— Почему же льда становится больше?
— Не становится. Это корытце сужается. Металл сжимается при понижении температуры. Уж это-то ты должен знать.
— Почему же тогда воды не становится меньше, когда она замерзает? — голос Голда поднялся до крика.
— Потому что это лед.
— Почему же льда не становится меньше?
— Меньше, чем что?
— Чем раньше.
— Раньше он не был льдом, Брюс. Он был водой.
— Ты просто набит всякими глупостями. Почему человеческий желудок не переваривает сам себя?
— Он переваривает, — не сбиваясь с ритма, сказал Сид.
— Переваривает?
— Но как только он начинает переваривать, он перестает быть цельным желудком, и ему приходится остановиться, чтобы потом начать снова.
— Иди, просрись, — сказал Голд. И сразу же пригласил Сида на ланч в понедельник. — За мной должок.
— Давай лучше в среду, парень, — Сид увлекал Голда к бару, вцепившись в его руку хваткой, из которой было не вырваться. — В понедельник я встречаюсь с Джоанни.
— Учти, больше я тебе не позволю унижать меня перед твоим семейством, — нарушила, наконец, свое молчание Белл на обратном пути на Манхэттен.
— Каждый раз, когда я унижаю тебя, — отстраненно сказал Голд, — ты говоришь, что больше не позволишь. Чем я тебя унизил сегодня?
— Своим грязным языком. Ты знаешь, я не выношу этого. И почему ты каждый раз ссоришься с Сидом?
— Этот старый хер всегда первый начинает, ты же сама знаешь. Ты просто злишься из-за того, что я могу переехать в Вашингтон, да?
— С Вашингтоном ты можешь делать, что тебе угодно. Я бы все равно не смогла бросить работу в середине учебного года.
Голд все еще ставил на эту карту.
— Я могу прилетать на уик-энды. Многие сенаторы и конгрессмены так и делают. Тебя это устраивает?
— Если это устраивает тебя, то устраивает и меня, — сказала Белл. — Как и все остальное.
— Нет, не как все остальное, — возразил Голд. — Ты ведь предпочитаешь думать, что я все делаю по-своему, разве нет?
— Ну, значит, не как все остальное, — сдалась Белл, пожав плечами. — Пусть будет по-твоему.
— Ты даже не заметишь, когда я уеду.
— И я даже не замечу, когда ты будешь здесь.
— Ну, если у тебя такое настроение, — сказал Голд, — то я лучше переночую у себя в студии. Придумай что-нибудь для Дины.
— Почему я должна что-нибудь придумывать?
— Чтобы она не считала, что мы ссоримся и что она никому не нужна.
— Дина говорит, что ты уже давно ушел от меня, но что ты слишком ленив, чтобы переехать, и слишком хитер, чтобы признаться, хотя ты, вероятно, уже подумываешь о том, как бы тебе потихоньку встретиться с адвокатом по поводу развода.
Голд ночевал дома и взвешивал, стоит ли ему посоветоваться с Сидом о поездке в Акапулько с Андреа.
НО сначала произошел неприятный разговор за выпивкой с Джоанни, которая призналась, что в Лос-Анджелесе не очень-то радушно встретила дочь Розы и Макса.
— Она нюхает кокаин и глотает таблетки, а чужие деньги впитывает, как губка. Господи Боже мой, Норме уже за тридцать, а она все еще думает, что ей можно вести себя как пятнадцатилетней. Я ненавижу наркоманов, всяких. Им всегда что-нибудь нужно. — А потом, рассеянно и озабоченно помолчав, сообщила, что они с Джерри могут вот-вот развестись. — Все эти годы я считала, что делаю ему одолжение — он ведь такой пустой и скучный тип, — а теперь он хочет, чтобы я убиралась. Он не даст мне денег, чтобы хватало на хорошую жизнь, а по-другому я жить не умею.
Голд знал, что утешитель из него плохой. Его напугало, что Джоанни перестала быть красивой. Хотя у нее все еще сохранилась осанка высокой и изящной женщины, ее загорелая кожа вдруг стала сухой, как наждачная бумага, губы были тонкими, глаза беспокойно бегали, как у него, а морщины на лице потемнели и натянулись. Голд заказал себе еще виски, а Джоанни перешла на кофе. Друг, к которому она на следующий день летела в Палм-Бич, был пожилым, прикованным к постели человеком; он ей нравился и вел себя с ней очень благородно, когда она была моложе и пустилась в бега из дома, надеясь сделать карьеру знаменитой королевы красоты или кинозвезды. Дочь сапожника с Кони-Айленда, с которой она когда-то убежала, жила теперь в Ки-Бискейн и была каким-то образом связана с богатым человеком, владельцем яхты, на которой устраивались особого рода сибаритские вечеринки, и Голд начал понимать, что Джоанни, вероятно, не всегда рассказывала ему о себе всю правду.
— А что сказал Сид?
— Сид пообещал дать сколько понадобится на лучшего адвоката, но о большем я его не могу просить, правда? А как насчет тебя?
— Что ты имеешь в виду? — Голд вовсе не хотел рисковать и с трепетом заглядывал ей в лицо, надеясь понять, что может предвещать ее вопрос.
— Как идут дела с твоей книгой и работой в Вашингтоне? — И довольно сухо она добавила: — Если ты получишь хорошую работу, Джерри, может быть, и позволит мне остаться.
— И то, и другое на мертвой точке, — не вдаваясь в подробности сообщил он. Ее романтический ореол исчезал у него на глазах, и он испытывал нечто вроде разочарования при виде малопривлекательных симптомов старения на ее лице и в ее душе. — Если я получу работу, то мне не нужно будет писать книгу. Если я не получу работу, то, пожалуй, мне придется ее писать.
