Голд почувствовал себя уязвленным.
— Я достаточно хорош.
— Потому что ты еврей?
— Не потому что я еврей.
— Неужели из-за того, что я сказал, что не спрячу тебя? — с удивительной проницательностью высказал предположение Ральф. — Хочешь, я скажу, что спрячу?
— Счастливо, Ральф, — сказал Голд и чуть не был сбит с ног Гаррисом Розенблаттом, выходящим из Гарвардского Клуба на Западную Сорок четвертую улицу. — Гаррис, что ты там делал?
Может быть, Гаррис Розенблатт только казался на дюйм-другой выше и чуть-чуть светлее, потому что похудел на стоун[262]-другой. — Я здесь свой, — заявил он с восторженной самоуверенностью, потирая идеально ровные бока, словно поздравляя себя с отсутствием живота. — Я член клуба.
— Как это ты можешь быть членом Гарвардского Клуба, — спросил Голд с простодушной наивностью, — если учился вместе со мной в Колумбийском и сбежал, не защитив диссертации, потому что знал, что провалишься?
— Я миллионер, Брюс, — просветил его Гаррис Розенблатт, — а все миллионеры — гарвардцы. Хотя, конечно, не каждый гарвардец — миллионер. На самом деле в этой стране есть только один выдающийся университет, и я никогда не буду жалеть о том, что позавтракал сегодня в Гарвардском Клубе. — Прежде чем расстаться, они задержались на углу. — Нам надо поскорее пообедать с тобой и Белл, как только ты получишь место в администрации президента.
— Я отверг это предложение, — застенчиво сказал Голд.
— Тогда нам не надо обедать, — угрюмо решил Гаррис Розенблатт. — А что же ты будешь делать вместо этого?
— Кое-что очень важное, — сказал Голд. — Я пишу биографию Генри Киссинджера.
— Кого? — спросил Гаррис Розенблатт.
— Генри Киссинджера.
— Кто такой?
— Генри Киссинджер. Он был государственным секретарем. Тот самый, который хотел войти в историю, как Меттерних и Каслри.
— Как кто?
Голд отказался от замысла книги о Киссинджере и забежал домой, чтобы убедиться, что Дина в безопасности и досидит без присмотра до вечера, когда они с Белл вернутся. Теперь, когда Киссинджер отпал, у него оставалась только книга о жизни еврея в Америке, которую он был должен Помрою и Либерману.
НА четвертый день ему удалось снять одну из проблем Джоанни, убедив ее в том, что ее шумный развод никак не помешает его карьере. Джоанни нанесла Гарриет визит соболезнования и вернулась оттуда с известием, что Гарриет желала бы вскоре видеть Эстер и Розу, с которыми хочет поболтать о прошлом, когда был жив Сид. Мьюриел грубо отвергала любые попытки примирения ее с Джоанни, это мучило Голда, пока снизу снова не позвонил Гринспэн и сообщил, что Белый Дом пытается дозвониться до него, но телефон все время занят.
— Брюс, он хочет, чтобы я еще раз попросил тебя, — сказал Ральф. — На сей раз он, может быть, и на самом деле предлагает тебе место государственного секретаря.
— Ральф, мне оно не нужно.
— Может быть, тебе не понравилось что-нибудь, что мы сделали в ООН? Или что-нибудь, что мы собираемся сделать с Израилем?
— Нет.
— Брюс, президент будет очень разочарован. Он рассчитывает на твою помощь — у него неважно с пунктуацией.
— Этот номер не пройдет.
— А как насчет той статьи, что ты ему дал? «Мы не общество, или Наша бесплодная соль земли».
— Он может оставить ее у себя.
— А права на перепечатку? Можем мы опубликовать ее под его именем?
— Да оставьте меня в покое, — устало взмолился Голд. — Ральф, прекрати меня доставать. И отзови, наконец, Гринспэна.
— Попробую, — сказал Ральф. — Но это все равно что говорить со стеной.
— Гринспэн, убирайтесь, — закричал Голд, обращаясь к небритой личности, прячущейся за телефонным столбом на другой стороне улицы; шел пятый день, и Голд направлялся в колледж, собираясь забрать накопившиеся там корреспонденцию и студенческие работы, чтоб им провалиться. Вернувшись уже в сумерках, он нашел Гринспэна наверху в квартире Эстер, на Гринспэне была ермолка и молельная накидка.
— Нам не хватало одного для миньяна, — сказал Виктор, — и я нашел его внизу в машине.
У Розы обнаружилась новая опухоль на груди, и на сей раз ей нужно было идти в больницу на биопсию. Результаты анализа ожидались через двенадцать дней.
После того, как Гринспэн приступил к вечерней молитве, Голд начал молитву о мертвых, читая по-английски еврейские слова, написанные латинским алфавитом:
— Итгадал вейиткадаш[263].
Гринспэн был единственный, кто мог читать по-еврейски в оригинале. Гринспэн был по-прежнему небрит. Голд чувствовал смущение из-за того, что все мужчины семьи, несмотря на запрет бриться в течении семи траурных дней, были выбриты. Гринспэна пригласили остаться на обед и дали понять, что не возражают и против прихода его жены.
— Гринспэн, пожалуйста, уйдите, — прошептал Голд.
— А завтра вечером мы вам тоже понадобимся? — намекнул Гринспэн. — Моя жена прекрасно печет.
