашнего очага самых разнообразных профессий, но длинные подъездные аллеи и бесчисленные гаражи пустовали, и Голд не заметил никаких свидетельств того, что здесь кого-нибудь ждут. Жилища больших размеров он еще в жизни не видел. «Около семи акров, — сообщила ему Андреа, когда они подъезжали к дому в ее желтом „порше“, — перекрыты крышей одного лишь главного дома».
— Мне жаль, что она говорила с вами об этом, — выдавил, наконец, из себя Голд.
— Бог свидетель, я ее об этом не спрашивал, — ответил Коновер со звучным, но мягким смешком, и Голд с нежностью посмотрел на своего худощавого и франтоватого хозяина. — Хотя это несомненно и свидетельствует в вашу пользу. — Коновер оказался цветущим, привлекательной внешности человеком неопределенного возраста, изящным и подтянутым, одет он был в поношенный вельветовый костюм для верховой езды, его волнистые волосы отливали сединой, а на лице красовались маленькие острые усики, какие в моде у военных. На шее его был с небрежной щеголеватостью повязан платок сочно-красного цвета, и от него исходила неколебимая уверенность и сила повелителя, всемогущего в своем царстве и доходах. Голд подумал, что ему еще не приходилось видеть ни одного умирающего инвалида здоровее и красивее Пью Биддла Коновера. От него, словно некое свидетельство мужественности, исходил бодрящий, терпкий запах лошадиной мази, и кожа у него была розовая, без морщин, кожа человека, которого миновали превратности судьбы и который не сомневался, что и впредь они будут обходить его стороной. Голд от восхищения не находил себе места. — Признаюсь, — сказал Коновер с усмешкой, — я понятия не имею, что́ она имела в виду. А вы?
— И я тоже, — сказал Голд, — и я весьма смущен тем, что эта тема вообще всплыла. Раньше Андреа не была такой откровенной. — Голд был рад тому, что разговор между ними шел так легко. — Когда я впервые встретил вашу дочь в Фонде сенатора Рассела Би Лонга несколько лет назад, она сразу же заинтересовалась мной, но, как она сказала, застенчивость не позволила ей показать свои чувства.
— Она соврала, — сказал Коновер с добрым грубоватым юмором. — Андреа никогда не была застенчива и всегда могла попросить что угодно, даже парочку миллионов. Боюсь, но она не всегда и не во всех интеллектуальных областях демонстрирует хорошую способность рассуждать, к тому же она чересчур долговяза, но, по-видимому, с этими недостатками сейчас уже ничего не поделаешь. У меня был смертельный страх, что и вы тоже захотите поговорить со мной о сексе. Или о марихуане или других наркотиках, которые вы оба употребляете.
— И в мыслях такого не имел, — похвастался Голд. — И я не употребляю наркотиков.
— Теперь у меня отлегло от сердца. Вот еще одна ваша черта, которая заслуживает оваций, мистер Голдберг. Пока вы, кажется, абсолютно безупречны, да?
— Голд, сэр.
— Сэр?
— Меня зовут Голд. Вы назвали меня Голдберг.
— В самом деле, — сказал Коновер, задумавшись. — Запомните, мой друг, пока еще молоды, ученье лучше серебра и золота. Серебро и золото придут и уйдут, плоды ученья никогда не пропадут. Каждый сам златокузнец своего счастья.
Услышав подобное утверждение в другой компании, Голд, вероятно, проявил бы гораздо меньшую покладистость, чем ту, которую он позволил себе в данном случае.
— Я всегда буду это помнить, сэр. Как вы, может быть, знаете, я вложил много сил в свое образование и написал ряд статей и книг по общим вопросам. — Коновер хранил молчание, и Голд посмотрел на часы.
— Вы чувствуете себя не в своей тарелке, — сказал Коновер, отхлебнув бурбон из стакана, который Голд незадолго перед этим наполнил из одного из стоящих поблизости хрустальных графинов. — Вижу по вашему лицу.
— Андреа сказала, что с вами я всегда должен быть откровенен, — ответил Голд. Согласным кивком Коновер дал Голду понять, что тот может говорить дальше. — И что я потеряю в вашем мнении обо мне, если буду делать вид, что не замечаю вашей болезни и недугов. Позвольте спросить, что с вами?
— Какой болезни и недугов? — удивленно спросил Коновер.