Таймс Мэгазин журналистка Лесли Гелб, — договорился с израильтянами ни на кого не возлагать вину за срыв своего последнего раунда челночной дипломатии. Но, вернувшись домой и едва сойдя с трапа самолета, он тут же принялся обвинять израильтян“.) — Ни один еврей никогда не был ковбоем! Их хаб им ин дрерд[146]».
Тезис о том, что Киссинджер не еврей, Голд был готов развить в своей книге «мемуаров» Киссинджера, которая, как он был уверен, вызовет интерес и которая, как он надеялся, принесет ему хотя бы малую долю того парноссе[147], что Киссинджер делал на собственных мемуарах и при всяком другом удобном случае; предоставляемые его постом, случаи эти сыпались на него золотым дождем. В теории Голда истине отводилась второстепенная роль; бунтарское чувство говорило ему, что в своих мемуарах Киссинджера он имеет не меньшее право на фальсификацию, необъективность и искажения, чем Киссинджер в собственных мемуарах Киссинджера и чем Киссинджер в своей карьере общественного деятеля. По консервативному мнению Голда, о Киссинджере в истории не будут вспоминать, как о Бисмарке[148], Меттернихе[149] и Каслри[150]; он оставит по себе память как одиозный шломп[151], который с удовольствием развязывал войны и вовсе не был полон того легендарного сочувствия к слабым и страждущим, которым обычно славятся евреи. Шайна ид[152]никогда не опустился бы на колени, чтобы вместе с этим шмендриком[153] Никсоном молиться на ковре Яхве, а хаймиша ментш[154] не стал бы с такой жестокостью действовать против свободного народа Чили:
Не понимаю, почему мы должны стоять в стороне и смотреть, как та или иная страна идет к коммунизму из-за безответственности ее народа.
И откуда у этого болтливого пишера[155] столько коцпы[156]? А потом заговор с целью свержения этой невинной демократии; Генри проявил при этом такое трусливое лицемерие, что его еще будут за это обходить стороной, как выгребную яму. Давая показания под присягой, он скрыл правду о своем участии и своей осведомленности. Голд носом чуял вонючий душок чванливого фашизма в подобном высокомерии, не очень-то вязавшемся с этой упитанной, буржуазной личностью, которой отнюдь не льстило такое поведение и которая ничуть не соответствовала даже самым нелицеприятным и зловредным историческим изображениям типичного еврея. Голда до сих пор тошнило от холодной терминологии опубликованной в 1957 году книги Киссинджера, в которой тот смело рассуждал о «парализующем страхе перед оружием» и преждевременно призывал к беспрецедентному виду дипломатии:
… разрушить эту атмосферу особого ужаса, который окружает сегодня проблему применения ядерного оружия.
Этот тупоголовый поц, предлагал лекарство в виде ограниченного применения ядерного оружия. Этот гробба нар[157] с его особой дипломатией и ограниченными ядерными войнами зайер клиг[158]. В Израиле во время его визита прошли демонстрации протеста, а бывший министр обороны Моше Даян[159], выступая по французскому телевидению, был далек от какой-либо доброжелательности, когда говорил об уходе Киссинджера из правительства.
От этого человека всего можно было ожидать, а завершил он свою карьеру, обменяв безопасность Израиля на милости нефтяных компаний. Киссинджер уходит, и это огромное облегчение для народа Израиля.
В злокачественном воображении, каковое и было свойственно Голду, понятие нефть тут же вызывало фигуру Рокфеллера с его влиянием и деньгами, которые, как мухи, липли к этому обильно смазанному шнорреру[160], отчего его глаза, щеки и губы становились все более толстыми и сальными. Голда снова затрясло, едва он вспомнил об инфантильном безумии и абсурдных интеллектуальных претензиях этого шумливого балабусса[161]. Оголтелый милитаризм этого брюхатого тромбеника[162] был скорее немецким, чем еврейским, и по крайней мере один журналист как-то мимоходом заметил, что Киссинджер с его германофилией с удовольствием стал бы гармонику называть германикой. Была какая-то отвратительная жестокость в приписываемом ему замечании о рождественских ковровых бомбардировках Северного Вьетнама; эта военная акция, беспрецедентная в новейшей истории по своей безжалостности, либо одобрялась, либо осуждалась этим суетливым бандитом, в зависимости от того, кого он хотел надуть:
Мы их бомбили, чтобы дать нам возможность принять их условия.
