— За спиной у немца?
У меня чуть не сорвалось: а ревновать не станет? Хамства, конечно, во мне сидит много.
— Он согласен, мы это обсуждали, — сказал святой. — Возьмете?
Я долго разбирал на купюры комок мелких австралийских долларов, слипшихся в кармане шортов. Смутно вспоминалось, как ночью, под огромным, исконопаченным звездами небом, мы забредали по колено в Тихий океан со стаканами и ждали, когда волна подберется к подбородку, чтобы на пике её подъема влить в себя теплое пойло. Немец уверял, что если шнапс стекает в желудок «внутри», а волна одновременно опускается «извне», «мы абсорбируем напиток в унисон ритмам вечной и божественной природы». Чаще нас валило и накрывало волной с головой. Ритм оборачивался синкопой…
Мокрых банкнот набралось на десяток жемчужин.
— Вот ещё две, пусть получиться дюжина, — сказал святой. Комплиментарная скидка с общей суммы, сэр… Госпожа будет любить вас ещё больше.
Я простодушно кивнул. С похмелья теряешь бдительность. Вообще-то я не допускаю разговоров о своих отношениях с близкими.
Вака-атуа почувствовал.
Почувствовал и я, что он, назовем это так, подбирается ко мне. По-доброму, правда. Допились до сдержанной мужской дружбы. Как на волжских берегах под Кимрами. Святой мне тоже нравился. Пришлось улыбнуться — мол, все в порядке, никто никому в душу не залез, все хорошо. Он тоже улыбнулся и сказал:
— Я могу помочь госпоже, сэр. Брат во Христе Туафаки рассказал мне про вашу заботу… Я помог этому музыканту. Он пьет ром, пиво, опять ром и не боится утра. Я умею останавливать то, что не останавливает никто. Поэтому я здесь…
— А потом? — спросил я, не очень-то веря его чепухе.
— Потом с ним случится правильное. Хочет пьет, хочет не пьет.
— Лекарства?
— Нет, не лекарства. Ничего не пьет, кроме воды и сока. Я смотрю и смотрю, и смотрю, и смотрю…
— Сколько?
— Зависит. Неделю. Или две. На него я смотрел почти три.
— Сколько?
— Денег? Денег нисколько. За деньги не действует.
— Будет больно?
— Будет стыдно.
— Что значит — стыдно? За что?
— Госпожа будет плакать. Болезнь уйдет со слезами.
— Такая злая болезнь, как у нее, не уйдет. Она уже плакала, и много. Вам известно, откуда её болезнь?
— Откуда?
— Есть такая река. Волга называется. На полгода она замерзает и превращается в лед. Вы видели лед в холодильнике? Только в России этот лед куском длиной в тысячу километров. Отсюда до Фиджи…
— Отсюда до Фиджи? Один кусок льда?
— На здешнее море совсем не похоже. Река. В России столько земли, сколько здесь воды. Все наоборот.
— Река течет от моря к морю?
Я подумал и неуверенно сказал:
— От моря к морю, если считать и каналы…
— Через две недели. Скажите госпоже, что я появлюсь на Фунафути через две недели. После Крещения.
Крещение, во всяком случае православное, пришлось в 2001 году на 19 января, и иорданью нам служил теплый Тихий океан, в который мы окунулись, принимая во внимание временной пояс, на полдня раньше, чем кимрские земляки бухнулись в стылые волжские проруби. Потом мы вдавились голыми коленками в сухой колкий песок за спиной отца Афанасия, розоватые ступни которого оказались плоскими, словно стельки. Он молился по полному чину, даже патриарха Московского Алексия II, которого не видел и не слышал, попомнил. Наташа вторила, она знала службу. Колюня крестился вслед за мной и, наверное, про себя говорил то же, что и я, некогда услышанное от отца, его деда: «Господи, помоги озаботиться о своих, отведи от них болезни и нужду, дай мне поддержку защитить их…»
Честно говоря, я не знал молитв по памяти. «Отче наш» и обращение к Николаю Угоднику, своему святому, читал с надписи на старинном складне, висевшем на шее у папы и перешедшем ко мне. Во-первых, покойным родителям в их странствиях молиться приходилось по наитию, где придется, даже во вьетнамских кумирнях. А во-вторых, я слышал однажды, как отец в сердцах сказал, что не мы, видно, а Бог нуждается в нашей поддержке.
Нэнси молилась с нами.
Едва отец Афанасий приступил к службе, мы стали обрастать толпой. Соседи натащили цветочных гирлянд и обвешали нас выше макушек. Пара грудастых девиц в одних юбках из пальмовых листьев четырьмя кулаками грохнула в барабан из акульей кожи, подгадав паузу в афанасьевском речитативе на языке, который мы и сами не понимали. Возможно, и на японском, учитывая, что преподобный Куги-Куги обрел сан в православной епархии в Киото.
Из-за барабана молебен через полчаса стал походить на танцульки. Девицы и барабаны утроились в числе. Четыре или пять молодцов, усевшись на песок, бренчали на гитарах. По пляжу потянулся, притопывая, хоровод, в котором все, двигаясь в затылок, держали друг друга коричневыми снаружи и розовыми изнутри пальцами за вихляющие бедра, а то и ягодицы. Католический патер и протестантский староста из местных стояли возле барабанщиц, сложив мосластые ладони поверх чресел.
Инспектор Уаелеси явился с тремя констеблями и греховодно переглядывался с Нэнси, про которую Наташа насплетничала, что она закрутила с полицейским любовь и в первую же ночь на острове ночевала у него. А наутро медсестра обсуждала с отцом Афанасием возможность перехода из католичества в православие, если в православии разрешается развод и второй брак.
