…Незаметно пролетели десятки лет над Гольцом Тонмэем. Немало снегу выпало на плато и вершины Гольца и столько же растаяло.
На берегу речки Тонмэй на старом пне задумчиво сидит седой старец. Одет он не по сезону тепло. Изношенная до замшелости меховая тужурка мешковато сидела на нем, на ногах легкие торбаза из выделанных оленьих камусов. Глаза устало полузакрыты, на крючковатых пальцах правой руки давно потухшая курительная трубка.
Это глава рода таежных ламутов старец Ичээни. Несмотря на преклонный возраст, он сохраняет ясность ума. В последнее время он часто стал задумываться о прожитом…
Сколько раз в долгой жизни проехал по таежным нескончаемым тропам, сколько лазил вдоль и поперек по окрестным и дальним горным кряжам и гольцам, по этим ягельным пастбищам, пася и карауля оленей. И сейчас у него сердце замирает, как вспомнит про лежбища уямканов[38] на склонах могучих скал. С закрытыми глазами находил излюбленные места обитания таежных великанов – сохатых. Мнилось, будто это было лишь вчера. А оказалось, что прошла целая вечность. Он сам, некогда юноша-непоседа, превратился теперь, как иногда думает он сам, в трухлявое дерево. От таких мыслей иногда в душе улыбается сам себе. «О какой вечности я тут задумался? Нет никакой вечности. Как обидно, что жизнь свою я уже прожил. Не успел оглянуться, уже состарился, превратился в немощного старика в тягость детям. Пора, однако, и мне откочевать в свой вечный покой. Что дети? Они уже сами взрослые, пора и им освободиться из-под моей опеки. Оттуда, из той жизни, которая в небесах, буду смотреть, как самостоятельно станут поживать мои дети. Коли надо, буду подсказывать, как жить дальше…».
Пред его мысленным взором замелькали наиболее заметные вехи его долгой кочевой жизни…
На земле все меняется. Это происходит в течение жизни одного человека. Молодой, ловкий ламут Ичээни в этом убедился сам. Когда ребенком гонялся за шустрыми оленятами, тут простиралась довольно просторная поляна. Рядом протекала говорливая речка мимо тальников и тополей. Сейчас не видно ни самой речки, ни поляны. Ичээни сам удивляется таким быстрым переменам в лике таежной жизни. Сколько помнит себя, без остановки кочевал со своими старшими родичами. Изредка, проезжая мимо, замечал малюсенькие тоненькие деревца, выраставшие по краям поляны. Года через два он снова проезжал с родителями по знакомой вьючной тропинке и с удивлением замечал, как быстро меняется все вокруг. Не нашел той поляны, по которой резвился малышом. Там, где ширилась поляна с сочной травой и цветами, шумел теперь молодой лес. Вот появились стройные деревца, которых тут видел совсем недавно еле заметными. Потом несколько лет сюда не заглядывал. Охотился на диких сокжоев по бескрайнему побережью вечно покрытого льдами ламу. Куда эти дикие олени повернут, туда кочевал он со своей семьей вслед за ними. Безусым юношей был, но уже слыл удачливым охотником. Все сородичи признали в нем меткого добытчика.
Вспомнил отца. Сильного и отважного. Он во всем следовал за ним. Хотел быть хоть малость похожим на него. Жалко, что отец рано покинул этот мир. Видно, так предопределено свыше. На ум пришел и тот абага (медведь), нечестно, исподтишка напавший на отца. Как долго он искал открытой схватки со зверем, да тот умело ускользал. Правда, и абага сам угодил в западню… Не знаю, правильно ли, иль легкомысленно поступил тогда, освободив зверя из западни. Зато потом не жалел о своем поступке.
Сыновья его давно обзавелись семьями. Дети растут. Это внуки старца Ичээни. Иногда, глядя на непоседливых внуков, старец светлеет душой: «Вот оно, мое потомство. Скоро, однако, я покину этот мир. Просто так не исчезну. Оставлю после себя свой земной след. Это мои дети, внуки и правнуки…»
Ему, как любому живому существу, хочется еще пожить, да вот в последнее время зачастила во сне мать Тонмэя. Определенно торопит его, чтобы перекочевал к ней.
Приходит, молча посидит и, часто оглядываясь, уходит. «Видать, по мне заскучала мать Тонмэя. Чую, чую, скоро встретимся… Подожди немного», – едва слышно шепчет старик, чувствуя, как с щемящей болью сжимается сердце. С тех пор как жена его, мать Тонмэя, откочевала в верхний мир предков, он на себе познал всю суетность жизни. Даже в кругу сородичей, рядом с детьми стал чувствовать себя одиноким. Оказывается, добрая Айсач собою заполняла всю его жизнь. Несмотря на свою старость, старец Ичээни понимал, что без нее, с которой десятки лет прожил мирно, жизнь теряет всякий смысл… Но он собирал всю волю в кулак и продолжал жить ради детей. Будут живы дети, сохранятся и ламуты. Они свободны, как солнце, ветер и воздух. Так и жили его дети и сородичи, не ведая о душевных терзаниях старца.
