Мать, провожая сына, сказала, что неплохо было бы пожевать кусочек мяса, да поесть свежего супчика. Маппый обнял мать и шепнул: «Потерпи, мать, привезу мяса, обязательно добуду». Ему хочется чем-нибудь порадовать мать. Она просила не ухи. «Поесть бы супчика хоть немного…» – слабый голос матери будто слышен наяву. Как назло, даже зайцев не стало. Матери бы дать пожевать хоть немного мяса…
…Поездил на своем гнедом коне по сохатиным местам, да Байанай[114] будто отвернулся от него.
Остается одна надежда на реку Быйыттаах. Поедет туда и на озеро. Попробует порыбачить. Вдруг повезет, поймает рыбину матери на уху. Здешняя рыба белая, жирная, уха получится наваристая.
Он поймал гнедого, оседлал, бросил поверх седла переметную суму и поехал вверх по реке. Вдоль берега снега немного, проехать можно. Постепенно сосновые рощи да тальники остались позади. Впереди замаячил темной массой заснеженный густой лес. Когда проезжал мимо, вдруг заметил на стволе дерева, стоящего над обрывом, белую затесь. Сколько ездил тут раньше, но такой затеси что-то не замечал. Да и кто заберется в этакую даль, когда все в трудах с утра до позднего вечера?
Повернул коня к берегу. Слез с седла прямо на глубокий снег. Берег крутой, обрывистый. На лошади не подняться, больно много снега навалило. Поискал подходящие места для подъема. Пошел вниз по руслу реки. Лошадка пускай постоит. Привязать негде, потому оставил просто так, не уйдет восвояси в такой снег. Вскоре Маппый добрался до низкого берега. Поднялся наверх. Снег больно глубок. Любопытство его охватило всерьез, потому медленно двинулся к затеси. Пока добирался, вспотел. Не чуя усталости, добрался до дерева. По краям затеси по выступила и замерзла смола. Озираясь, он прошел в глубь леса. В отдалении заметил возвышенность и на ней другую лиственницу с затесью. Удивился сильно. Кроме него, редко кто наведывался в эти края. Из-за глубокого снега зимой на лошадях не поднимались.
И тут сверкнула мысль о ламутах… Они ведь приезжали летом к Тарагаю. Вспомнил, как сам боролся с молодым ламутом. «Как же его звали?.. Нэг… Нэр… Нет, забыл, бестолковый. Сильный, видать был парень…» Вспомнил про щенка, от радости сердце забилось. «Ну-ка вспомни, Маппый, о чем говорил пожилой ламут… Спросил об охоте… Потом благодарил за щенка, интересовался его кличкой. Да-да… вспоминать, кажется, начинаю. Говорили же они про затесь. Это их сигнал! Старик же велел, чтобы я прошел по затесям и добрался до лабаза… Вот она, разгадка затеси! Надо же… Какой же я забывчивый и такой бестолковый. Съезжу обязательно…»
Маппый вынул трубку и закурил. Походил по снегу. Посмотрел с обрыва вниз. Его конь, стоя, дремал. Затем вновь повернулся к затеси. Попробовал шагнуть в твердый наст снега. Только с третьей попытки проломил наст. Шагнул и провалился. Понял, что пешим ходом тут не пройти, да и конь не осилит эту снежную преграду.
«Сегодня не до рыбалки. Поверну обратно до заимки. Проверю лыжи и сани», – подумал он. Прикинул, что за день-два не успеет. Далековато. Еще не известно, где находится лабаз. Придется, наверное, ночевать под открытым небом. Это дело ему привычно. Не раз приходилось коротать ночи у костра, когда охотился на сохатого.
Можно было бы от избушки до этой затеси приехать на конных санях. Но как быть потом с лошадью? Здесь для тебеневки снег глубокий. Нет, обойдется без лошади… Размышляя так, спустился к коню. Тот дремал и вздрогнул, когда негромко кашлянул хозяин. Лошадь – умное животное. Знает, что по глубокому снегу не пройти. Вот и дожидается терпеливо. По своим же следам конь обратно шел ходко.
Маппый теперь подробно вспомнил, о чем говорили ламуты. Предложили за щенка рассчитаться мясом. Маппый тогда всерьез не воспринял их слова. Просто отшутился. А пожилой ламут тогда сказал ему: «По затесям дойдешь до лабаза. Там мы оставим для тебя тушу уямкана[115]. Затеси не часто увидишь, но внимательно всматривайся. Не заблудишься». Маппыя понял, что ламуты побывали тут. Стало быть, сдержали свое слово.
…На заимке, растопив печь, поставил на нее чайник. Из амбара вынул салазки. Смастерил их сам для дров, льда и добычи. Салазки легкие. На них положил топор, деревянную лопату и другие необходимые вещи.
За избой стоят скирды сена. Рядом довольно обширный закуток[116]. Верхового коня, как остынет с дороги, заведет сюда.
До позднего вечера копошился, готовясь к отъезду. По правде сказать, сам не ведает, куда и зачем отправляется. Одна надежда – это слово ламута. Самому интересно.
Ночью спал крепко. Проснулся рано. Встал, растопил печь. Вышел наружу. Из-за угла выбрался весь заиндевелый пес Кустук. Маппый улыбнулся ему. Умная, сильная у него собака. Легко останавливает любого сохатого. Это его сына Маппый подарил ламутам.
