— Как они рассказали об этом Брюсу Голду, — сказал Либерман с почти нескрываемой ненавистью, — который там никогда не обедал.
— Но не оставляет надежду. Счастливо оставаться, хер моржовый.
— Счастливо, Брюс. — Еще мгновение они стояли неподвижно, глядя друг на друга; вероятно, нигде больше на земле не было столь удивительно несхожих старых друзей, которые вовсе не любили друг друга и которые почти по любому вопросу имели столь различные точки зрения, что готовы были горло друг другу перегрызть. — Ты поломай голову над тем, как еще улучшить название, а я тем временем перепишу текст. Может, нам стоит подумать о соавторстве.
— Если ты, гад, изменишь еще хоть одно слово, — предупредил его Голд, — я заберу статью и отдам ее в другой журнал.
— БРЮС, это замечательно, — кричал Ральф из Вашингтона по горячей линии Голду, который слушал его в своей квартире в Нью-Йорке; перед звонком Ральфа Голд, предвосхищая грядущий день, который положит конец всем проволочкам и станет днем его побега в другой дом, тайком просматривал семейные банковские книжки и другие документы на право собственности. — Здесь все согласны.
— Правда? — переспросил Голд, у которого сразу же поднялось настроение.
— Даже президент. Президент просил меня сказать тебе, что он от тебя без ума. Он спрашивает, не хочешь ли ты работать спичрайтером.
— Нет, — ответил Голд.
— Я ему так и сказал. Ты слишком важен сам по себе. И ты будешь для нас более ценен в качестве независимого голоса под нашим контролем.
— Это значило бы поступиться моим моральным авторитетом, — добавил Голд, и мороз пробежал у него по коже.
— Я подчеркну этот момент. Ему так нравится твоя статья, Брюс, что он не хочет, чтобы ты ее печатал.
— Не хочет?
— Он хочет представлять ее по частям как свою собственную, — сказал Ральф, — в речах, на пресс-конференциях и в следующем докладе Конгрессу о положении в стране. Он в восторге от твоих острых словечек, Брюс. Тебя вторично повысили.
— До кого?
— Мы окончательно решим это к твоему следующему прилету, если только у нас будет время. Особенно ему нравится эта его бесплодная соль земли. У тебя потрясающий талант. Как тебе удалось прийти к этому образу? От этого чердак дымится.
— Не его соль, а наша, — внес поправку Голд.
— Может быть, он захочет внести в туда изменения, Брюс, — предупредил Ральф.
— Туда уже внесены изменения, — проинформировал его Голд. — Эта фраза выброшена из статьи. Вырезана.
— Кем?
— Либерманом, — сказал Голд. — Ему не нравится соль. Он хочет ее выкинуть.
— Соль?
— Он меняет ее на связующее звено. На связующее звено для…
— Связующее звено? — обиженно и удивленно прокричал Ральф. — Что это еще за выражение такое — связующее звено? Он с ума сошел, Брюс. Не позволяй ему погубить статью.
— Он решил, что соль — это слишком сложно.
— Он сам не понимает, что делает, — сказал Ральф. — Связующее звено не годится. Он не соль нашей земли.
— Хочешь поговорить с ним об этом?
— Я с Либерманом ни о чем не буду говорить, — сказал Ральф. — Но пока я здесь, обедать в Белом Доме он больше не будет. Вместо него у нас будешь ты. И тогда мы сможем получить соль, верно? Ты ведь все равно не будешь ею пользоваться.
И тут присущее Голду тактическое чутье заставило его подать голос.
— Там есть и другие места, Ральф, — начал он торговлю. — И я думал об использовании этой статьи в моей книге. На Помроя она произвела сильное впечатление. Наша бесплодная соль земли. Мне бы очень не хотелось это отдавать.
— И я понимаю почему, — сказал Ральф. — Но пусть это получит президент. Ведь он в конечном счете наш единственный президент.
— Для него это может оказаться не таким уж и бесплодным, да? — намекнул Голд.
— Этот президент не любит оставаться в долгу. Может быть, послом при Сент-Джеймсском дворе? Или должность государственного секретаря? Это совсем неплохо, Брюс. Бесплатные поездки и отгулы в любой вечер, когда пожелаешь. Хочешь быть государственным секретарем?
— Я должен подумать, — сказал Голд с хладнокровием, о значительных ресурсах которого в своем организме до этого момента и не подозревал. — А что насчет директора ЦРУ? Мы как-то говорили об этом.
— И это тоже возможно.
— Тоже? Ральф, неужели что-нибудь из этого и правда возможно?
— Не вижу причин, по которым это было бы невозможно, если твоя соль не совсем бесплодна. Ты мог бы справиться с двумя этими работами одновременно?
— Не вижу причин, по которым это было бы невозможно, — сказал Голд. — Я заберу статью у Либермана. И молчание — золото, да?
— Соль, — поправил Ральф и рассмеялся. — И помни — стены имеют уши.
— Знаю, — сказал Голд. — Я с ними разговаривал.
— А я сразу же начинаю сражаться за тебя, если смогу пробить твое назначение. Мы провентилируем государственного секретаря, посла при Сент-Джеймсском дворе[142], главу НАТО…
— Насчет последнего я не уверен.