Весь седой, иссохший дед говорил мало, двигался вяло. Его немощь объяснялась старостью. Никто не знал, сколько ему лет. Ясность ума дед сохранил до последнего дня. Он, видно, чувствовал приближение конца своей жизни, потому никому конкретно не обращаясь, стал часто повторять: «Человек – гость на этой земле. Не может он долго задерживаться на ней. Не нужно печалиться, когда придет время уходить». С весны произошли изменения в его внешнем облике: замкнулся в себе, сиднем сидел молча, в глазах потух прежний азарт жизни. Когда сын Тонмэй намекнул о предстоящей кочевке, чтобы заручиться отцовским одобрением, на изможденном лице старца не дрогнул ни один мускул, будто не услышал слова сына. Тонмэй ближе подсел к отцу и собрался было вновь повторить сказанное, старец чмокнул губами и едва слышно молвил:
– Отныне, сын, сам решай, когда и куда откочевать. Сам видишь, каким стал твой отец. Сил уже нет, голова соображает не так, как раньше.
Тонмэй уловил затаенный смысл сказанных отцом слов и опустил кудлатую голову. Он привык, как велит древний обычай, все делать так, как скажет отец. От природы смышленый, Тонмэй быстр в действиях, слушая тайгу, знал когда откочевать и делать все прочие дела по хозяйству. При этом предварительно советовался с отцом. Последнее слово всегда оставалось за отцом.
Прошло время. Сын надеялся, что отец встанет, еще продержится. Но однажды отец подозвал его и едва слышно сказал:
– Воздержись пока от долгих кочевок. По обоим берегам реки корма для оленей хватит. Трава и листья сочные, на склонах гор ягель белеет как никогда.
Сын по-своему понял отца.
– Ты прав, отец. Олени на этих пастбищах нагуляют жиру. А мы с тобой осенью на сохатого еще поохотимся, запасемся на зиму жирным мясом, – нарочито весело ответил он.
Отец после долгого молчания тихо, почти шепотом, молвил:
– Видать, без меня, поохотитесь. Мать твоя заждалась меня. Давно зовет к себе. Давеча приснился мне сон, будто куда-то еду. Но дорога оборвалась. Дальше не видно ее…
С ранней весны, когда отец сильно ослаб, Тонмэй сердцем почуяв приближение беды, отправил гонца за братьями. Те сразу приехали, поставили чумы и стали жить вместе. Они и сами раньше приезжали и кочевали с отцом. Затем, понадеявшись на волю Духов, вновь откочевали к своим семьям. Им казалось, что отец еще поживет. Один Тонмэй, по обыкновению, жил рядом, не оставлял отца одного. Почил старец тихо и незаметно. Произошло это так. Однажды, вечером, поговорив с детьми, он заметно оживился. Тонмэй обрадовался, замечая перемену в отце. Вскоре старец уснул, а утром не проснулся. Тихо во сне отошел к предкам… У верховья реки на высоком холме покоятся останки ушедших сородичей. Похоронили его на родовом погосте рядом с могилой жены Айсач на правом берегу речки Тонмэйчэн на высоком Ясе[39].
Могилу вырыли рядом с могилой матери. Земля, как божий дар, без больших камней, не считая небольшие камушки, каких встретилось много. И тут сыновья удивились мудрости отца. Он все предусмотрел. Еще в молодости выторговал у якутских купцов несколько лопат и кайло. Все это спрятал недалеко от могилы любимой Айсач в яме под толстым ветвистым деревом. Об этом в свое время поведал старшему сыну Тонмэю. Без таких инструментов было бы трудно…
Было время, когда ламуты усопших сородичей хоронили на открытом воздухе. Тело покойного клали в выдолбленное дерево, закрывали и вывешивали высоко над землей, закрепив на двух деревьях, стоящих недалеко друг от друга. Между деревьями закрепляли крепкий столб, на котором вывешивалось выдолбленное дерево, с телом усопшего, покрытое ровдугой. Почему так хоронили? Это не обычай, просто голыми руками невозможно вырыть яму в мерзлой земле. Никаких инструментов для этого ламуты не имели. С погребением покойного особо трудно было в жгучие зимние морозы. К тому же такая открытая могила недолговечна. Снега и дожди, частые перемены климата делали свое дело – дерево гнило и со временем все рушилось. В самом начале, слов нет, это было удачной находкой. Она нашла широкое применение среды кочевых ламутов…
Затем ламуты научились хоронить умерших в земле… Это произошло тогда, когда ламуты стали соприкасаться с якутами.
Покойный отец заблаговременно высушил доски, из которых Дэгэлэн Дэги, сам тоже постаревший, но еще жилистый, изготовил гроб. Каждую доску проковырял острым ножом и закреплял крепким ремешком.
Дэгэлэн Дэги, как старший, старательно омыл покойного и переодел в ламутскую замшевую одежду, сшитую из ровдуги, заранее заготовленную еще при жизни Айсач. Это она старательно сшила эту посмертную одежду для мужа. Она спокойно разъясняла детям необходимость все делать заранее, ибо у всех ламутов одна дорога впереди. Жизнь заканчивается одинаково, кем бы ты ни был. У ламутов сильно, причем прилюдно, плакать не принято. Об этом мать тоже говорила.
Покойного положили в гроб. Рядом все личные вещи: курительную трубку из крепкого коренья, старый кожаный мешочек с крошками листового табака, старый нож в ножнах, заплетенный маут…
Забили крупного верхового оленя, на котором в последнее время ездил покойник, и двух упряжных оленей, с которыми при жизни объезжал он оленьи пастбища.