На основании наружного осмотра полагаю, что гр-н Ермаков X. В. в момент освидетельствования страдает в легкой степени малокровием, практически здоров и следовать этапом может. Судмедэксперт: Волковенко».
Но нормального или, как иногда говорят, законного суда не получилось — в дело вмешалось всесильное ОГПУ, руководители которого вышли с ходатайством в Президиум ЦИК Союза ССР о предоставлении ОГПУ права вынесения Ермакову внесудебного приговора. Секретарь ЦИК Авель Енукидзе, конечно же, это ходатайство удовлетворил, а особоуполномоченный при Коллегии ОГПУ Фельдман скрепил его своей подписью. 6 июня 1927 года состоялось заседание Коллегии ОГПУ, разумеется, без присутствия подсудимого, на котором было принято постановление: «Ермакова Харлампия Васильевича расстрелять». 17 июня приговор был приведен в исполнение.
Напомню, что чуть больше года назад Михаил Шолохов впервые написал Ермакову, а потом так сильно его полюбил, что чуть ли не буквально списал с него своего главного героя, на котором держится весь роман. Представьте на минуту, что Шолохов не познакомился с Ермаковым… Значит, не было бы Григория Мелехова, ставшего символом вольного Дона. Не исключено, что был бы кто-то другой — другой, но не Мелехов.
Так соединились три судьбы: Харлампия Ермакова, Михаила Шолохова и Григория Мелехова. Судя по всему, Шолохов не остался безучастным к судьбе Ермакова, вероятно, он писал письма, звонил, требовал разобраться. Не случайно в одной из бесед Сталин раздраженно заметил, что если Шолохов не поумнеет, то «у партии найдутся все возможности подыскать для «Тихого Дона» другого автора».
Шолохову передали эти слова — и он поумнел. Так Поумнел, что навсегда ушел в себя, не создав больше ничего равного своему первому роману. Не зря же в одной Из конфиденциальных бесед Михаил Александрович сказал: «Вы не ждите от меня чего-нибудь значительнее «Тихого Дона». Я сгорел, работая над ним».
Детские ворота ГУЛАГа
Одурманенная и оболваненная страна пела песни, слагала гимны, чеканила шаг на физкультурных парадах. Счастье лилось рекой. Белозубые улыбки, веселые кинокомедии и бесчисленные портреты того, кому всем этим обязаны. Но особую заботу отец народов проявлял о подрастающем поколении. Как известно, лучший друг детей любил выражаться лаконично, афористично и туманно. «Все лучшее — детям!» — сказал в одной из речей товарищ Сталин.
Одни эти слова поняли так, что именно детям нужно отдать лучшие дворцы культуры, бассейны и стадионы. А другие, которым подчинялась страна, по имени ГУЛАГ, решили, что детям нужно отдать лучшие тюрьмы и самые добротные лагеря.
Сказано — сделано. Тем более что вождь с отеческой улыбкой наблюдал не только за тем, как детвора заполняет стадионы, но и за тем, насколько плотно она заселяет камеры. Что касается последнего, то об этом помалкивали, а вот заполненные до отказа стадионы и многочисленные пионерлагеря были на виду, поэтому каждый день советского ребенка начинался со своеобразной молитвы-заклинания. «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» — звучало по всей стране.
Счастливое детство… У кого-то оно, возможно, и было: комната в коммуналке, сатиновые шаровары, тряпичная кукла, драный футбольный мяч — чем не счастье?! Но была в те годы и другая жизнь: ночной стук в дверь, обыск, исчезновение отца, а потом и матери, чрезмерно заботливые дяди, которые хватали перепуганных ребятишек и отправляли в детские дома, которые без особых натяжек можно назвать филиалом ГУЛАГа. Одни оттуда возвращались, других переводили в колонии и тюрьмы третьи, став лагерной пылью, превращались в ничто.
Знал ли кто-нибудь об этой жуткой мясорубке? Знали ли об этом те, кого принято называть совестью народа то есть писатели, поэты и художники? Едва ли. Ведь ни в их личных архивах, ни в архивах журналов и газет нет ни одной поэмы, ни одного романа, картины или фильма, в которых бы рассказывалось о детях, попавших в застенки НКВД. Предположение о том, что все дрожали от страха за свою жизнь и не пытались описать это, пусть даже не мечтая о публикации, не выдерживает критики, потому что в лагерях оказалось немало писателей, не побоявшихся поднять свой голос, обличающий зверства сталинского режима.
Так неужели они бы не вступились за детей?! Еще как бы вступились. Но все эти парады, сборы, смотры, конкурсы, фестивали и олимпиады так застилили глаза, что обратной стороны медали никто не видел. А она, эта сторона, была. Топор палача не разбирал, мужчина на плахе или женщина, старик или ребенок — он рубил. Бывало, правда, и так, что топор вроде бы случайно не попадал по нужному месту и вонзался совсем рядом с детской шейкой — ребенка милостиво отпускали на волю, но перепуганное насмерть существо всю оставшуюся жизнь не смело рта раскрыть и забивалось в самый глухой угол.