Донос на сестру-сиделку состоялся после моего возвращения от немца и вака-атуа. Еще на переходе к Фунафути на катере Туафаки я поразмышлял относительно своей команды. Расказанное Наташей укрепляло меня в выводах.
— И как порешили? — спросил я Наташу.
— Батюшка сказал Нэнси, что для католички нет нужды в обряде перехода в православие. Для православных, желающих ходить в костел, — тоже. Бог общий. Нравится ей молиться с нами, вот и славно, пусть молится…
— А ты как считаешь? — спросил я.
— Я как ты, Базилик, — сказала Наташа. — А как на самом-то деле?
— На самом-то деле слова Афанасия мне по душе… Нэнси добросовестна, лучшей медсестры не пожелаешь, тебе она по нраву, а её помощь ещё долго понадобится… Раз она говорит с отцом Афанасием, значит, почти что член семьи… Нам на руку. Поддержка.
И я рассказал Наташе про план вака-атуа.
Господи, она во всем полагалась на меня!
Из почтовой конторы на улице, некогда служившей взлетно-посадочной полосой американским истребителям, я отправил в веллингтонскую клинику доктора Коламски официальное уведомление: лечение жены мы не возобновляем, очень благодарны и так далее, присылайте счет…
Я чувствовал на сто процентов, что на отца Афанасия можно было положиться. Абориген — человек широкий и добрый, он от души и совести проконтролирует вака-атуа и его гипнотические пассы. Нэнси, спутавшаяся с Уаелеси, не улизнет с острова от скуки, и жена без медицинского ухода не останется. А Колюня — воплощение семьи. Другими словами, моральная поддержка и совет. В сумме: профессиональный медицинский присмотр, помощь отца Афанасия и любовь сына — опора Наташе в мое отсутствие, если оно случится.
А ему предстояло случиться. Крещенский праздник завершал мою вакацию на Фунафути. Я не мог оставаться на острове неопределенное количество недель, которые потребуются вака-атуа, чтобы «смотреть и смотреть» на Наташу. Ответ цюрихского банкира гнал меня за деньгами, которых у нас могло не хватить даже на возвращение к тестю в Веллингтон.
На третий день после Крещения я улетел на Фиджи, оттуда рейсом авиакомпании «Катай Пасифик» в Мельбурн, где пересел на «Боинг» с родными фиолетовыми опознавательными знаками «Таи Эйруэйз», вылетавший в Бангкок.
Жемчужины Наташа отправила со мной.
В полупустом салоне «Боинга» в нескольких часах полета от Донмыонга, бангкокского Шереметьево, на высоте многих тысяч метров над океаном я терзал карманный калькулятор, сопоставляя варианты финансовых прикидок на ближайшее будущее. Ничего благоприятного. По деньгам меня снесло круто, хотя возможность зацепиться оставалась. Кроме апартаментов на продажу в Бангкоке, я располагал «пожарной» суммой в сейфе, вмурованном в стену нашей квартиры в Москве, про которую никто в мире не ведал. Оставался и дом в Кимрах. Можно переехать не на лето, а совсем. Наташе на Волге нравилось. И если островной святой, этот самоуверенный вака-атуа, с лечением справится, отчего бы не заделаться волжским обывателем? Местные орлы развивают кое-какой легальный, назовем это так, бизнес и меня в компанию примут. Возможность обсуждалась на рыбалках…
В конце концов сон сморил меня.
Я чувствовал, как темя зудит под каской и стекает на брови пот, а глаза слепит бесцветное небо тропиков, потому что на парадных построениях запрещены противосолнечные очки. Все кажется пепельным и обесцвеченным на вытоптанном солдатней пустыре между киношкой «Ланг Санг», цементным памятником Павшим и дощатыми трибунами для короля и дипломатического корпуса.
Мне снилось, как на гимнастерке взводного между лопатками расползается темное пятно. Он тянется по стойке «смирно», и мы, иностранцы, тоже, потому что ротный лаосских гвардейцев не решается в присутствии короля скомандовать «вольно». У гвардейцев кто-то падает в обморок. Беднягу уволакивают, и строй смыкается… Взводный распоряжается сделать столько-то шагов влево — это значит, что потери лаосцев возросли, мы заполняем бреши своими телами… Туземный оркестр начинает вразнобой, но радостно. Марш кладет конец мучениям. Эхо тамтамов, отрикошетив от памятника, уходит за рисовые поля, в сторону низких облачков, уплывающих за Меконг. Мы как раз маршируем в том направлении. На Запад. По иронии судьбы местное поверье утверждает: в сторону, куда навечно уходят мертвые.
Гвардейцы идут первыми, им принадлежит и честь вести перед знаменем тотемного козла. Если у Кики, как звали травоядное, отсутствовало настроение маршировать, его за рога волокли по сухому краснозему адъютанты полковника, и знаменосец глотал поднимаемую копытами пыль. Иностранное наемное войско выпускали второй колонной и, разумеется, без козла. С нами Кики ездил на операции. По сигналу тревоги он мчался к грузовикам радостным галопом, предвкушая вольную пастьбу в колючих кустарниках, пока будет тянуться прочесывание — наша тогдашняя работа. Расставив фиолетовые копыта, Кики, не шелохнувшись, торчал на крыше кабины, какие бы зигзаги не выписывал сидевший за рулем Ласло Шерише, глухой венгр, чей недуг выяснился после расформирования полубригады. Ласло «читал» по губам военный язык и оказался не в состоянии понимать обычный…