Голд, хоть убей, не мог припомнить примера такого же ухарского и веселого презрения к жертвам массовых бомбардировок; со времен Адольфа Гитлера, Генриха Гиммлера, Йозефа Геббельса, Германна Геринга, Хьялмара Шахта и Иоахима фон Риббентропа ни один еврей и ни один христианин не позволял себе подобного.
Мысли Голда были так заняты его мемуарами Киссинджера, что на путешествие от Ральфа до дома, показалось ему, ушли считанные минуты, и он в лучах заходящего солнца того же дня, обложившись своими папками, с усердием принялся за работу. Белл принесла на подносе его обед за секунду до того, как он собирался крикнуть, чтобы она принесла ему обед. Мясо в горшочке было сочным. Кофе был горячим и крепким. Голд, жадно поглощая пищу и молчаливо торжествуя, отметил про себя, что эта клоц[163] Киссинджер, когда ему в Зальцбурге задали вопрос о клятвопреступлении, бурчал[164] и плакал горючими слезами, как какой-нибудь неббиш[165], а немного позднее в Вашингтоне, когда оказалось, что эти подозрения имеют под собой веские основания, сиял, как умный шайгец[166]. Голд ерзал от нетерпения, испытывая желание поскорее приступить к пространному и убедительному доказательству того, что предмет его исследований, Киссинджер, если выйти за узкие рамки собственно культурной антропологии и отказаться от узколобого фанатизма, является евреем не больше, чем, скажем, вершина вершин в чреде патронов Киссинджера, Нельсон Рокфеллер, неизменно приходивший на помощь своему подопечному в переломные моменты его карьеры. Первым в этом ряду стоял динамичный и эксцентричный добровольный изгнанник из Германии Фриц Крамер, который был очарован дельным письмом, адресованным ему молодым Киссинджером, служившим тогда, во время Второй мировой войны, в Луизиане всего лишь рядовым пехотинцем; согласно почерпнутым из семейных источников сведениям биографов, Марвина и Бернарда Калбов, «Генри» был «ужасно недоволен» этим званием и военной специальностью, а по его собственным словам, испытывал к себе «острую жалость». Голд надеялся, что сможет использовать это письмо в своей книге как пример одного из первых достижений Киссинджера на поприще писательства. Голд не исключал, что этот честолюбец, имевший сквернейшую из репутаций, человек, который так много врал по самым разным поводам всему миру, наплел Нельсону Рокфеллеру и другим, что он — еврей, просто ради того, чтобы произвести благоприятное впечатление.
Он врал о мире и врал о войне, он врал в Париже накануне президентских выборов, когда заявлял, что «мир уже близок», и врал снова, уже после выборов, обвиняя Северный Вьетнам в вероломстве, когда весь его шахер-махер закончился мекуле[167].
ОБВИНЕНИЯ КИССИНДЖЕРА ЛОЖНЫ, ЗАЯВЛЯЕТ ПРЕДСТАВИТЕЛЬ ХАНОЯ В ПАРИЖЕ
Ханой был прав, а Киссинджер — нет.
Вопрос: На какие уступки пошли Соединенные Штаты ради заключения этого соглашения?
Ответ: На какие уступки пошли Соединенные Штаты? Соединенные Штаты пошли на уступки, обозначенные в соглашении. Никаких секретных дополнений к соглашению не существует.
Секретные дополнения к соглашению существовали. (Евреи, если верить их репутации, совершали куда более выгодные сделки.) Одинокий ковбой снова ба-кокт[168], а вот его союзники в Южном Вьетнаме отказались принимать эту цедрейдт мишмош[169], это перемирие, которое он напачкал. Ну, так что, Мойше Капойер[170], значит, Северный Вьетнам все же бомбили, чтобы умиротворить Южный и умаслить ущемленного в своих чувствах мискейта[171] и его умгликов[172], а вовсе не для того, как лживо утверждал Киссинджер, чтобы вынудить северян пойти на уступки. Подтверждение этого нашлось в Нью-Йорк Таймс у Энтони Льюиса, который черпал информацию о Киссинджере из такого надежного источника, как сам Киссинджер:
Как нам теперь известно, настоящая цель ковровых рождественских бомбардировок состояла в том, чтобы убедить Южный Вьетнам принять перемирие. Генерал Александер Хейг, тогдашний помощник мистера Киссинджера, летал в Сайгон и пообещал там показать, что Соединенные Штаты готовы, по изящному выражению генерала Хейга, «брутализировать» Север.