— … или директора ЦРУ. Пора тебе получить то, что ты заслужил, Брюс, хотя может быть еще слишком рано.
— Спасибо, Ральф. Ты соль земли.
— Повтори, пожалуйста, еще раз, Брюс.
— ЛИБЕРМАН, мне не нравится связующее звено.
— Соль я не возьму.
— Тогда я забираю статью.
— Ты договорился где-то в другом месте?
— Пусть Господь поразит меня, — сказал Голд, испытывая величайшее удовольствие от условий соглашения, которые он оговаривает с божеством, — если ты когда-нибудь увидишь эту статью в другом журнале.
— Она мне не так уж и нравилась, — ответил Либерман с безобразной непоследовательностью, а Голд с поразительным душевным спокойствием припомнил еще одну причину, по которой Либерман пребывал в настроении угрюмого и мстительного раздражения. Всего лишь две недели назад Либерман с помпой подал заявку на вступление в скучнейшую, умирающую консервативную организацию под названием «Молодые американцы за свободу» и получил отказ из-за возраста. На нем был галстук-бабочка в горошек, отлично гармонировавший с крошками и сальными пятнами; еще один Вечный жид, в элегической скорби провозгласил Голд, напялил на себя галстук-бабочку[143]. На Либермане, похожем на ощетинившегося зверя с глазками-щелочками, потертый кожаный пиджак сидел, как шкура. — У меня есть более важные дела, чем ты и твоя соль. Я хочу предпринять что-нибудь в связи с Китаем, коммунизмом и владельцами калифорнийских виноградников[144].
— А что случилось с Китаем?
— Там нет демократии, — раздраженно сказал Либерман, — и свободы печати.
— Черт возьми, — с напускным удивлением сказал Голд. — И что же ты надумал?
— Конечно же, манифест от своего имени в форме петиции со списком безоговорочных требований. Я буду настаивать на переменах. Мне надо опереться на имена.
— Можешь рассчитывать на меня. — сказал Голд.
— И специальный выпуск моего журнала, в котором ты и другие выражают мои чувства в двух тысячах слов.
— Сколько ты заплатишь?
— Ничего.
— На меня можешь не рассчитывать.
— Ты хочешь, чтобы девятьсот миллионов китайцев прозябали без политических свобод из-за того, что тебе жалко несколько долларов? Это же треть человечества, — со свирепостью взбешенного фанатика отвечал Либерман.
— Четверть, недоумок. А что насчет коммунизма?
— Я хочу немедленно приостановить его расползание по всему миру. Если необходимо, то и военной мощью.
— Чьей?
— Это я еще не успел додумать, — признался Либерман. — Но я готов сделать людям всего мира предложение, от которого они не в силах будут отказаться, — предпочтительную альтернативу, которая будет ими безусловно принята.
— Что же это за предпочтительная альтернатива?
— Это я тоже еще не додумал.
— А что насчет владельцев виноградников?
— Рабочие бастуют. Традиции нарушены, и потеряно уважение к принципам свободного рынка.
— И что же ты собираешься с этим делать?
Ответ Либермана не заставил себя ждать:
— Требовать правительственных субсидий.
— Рабочим?
— Владельцам. Чтобы помочь им нанести ответный сокрушительный удар по забастовщикам и дать им возможность объединиться и высоко поднять цены для стабилизации свободного рынка.
— В этом я тоже не участвую.
— Вот это-то мне и не нравится в тебе больше всего, — со злобой упрекнул его Либерман. — В чем, по-моему, твой главный недостаток? Ты прочтешь об этом в моей последней автобиографии. Ты всегда боишься недвусмысленно заявить, что принимаешь сторону существующего истэблишмента. Вот по этой причине ты и не можешь ничего добиться в жизни.
— Правда? — сказал Голд и с удовольствием добавил: — А я опять получил повышение.
— До кого? — завистливо спросил Либерман.
— Я должен хранить это в тайне.
— Ты все это время работал в Вашингтоне?
— Я там трахал девочек, — ответил Голд с загадочной улыбкой. — Большего я тебе не могу сказать.
— Трахал там девочек, — с вызовом выпалил Либерман. После этого последовала пауза, чреватая рвущейся из Либермана доверительной информацией. — Если я тебе открою одну тайну, — сказал он с несвойственной ему сдержанностью, — то ты мне расскажешь? — Он продолжал лезть со своей исповедью даже после того, как Голд ответил «нет». — Ты обещаешь никому — ни слова?
— Я унесу это, — сказал Голд, — с собой в могилу.
— У меня тоже были девочки, — сказал Либерман, ерзая от чувства неловкости. — Я отвечал на объявления о сексуальной помощи, которые мы печатаем в конце моего журнала. Я могу проверить самых лучших из них еще до публикации объявлений. Я был просто поражен тем, как это просто и сколько желающих. Я и не думал, что женщинам тоже нравится секс. Конечно, — сказал Либерман, переходя на доверительный шепот, в котором слышались разочарование и извинение, — это не всегда самые красивые девочки в мире.