Еще толком не рассвело, когда Маппый двинулся вверх по реке в сторону горной гряды.
Кустука накормил и оставил на привязи. Его не стал брать с собой. В этом нет нужды, к тому же снег глубокий. Зачем же зря силы отнимать у собаки. Зима и без того долгая и суровая.
Охотничьи лыжи у него широкие, не тонут в снегу. За спину закинул ружье. В правой руке крепкая березовая палка. Весь день добирался до первой затеси.
Здесь заночевал возле костра. Вокруг соорудил снежное укрытие. Для таежника все это в порядке вещей.
Второй день выдался трудным. Пришлось долго подниматься на сопку. Вдали виднеется гряда высоких заиндевелых скал. Маппый от удивления ахнул. Впервые в жизни видит вблизи такое чудо природы. К счастью, сопка куда пробрался, оказалась невысокой. За нею лесистая низина, тянущаяся до реки Быйыттаах. Спустился и тут же увидел новый лабаз. С любопытством обследовал его. Ему понравилась основательность ламутов.
Недалеко от лабаза к дереву прислонены обтесанные шесты. Понял, что это для каркаса чума. Под другим деревом обнаружил аккуратно сложенные сухие дрова для растопки. В трех шагах от лабаза увидел комель дерева с глубокими зарубками, это вроде лестницы. Ламуты все предусмотрели. Недаром кочуют по высоким зубчатым хребтам эти сильные, мужественные люди.
Глава пятнадцатая. Приезд миссионеров
Домочадцы после вечернего чаепития собирались ложиться спать, как вдруг залаяли собаки.
– Илкэни, погляди-ка, что там… Собаки зря не должны лаять, – попросил отец.
– Может, медведь-шатун, ама? – Илкэни покосился на бердан.
– Это не медведь. Пора тебе отличать, на кого лает собака. Уже не мальчик. Выгляни.
Илкэни послушно вышел, но тотчас с растерянным видом вернулся.
– Люди какие-то приехали, ама…
Тонмэй молча бросил взгляд на сына. Весь подобравшись, поудобнее уселся на подстилке из шкуры пестрого оленя, вынул трубку, неторопливо набил ее табаком и закурил. Оленных людей, откуда бы те ни приехали, сородичи они или не свои, ламуты с готовностью встречали, выйдя из сярму. Так делали всегда, как учили их с давних времен предки. Но на сей раз Тонмэй понял, что приехали нежданные гости. Собаки, не унимались. Умолкли только тогда, когда Тонмэй крикнул им: «Чэт!»
Один за другим в сярму вошли три рослых человека. Чум, казавшийся ламутам просторным, враз показался тесным.
Илкэни никогда раньше не видел таких людей. Скинули с себя шубы из волчьих шкур. Остались в толстых вязаных свитерах, поверх которых жакеты из шкуры росомахи. И штаны, и торбаза все из звериных шкур и лап. Юноша удивлен. В такой одежде никакой мороз не страшен. У старшего русского густая рыжая борода, с проседью. У молодого под высоким прямым носом топорщились русые усы. У обоих лица красные. При свете пламени у обоих глаза поблескивали, как осколки холодного синего неба.
Домочадцы от неожиданности всполошились. Хозяйка, мать Нелтэк, словно защищаясь, ладонью заслонила лицо. Нелтэк спряталась за спину отца.
Илкэни сидел с настороженным видом, слегка откинув голову назад.
– Мир вашему дому, люди добрые! – громовой голос заполнил чум.
Мужчина, заговоривший первым, показался пожилым, был крепкого телосложения, с рыжей окладистой бородой, с большим мясистым носом. Говорил на незнакомом языке. Вслед за первыми двумя, нагнувшись, протиснулся сухощавого вида нерусский. За собой аккуратно закрыл полог, как обычно делают ламуты.
Бородатый перекрестился и низко поклонился:
– Не бойтесь, люди добрые… Мы вам ничего плохого не сделаем.
Сухощавый нерусский, обернувшись к жильцам, заговорил по-якутски:
– Вы по-якутски понимаете?
– Не все понимают ваш язык. А вот я немного понимаю, даже разговариваю… – ответил Тонмэй.
– Он говорит, чтобы вы их не боялись, – перевел якут слова русского.
– Видно, издалека едете, коли так припозднились. Но мы гостям всегда рады, – откликнулся по-якутски Тонмэй, вынув изо рта трубку.
Якут обернулся к русским и быстро заговорил на их языке. Стало быть, переводит.
Хозяйка, жена Тонмэя, начала хлопотать в чонгале, повесила над очагом большой алюминиевый котел, набитый свежей сохатиной.
Тонмэй одобрительно кивнул головой.
– Эрэк бэил нючил…[117] – сказал Тонмэй, обернувшись к жене и дочери.
– Нэлэм бэил-гу, он-гу…[118] – еле слышно откликнулась эку.
– Як хадин. Тар-да бими, нюч бэкэчэн он кэнели бидин. Холнэдь бэилду яв-ул тойми ай бимчэ[119].
Хозяин чума глянул на якута:
– Видите, как тесно живем. Подсказал бы своим, чтобы садились. Места всем хватит. В чуме у нас не принято стоять.
Якут перевел русским слова Тонмэя:
– Хозяин вас приветствует и просит садиться. Говорит, что удобнее вести беседу сидя.
В это время в чум вошел еще один человек. На нем вся одежда из оленьих шкур, а на ногах торбаза из оленьих камусов.