— Весело? — Уэйнрок посмотрел на Голда с выражением, по которому невозможно было понять, что скрывается за ним сейчас — издевка или недоумение. — Это тебе-то? Очкарику?
Голд издал тихий стон при этом унизительном напоминании.
— Это одна из проблем, которую мне предстоит решить. Я еще только начал. Я должен написать о жизни еврея, а я не уверен, имеет ли это ко мне какое-нибудь отношение. Многое мне придется выдумывать. Вот почему мне нужен ты и другие ребята — чтобы получить от вас информацию. Куда вы, например, отправлялись всякий раз, когда не брали меня?
— Иногда никуда.
— Никуда? Почему же вы тогда не позволяли мне идти с вами?
— А не хотели тебя, и все.
Голд проглотил это объяснение, как горькую пилюлю.
— Вот такие вещи мне, пожалуй, и нужны. Для работы у меня есть только моя память и мой опыт, а этого слишком мало. Может быть, у меня вся страна от восторга обосрется, прочтя мой бестселлер, если я получу нужную помощь. Как жили другие люди в квартале? Вроде тебя, Фиши Сигела и Шейки с Нептун-авеню. Ты все еще видишься с Фиши? Я не помню ни их матери, ни отца. Чем занимался их отец?
— Ездил на велосипеде.
— Ездил на велосипеде?
— Конечно. С белой бородой и в смешной шляпе. На ней были нашиты пуговицы и прорезаны дырки. Он был как отец Шарки. Такой же сумасшедший.
— Господи! — Голд дрожал от первооткрывательского зуда. — Ну, ты видишь? Я совершенно забыл о Шарки и его отце.
Крап рассмеялся.
— Ты помнишь, как отец Шарки исчез на своем велосипеде? Весь квартал его искал. Даже полицию вызвали. Кто-то ему сказал, что Нью-Джерси — сразу за мостом, и он отправился на велосипеде в гости к брату в Метучен. Переехал на другой берег по Манхэттенскому мосту, а потом попал обратно в Бруклин по Уильямсбергскому, а все думал, что едет в Нью-Джерси. На полдороге он устал и улегся спать, накрыв от солнца лицо еврейской газетой. Когда позвонили из полиции, Шарки вместе с Шейки пришлось ехать за ним на автомобиле, который Бинси купил у Смоки-Драчуна и Луи Порезанного, не зная, что машина угнанная, и ни у кого из них не было водительских прав, когда в машине кончился бензин прямо напротив полицейского участка.
Такие безыскусные воспоминания и были той искрой, от которой в душе Голда вспыхнула ностальгическая и горячая любовь к тому времени, какой он не испытывал долгие годы.
— Крап, скотина, ты мне нужен, — закричал он. — Я совершенно забыл об этих старших ребятах. Слушай, когда ты в следующий раз поедешь в Бруклин повидать Фиши или кого-нибудь из ребят, возьми с собой меня. Вот будет здорово собраться опять всем вместе.
— Здорово? — Крап Уэйнрок снова принялся пристально разглядывать его. — Раньше для тебя это вроде не было так уж здорово. Мы теперь много выпиваем. В итальянском баре.
— Я теперь тоже много выпиваю.
— Одолжи мне ненадолго пять сотен приодеться, — сказал Крап Уэйнрок, — а то у меня может не найтись времени.
— А эти ты отдашь? Они мне могут понадобиться через две недели.
— Как только попросишь, — заверил его Уэйнрок. — Я хоть сегодня обанкрочусь, если хочешь.
— Нет, об этом мы забудем, — сказал Голд. — А теперь скажи-ка, каким я был в детстве. Что вы обо мне думали и почему?
— Брюс. — Рука Уэйнрока с чеком Голда замерла на полпути к бумажнику. — А ты не остановишь платеж по этому чеку, если тебе не понравится мой ответ?
Голд почувствовал себя оскорбленным.
— Конечно, нет. Мне не нужно лести. Мне нужна информация, которой я смогу воспользоваться. Скажи мне все как есть. Как это было — расти рядом со мной?
— Сказать тебе по правде, Брюс, — ответил Крап Уэйнрок с обычной своей веселостью — бесцеремонной и как бы ленивой, — мы в общем-то не смотрели на жизнь под этим углом.
— Когда мы были маленькими и жили рядом, — настаивал Голд, чувствуя, что ему не удается растолковать свою мысль Уэйнроку, — когда мы росли на Кони-Айленде, ты и другие ребята завидовали, что я гораздо умнее всех остальных?
— Откровенно, — последовал достойный вопроса ответ, сопровождаемый непременным смешком, который подчеркивал слова, как аккомпанемент бассо остинато[132], — мы не считали, что ты умнее.
— Не считали? — Голд не верил своим ушам.
— Мы считали, что ты шмак.
Радужное настроение Голда мгновенно улетучилось.
— А теперь?
— Теперь? — сказал Уэйнрок растягивая гласные. — Эх-эх-эх, теперь? Теперь мы все, конечно, очень гордимся тобой, каждый раз, когда видим твое имя в газетах. Но мы по-прежнему считаем, что ты шмак.
— Правда? — Голд не на шутку рассердился. — А хочешь узнать, что мы говорили о тебе?
— Я даже не знаю, кого ты имеешь в виду, говоря «мы», — таким был беззаботный ответ Уэйнрока. — О каких это «мы» ты говоришь?
— Я и ребята, — сказал Голд. — Вся наша компания.