— Стыдно, Гринспэн, стыдно. Вы — шонда.
— Я что, должен всю жизнь провести в забегаловках и кафетериях? — бросился в атаку Гринспэн. — Вы что, думаете, мне при моей работе часто доводится есть вот так?
— Но ведь вы записываете все это, да? — выдвинул обвинение Голд.
— Мой микрофон закрыт.
— Почему он держит руки на животе? — нахмурившись, потребовал ответа Джулиус Голд, чуть ли не впервые за неделю в голосе его прозвучало раздражение и любопытстве.
— У него жучок в пупке, — сказал Голд отцу. — Прикрывайте его получше, Гринспэн. Вот идет моя мачеха со словами мудрости, которые вы должны сохранить в памяти.
— Куд-куд-куда, — сказала Гусси Голд.
К вечеру число визитеров уменьшилось. Мьюриел, наконец, снизошла до нормального общения с Джоанни, проявляя при этом откровенно непристойное любопытство, а потом, как в прежние времена, затеяла перебранку с Идой. Джоанни в тот вечер уходила рано, потому что на следующее утро ей нужно было улетать в Калифорнию. В лифте она спросила у Голда:
— Как у тебя сейчас дела с Белл?
— Как всегда прекрасно.
— А ей об этом известно?
Голд с искренним чувством поцеловал ее на прощанье и решил, если получится, наладить отношения с Белл.
— Белл, — обратился он к жене во время одного из переездов из дома в дом на шестой день и от волнения сначала даже запнулся. — Как там твоя мать? Она знает, что мы снова вместе?
Белл кивнула, прежде чем ответить.
— Знает.
— Знает? — сказал Голд. — И как ты ей об этом сказала?
— Я ей не говорила.
В голосе Голда послышалось недоумение. — Откуда же она знает, что мы снова вместе, если ты ей не говорила?
— Я ей не говорила, что ты уходишь, — с улыбкой сказала Белл. Потом она попросила его об одолжении для детей. — Мне звонили мальчики. Они хотят приехать домой на уик-энд.
— Ааа-аа, пусть приезжают, — сказал Голд в тот момент, когда Белл сняла трубку, чтобы ответить на еще один звонок Ральфа.
— Я не хочу с ним разговаривать.
— Что мне ему сказать?
— Скажи, пусть поцелует меня в задницу.
— Ничего такого я не буду говорить.
— Ральф, — начал Голд.
— У меня не было выхода, — извиняющимся голосом сказал Ральф. — Когда президент говорит мне, чтобы я попытался, то я должен, по крайней мере, набрать телефонный номер, разве нет? На сей раз я не о государственном секретаре.
— А о чем тогда?
— Он написал сценарий.
— И я тоже.
— И я тоже, — сказал Ральф.
— У меня в кино нет связей, — сказал Голд. — Скажи ему, пусть найдет хорошего агента и попытается в договоре предусмотреть варианты.
— Он любит, когда у него много вариантов, — сказал Ральф. — Это Белл подходила к телефону? Если она, пожалуйста, передай ей мой привет.
— А ты мой — Альме.
— Какой Альме?
Голд скорчил раздраженную гримасу.
— Альме твоей жене и Альме твоей невесте. Разве ту, на которой ты женат, и ту, с которой ты обручен, зовут не Альма?
— Господи, Брюс, с ними обеими давно покончено, — сказал Ральф с покровительственным дружелюбием. — Я ужасно рад, что ты еще ничего не знаешь про Андреа. Надеюсь, ты не будешь сердиться, когда узнаешь.
— Андреа? — Голд застыл, на какое-то мгновение лишившись дара речи. Он совершенно забыл, что все еще обручен с Андреа. — Что узнаю?
— Что мы вместе, — сказал Ральф. — Она и я.
— Вместе? — сказал Голд. — Как вместе? Что ты имеешь в виду — вместе? Как это вы — вместе?
— Как любовники.
— Ты хочешь сказать, что вы трахаетесь?
— Ну, трахаемся мы уже лет сто, — сказал Ральф.
— И когда мы с ней были обручены, вы тоже трахались?
— Но мы никогда не были в дружеских отношениях, — поспешил заверить его Ральф. — А потом мы как-то вечером оказались вместе и вот тогда действительно сблизились. Кажется, она сделала нам комплимент, Брюс, тебе и мне, хотя я и не уверен, кому именно, и вообще, комплимент ли это. Она сказала, что я не хуже золота.
Голд чувствовал себя, как настоящий шмак, когда, наконец, после заключительной молитвы в последний день нашел могилу матери и увидел, что надпись на надгробье сделана на иврите. Он не разобрал ни одной буквы. Чужим был для него этот клочок земли. Он на мгновение как-то по-странному обнял обветренный камень памятника и от этого прикосновения ему стало чуточку теплее, а в душе возникло ощущение близости. Он оставил камушек на могиле.
Возвращаясь за Белл по Кони-Айленд-авеню, в одном из школьных дворов он увидел группу подростков в ермолках; они играли в бейсбол; он остановил машину и вышел посмотреть. Спортсмены в ермолках? Это была религиозная школа, йешива. У некоторых из ребят были пейсы, у кого-то из них пейсы были русые. Голд улыбнулся. Господь был прав — упрямый, неисправимый народ[264]. Мойше Капойер[265]