Передо мной два дела, извлеченных из архива НКВД. Две искалеченных жизни, две судьбы наивных, доверчивых и светлых детей той мрачной и странной эпохи.
Итак, дело № 240 071 по обвинению Храбровой Анны Андреевны. Заведено оно 23 февраля 1936 года, и вменялась шестнадцатилетней девочке печально известная 58-я статья, да еще пункт 10 — это контрреволюционная пропаганда.
И статья, и пункт вызывают самую настоящую оторопь — ведь именно по этой статье прошла вся творческая интеллигенция, как, впрочем, и многие политические деятели. Тысячи лучших людей страны были расстреляны, а многие миллионы сгинули в лагерях, неся клеймо этой жуткой статьи Уголовного кодекса РСФСР. Не могу не заметить, что всех этих людей считали самыми обычными уголовниками, так как политических преступлений в стране победившего социализма не было и не могло быть.
Так что же за преступление совершила Аня Храброва, чем подорвала устои государства, если удостоилась чести быть обвиненной по 58-й статье? Она написала стихотворение, или, как тогда говорили, стих. И не просто написала, а по простоте душевной вложила листочек в конверт и отправила по почте. Как вы думаете, кому? Самому товарищу Сталину. В конце она, наивный человек, сделала приписку: «Прошу дать ответ по адресу: Москва, Можайский вал, 2-й тупик, дом 7, квартира № 1».
Ответ не заставил себя ждать и явился в образе сотрудника НКВД Смирнова, который предъявил ордер на обыск и арест, перевернул всю квартиру и доставил Аню в небезызвестную Бутырку.
Машина завертелась на предельных оборотах! Каких только подписей нет на всевозможных протоколах, справках и других документах, касающихся закоренелой антисоветчицы, — и начальника Управления НКВД по Московской области, и начальника оперативного отдела, и помощника прокурора по спецделам… В постановлении об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения говорится: «Храброва А. А. изобличается в том, что написала стихотворение резкого контрреволюционного содержания и направила его почтой на имя тов. Сталина. Мерой пресечения избрать содержание под стражей».
А вот и сама мина, которая могла подорвать устои государства — пожелтевшая страничка, вырванная из ученической тетради. Неровный детский почерк, фиолетовые чернила, старательный нажим, масса грамматических ошибок.» Более шестидесяти лет пролежала эта мина в подвалах НКВД, более шестидесяти лет боялись прикоснуться к этому жуткому свидетельству эпохи — так пусть наконец рванет!
«Москва, Центральный Комитет СССР (так в тексте. — Б. С.), тов. Сталину.
«Весело в Союзе нашем,
Хорошо живется всем».
На словах мы все так красим
Всех измучили совсем.
У деревню заезжая,
Сердце ноет и болит,
Еще жизни всей не зная,
Голова уже трещит.
А зайдешь в какую хатку —
Только жалоба да стой.
Хлеба нет! Взяли лошадку?
Хоть собой корми ворон
А налоги, боже милый,
Заживо во граб кладут.
Потому народ все хилый
Последний скот у них возьмут.
На словах товарищ Сталин
Красит жизнь, что хоть куда,
Но на оной деле «Каин»
Не годится никуда.
Я не боюсь вашей угрозы,
Тюрьма меня не устрашит,
В пути моей уж были грозы
Теперь лишь дождик покропит.
Хоть мало я жила на свете,
Но что за сердце у меня,
Оно сболело все за эти
Мои прекрасные года.
Товарищ Сталин, что же дальше?
Вам хорошо, что вам до всех.
Пускай мужик умрет на пашне,
Пускай же кровь сойдет со всех.
Вы пьете кровь всего народа.
Когда ж напьетесь вы ее?
Когда же выяснет погода?
Когда ж просветит луч весне?
Я не могу терпеть уж дальше
И жизнью я не дорожу,
Не то, что было чуть пораньше,
На что решилась — все скажу.
Пойду навстречу я народу,
С народам мыслю умереть
Всегда готова я к походу
И следа вам уж не стереть.
Казалось бы, какой смысл обращать внимание на этот полуграмотный лепет несовершеннолетней девчонки?* Ан нет, решили в приемной Сталина, а может быть, И он сам: заразу надо изничтожать на корню!
Школа от контрреволюционерки, само собой, тут же открестилась, во всяком случае, характеристику выдали соответствующую ситуации: «Академическая успеваемость Храбровой была низкой, и особенно плохо она стала заниматься в текущем учебном году. В общественной жизни и работе класса Храброва не принимала никакого участия, вела себя тихо, скромно и незаметно».
Тянуть со следствием не стали и на первый допрос Аню вызвали в день ареста. Вначале следователь задает успокаивающе-дружелюбные вопросы: где работает мать, чем занимается отец, с кем дружит, чем занимается в свободное время? Аня отвечает, что отца почти не знает, так как с матерью он в разводе, мать же работает проводником на железной дороге; потом называет имена подруг, признается, что свободное время чаще всего проводит дома, много читает, с десятилетнего возраста пишет стихи.
— О чем? — уточняет следователь.