— Брюс, — сказал Спотти Уэйнрок, — это я был с ребятами. Это была моя компания. А ты тут не при чем.
— Меня не любили?
— Ты и сам знаешь.
— Ну, хоть чуть-чуть? — произнес Голда с хрипотцой в голосе.
— Ни капельки. Ты был чужаком, разве не помнишь? Может быть, поэтому ты и учился хорошо. В мяч ты не играл, ты был ни рыба ни мясо.
— Ни рыба ни мясо?
— Да, — сказал Крап Уэйнрок. — Ты только и знал что хвастаться, и иногда просто из кожи вон лез, чтобы другим досадить.
Очень скоро, сказал себе Голд со свойственной cafard tristesse[133], я буду самым знаменитым выходцем с Кони-Айленда. Я уже кое-что собой представляю, а скоро буду кое-что в квадрате. А в детстве меня не любили, и я был ни рыба ни мясо.
— Так что же, — заискивающе спросил он, — значит, я был ничуть не лучше Либермана?
На это раз Уэйнрока утешил его.
— Либерман был хуже некуда. Настоящий жлоб! Думаю, даже Генри Киссинджер был не хуже Либермана. Слушай, — помолчав секунду, Уэйнрок начал давиться от смеха, — ты представь, как бы выглядел аид[134], вроде Киссинджера, в нашей компании в биллиардной на Мермейд-авеню.
— Киссинджер, — посчитал нужным восстановить справедливость Голд, — заработал кучу денег.
— Но не потому, — сказал Уэйнрок, — что очень уж понравился евреям. Ему повезло, он нашел всех этих гоев[135], которые ему помогали. — Голд, страдавший клептоманией во всем, что касалось чужих мыслей, уже делал себе заметки на память: Крамер, Эллиот, Рокфеллер, Никсон, Форд — никто из этих спонсоров и патронов Киссинджера не был евреем. — К тому же ты, — продолжал Уэйнрок, — носил очки.
— Очки? Все носят очки. Посмотри на себя.
— Но не тогда, — Уэйнрок упрямо покачал головой.
— Я плохо видел.
— Это что еще за дурацкая причина?
— Я не видел доску в классе и, когда был без очков, не видел, как на меня летит мяч, если вы принимали меня в игру.
— Ты и в очках не мог его поймать.
— Иногда ловил.
— Я думаю, — рассмеялся Крап Уэйнрок, — если бы у твоих родителей были деньги, тебе бы надели скобу на зубы. Ты даже лысеть самый первый начал. Все остальные у нас еще курчавые, волосатые и кудрявые. Черт, Брюс, ты и в самом деле уродился каким-то сраным ублюдком. Тебе повезло, что ты становишься знаменитым. Иначе у тебя в жизни не было бы ни одного светлого пятна.
— Ты делаешь все возможное, чтобы поднять мне настроение, — сказал Голд. — Слушай, я хочу встретиться с тобой в следующий раз, когда ты поедешь на Кони-Айленд к Фиши Сигелу или кому-нибудь еще.
— Ты можешь встретиться с нами в среду после обеда.
— В среду я собирался в Вашингтон. У меня встреча с очень важным помощником президента и свидание с очень красивой высокой девушкой.
— Ну, как знаешь.
ГОЛД выбрал Кони-Айленд и вежливо протиснулся по битком набитому темному итальянскому бару на Мермейд-авеню к Крапу Уэйнроку, Фиши Сигелу и сыну Фиши, Юджину, хорошенькому мальчику двадцати четырех лет с чистыми глазами и привлекательной, не сходящей с лица улыбкой. Увидев Голда, Фиши удивился.
— Ты ему не сказал, что я приду?
— Я забыл, — сказал Крап Уэйнрок.
Фиши Сигел посмотрел на Голда тем же вызывающим взглядом сдержанной наглости, взглядом, который выводил из себя школьных учителей и других имевших отношение к его воспитанию взрослых с того самого дня, как Фиши начал ходить. Подражая своему старшему брату Шейки, который пристроил его на выгодное местечко при подпольной дилерской сети пригородных торговцев автомобилями, Фиши, вместо того чтобы протянуть одну руку, засунул обе в карманы брюк. Голд понял, что ностальгия в этот вечер не измучит его.
— Сид передает привет твоему брату Шейки, — с апломбом солгал Голд, чтобы растопить лед отчуждения. — И как это Шейки научился зарабатывать такие деньжищи?
— Меня зовут Ловкач, а не Стукач.
Юджин густо покраснел. — Моя мать с ума сходит, когда он при ней начинает так говорить.
— Я же ничего не вынюхиваю, — начал отступление Голд. — Я просто интересуюсь: как человек, который даже школу не закончил, научился разбираться во всех этих слияниях, перестрахованиях, ускоренных обесцениваниях, вторичных долговых обязательствах и прочей белиберде.
— Тебя зовут Гнус, а не Брюс, — сказал Фиши Сигел. — Ты, наверно, спятил, если думаешь, что я буду откровенничать со всяким говном, которое собирается работать на правительство.
— Говном? — повторил Голд, чувствуя себя так, будто его вывернули наизнанку.
— Говном, — повторил Фиши Сигел с уверенностью, не оставлявшей места для сомнений. — У тебя есть слово получше? Что на меня дивиться — я ведь не девица.
— Черт побери, — сказал Голд с измученным и протяжным вздохом. — Меня уже просто тошнит от людей, которые все время ругают правительство.
— А меня нет, — весело чирикнул Крап Уэйнрок.