— А ты хочешь?
Голд ответил, неуверенно пожав плечами:
— Должен хотеть. Если бы кто-нибудь рассказал мне что-то любопытное, я мог бы этим воспользоваться. Бог свидетель, сам я ничего не знаю. А ма… Мама когда-нибудь говорила с тобой о сексе? — Этот вопрос рассмешил ее. — Нет, правда? Интересно, что говорит приехавшая из России женщина, которая и английскому-то толком не выучилась, своим подрастающим здесь дочерям о вожделении, ласках, траханье, нравственности? Что она говорила тебе?
— Брюс, я младше тебя. Я ее почти не помню. Спроси у других.
Теперь рассмеялся Голд.
— Как я могу задавать такие вопросы Розе или Эстер? Или Иде. Мьюриел много ходит на сторону, словно она только что открыла адюльтер, и, кажется, ее не заботит, если Виктор узнает об этом. Я думаю, там назревает скандал.
— У Белл расстроенный голос, — равнодушно сказала Джоанни.
— Она беспокоится о матери, — не моргнув глазом, ответил Голд и, совершив искусный маневр, увел свой корабль от опасного рифа. — Джоанни, я не могу понять этих людей — маму и папу…
— Тони.
— Неужели мы не можем хоть на время оставить эту херню?
Она возражала, правда недолго, и капитулировала, неохотно кивнув:
— Ладно, пусть будет Джоанни.
— Ты представь себе этих стариков…
— Они вовсе не были так стары.
— … уехать с детьми из маленького городка в России больше шестидесяти лет назад и добраться сюда. Как им это удалось? Они ведь знали, что никогда не вернутся. Я, когда уезжаю, обязательно бронирую номер в отеле, а на два дня куда соберешься, непременно забудешь что-нибудь из белья, недосчитаешься чемодана или опоздаешь на самолет. Ведь ты сама много ездишь. А представь себе их.
— Всегда с кредитными карточками, — сказала Джоанни. — И обязательно обращаюсь к билетному агенту Джерри.
— Я и шагу не сделаю без билетного агента, — сказал Голд, несколько удивленный своим живым интересом к этой теме. — А у них не было никаких агентов. Кто им помогал? Как они знали, куда им нужно ехать? Где они ночевали? Они наверно были в пути дольше Колумба. О чем они думали и говорили, что ели? Они были почти детьми. И не забывай, у них на руках был Сид, а Роза была еще совсем младенцем.
— Спроси папу.
— Папу, — безнадежно повторил Голд. — Мне он не скажет. А даже если бы и захотел сказать, то ведь он все равно все давно забыл, а я бы не поверил ему. Коренной американец, так он назвал себя на прошлой неделе, даже не понимая, что говорит. Скоро он будет говорить, что он не еврей.
— Только не папа, — заявила Джоанни. — Может быть, ты и я. Но не он.
— Я часто думаю, почему я так мало говорил с ней. — Любопытство подгоняло его мысль, и он задумчиво подался вперед, оперев голову на руку. — Я так до сих пор и не знаю, отчего она умерла, и узнавать боюсь. — Он чувствовал, что впадает в сентиментальность, но продолжал. — Теперь я понимаю, что это значит. Я даже не отдавал себе отчета в том, что не знаю этого, до тех пор, пока мне не пришлось впервые страховать свою жизнь, там-то мне и задали этот вопрос. Я ответил, что она умерла от рака щитовидки, потому что у нее все время была забинтована шея, но на самом деле я и понятия не имею, отчего она умерла. И я думаю об этом, только когда говорю с тобой, но ты тоже не хочешь разузнать.
— Спроси Сида, — сказала Джоанни. — Уверена, он многое помнит.
— Сида, — повторил Голд с той же гримасой, что и минуту назад, и уставился в пространство мимо нее. — Сид ничего не расскажет. Он только и знает что издеваться надо мной за обедом. Он должен это прекратить. Я чувствую, что убить его могу.
— Он думает, что это смешно, — сказала Джоанни. — Он думает, что тебе это тоже нравится.
— Скажи ему, что это не смешно и что мы оба уже староваты для этого.
— На самом деле Сид гордится тобой, Брюс, — сказала Джоанни. — Он все еще вроде как заботится о нас, правда. Хотя Гарриет и сходит с ума, когда видит, что он на кого-то тратит деньги. Он чувствует свою близость к нам. Как и все они.
— А мы не чувствуем своей близости к нему.
— Вот это-то и смешно, — сказала Джоанни, и в глазах ее мелькнула неистребимая тоска. — Они считают себя дружной семьей. Им было бы больно, услышь они наш разговор. Даже мы с тобой больше уже не близки, да? О Господи, Брюс, что мне делать? Я знаю, мне больше не удастся найти мужа, а я и думать не хочу остаться без мужа. Уж лучше Джерри, с которым можно все время цапаться, чем никого, верно? Не хочу становиться дамочкой средних лет, занимающейся за неимением ничего лучшего, как все они, теннисом. — Глаза ее настороженно сузились, горло у нее перехватило, и она замолчала. Голд не предпринимал никаких попыток утешить ее. — Господи, — воскликнула она с циничной веселостью, когда снова обрела способность говорить, — я сама все прекрасно понимаю. Можешь в своей книге о жизни еврея написать то, что я тебе рассказала. Я знаю, что дойду до сожительства с каким-нибудь мальчишкой, который ездит на мотоцикле, играет на банджо и мечтает стать актером. Боже мой, неужели я опять буду курить травку с какими-нибудь кретинами?