– Пейте на здоровье. Если захотите еще, дайте мне знать.
– Непременно.
Он ушел. Я открыл бутылку и разлил вино по стаканам. Мы пригубили. Действительно, вино отменное.
– Слушай, – спросил я Сару, – а кто все-таки эти люди и чем они отличаются от тех, что внизу?
– Да те же самые. Просто эти поудачливей. В смысле денег, карьеры, семьи. Они имеют привычку тащить за собой в бизнес своих друзей и родственников. Талант, способности – дело десятое. Я, наверно, выступаю как ханжа, но именно так все и обстоит.
– Вот почему даже так называемые лучшие фильмы кажутся мне дерьмом.
– И ты предпочитаешь смотреть на лошадок.
– Еще бы. Подошел Джон Пинчот.
– Господи! Ну и публика! Меня будто в дерьме вываляли!
Я рассмеялся.
Потом подошла Франсин Бауэрс. Она чувствовала себя как рыба в воде. Свершила свой кам-бэк.
– Ты была хороша, Франсин, – сказал я.
– Да, – подтвердил Джон.
– Волосы распустила, да? – спросила Сара.
– Не слишком?
– Ничуть, – успокоил ее я.
– Эй, – спохватилась Франсин. – А что это у вас за вино? Похоже, что-то приличное.
– Попробуй. – Я плеснул ей в стакан.
– И мне, – попросил Джон.
– Где это вы раздобыли? – не отставала Франсин.
– Отец хозяина был хиппарем. Они оба читали «Лос-Анджелес фри пресс». Я там вел колонку. «Заметки неандертальца».
Потом мы постояли молча. Говорить было не о чем. Кино кончилось.
– А где Джек Бледсоу? – спохватился я.
– А, – ответил Джон, – он на такие штуки не ходит.
– А я хожу, – вставила Франсин.
– И мы ходим, – подхватила Сара.
Потом мы обменялись поклонами с соседней компанией.
– Тебя хотят проинтервьюировать для «Муви миррор», Франсин.
– Разумеется, – ответила Франсин. – Извините, – кивнула она нам.
Она отошла, величественная и гордая собой. Она мне нравилась. Мне нравились все, кого спихнули вниз, а они сумели подняться.
– Ступай с ней, Джон, – сказала Сара. – Она будет чувствовать себя уверенней.
– Может, и мне пойти, Сара?
– Нет, Хэнк, ты все испортишь. И не забывай, ты стоишь всего тысячу долларов.
– Что верно, то верно.
– Ладно, – сказал Джон. – Пойду. И он пошел вслед за ней.
Ко мне подошел молодой человек с диктофоном:
– Я из «Геральд икзэминер». Веду колонку «Поговорим». Как вам понравился фильм?
– А у вас есть тысяча долларов? – спросила Сара.
– Пустяки, Сара, пускай спрашивает.
– Итак, как вам понравился фильм?
– Выше среднего. Фильмы, получающие награды академии, к концу года никто уже не вспоминает. А этот будут долго крутить, больше всего в арт-хаузах. И по телевизору будут показывать, если все мы будем живы.
– Вы действительно так думаете?
– Да. И чем дольше будут его катать, тем больше потаенных смыслов будут в нем откапывать. Которые никто и не думал вкладывать. Недооценка и переоценка – норма нашей жизни.
– И алкаши так говорят?
– Говорят, пока их не замочат.
– Значит, вы даете фильму высокую оценку?
– Дело не в том, что он так хорош. Просто другие еще хуже.
– А какой из виденных вами фильмов вы считаете самым лучшим?
– «Голова-ластик».
– «Голова-ластик»?
– Да.
– А второй в вашем списке?
– «Кто боится Вирджинии Вульф?». Тут вновь появился Карл Уилсон.
– Чинаски, там внизу парень к вам рвется. Говорит, знакомый. Какой-то Джон Голт.
– Впустите его, пожалуйста.
– Благодарю вас, Чинаски, – сказал посланец «Геральд икзэминер».
– К вашим услугам.
Я откупорил вторую бутылку и налил нам с Сарой. Сара умеет замечательно держаться. Язык у нее развязывается, только когда мы остаемся наедине. И при этом пустяков она не болтает.
Но вот появился Джон Голт. Большой Джон Голт. Подошел к нам.
– Мы с Хэнком никогда не ручкаемся, – улыбнулся он. – Привет, Сара. Следишь за своим малышом?
– Да, Джон.
«Черт, – подумал я, – как много хороших ребят носит это имя – Джон».
Не выходят из моды эти библейские имена. Джон, Марк, Питер, Пол – Иоанн, Марк, Петр, Павел.
Выглядел Большой Джон Голт отменно. В глазах у него появилась благость. Благость нисходит на лучших из нас. На бескорыстных. Бесстрашных. На тех, кто не рвется в первачи.
– Отлично выглядишь, старина, – сказал я ему.
– И ты смотришься лучше, чем двадцать пять лет назад, – ответил он.
– Результат хорошего ухода, Джон.
– Витамины и здоровая пища, – добавила Сара. – Ни грамма красного мяса, никакой соли и сахара.
– Если так пойдет и дальше, Джон, глядишь, и книжки мои станут продаваться.
– Они всегда будут продаваться, Хэнк. Они доступны любому ребенку.
Большой Джон Голт. Черт побери, как же здорово он мне помог. Работая на почте, я захаживал к нему в дом, и это заменяло мне еду, сон и все прочее. Он жил на содержании у одной дамы. Дамы всегда поддерживали Большого Джона. «Хэнк, мне нельзя работать, я делаюсь несчастным. А мне хочется быть счастливым», – говаривал он.
На кофейном столике, у которого мы сидели, всегда стояла плошка, до краев наполненная пилюлями и таблетками. Угощайся.
Я сидел и сосал их, как конфетки. «Хэнк, этот кругляк тебе чердак раздербанит. Кому здорово, а кому хреново».
Волшебные то были ночки. Я приходил со своим пивком и ввинчивал колеса. Я не встречал более начитанного человека, чем Джон. Правда, читал он не по правилам, странно как-то. И вообще был странный. Может, из-за наркоты.
Где-нибудь в три-четыре ночи ему взбредало в голову пойти пошляться по помойкам. Я шел с ним. «Это мне пригодится». – «Но, Джон, это же дырявый башмак!» – «А мне надо».
Квартира его была забита всякой дрянью. Целые кучи барахла громоздились по всем углам. Чтобы сесть на диван, приходилось сперва скинуть узел какого-нибудь рванья. А стены были заклеены плакатами и газетными шапками. Что к чему – непонятно. Будто то были последние письмена последнего жившего на земле безумца. В подвале громоздились кипы книг, разбухшие от сырости, изъеденные плесенью. Их были тысячи. Все это он прочитал и остался в здравом уме. Ему, чтобы жить, из всего добра довольно было ботиночного шнурка, но в шахматы он бы переиграл кого угодно, а в драку с ним не стоило и ввязываться. Он был чудом. Я в те времена был полон жалости к самому себе, и он помог мне от нее избавиться. Мы здорово развлекались. В отсутствие жратвы я паразитировал на Большом Джоне Голте. Он был ко всему прочему и писателем. Но потом мне с этим делом повезло, а ему нет. Он мог вдруг сочинить потрясающее по силе стихотворение, а потом надолго умолкал, как будто ему нечего было больше сказать. «Я не хочу быть знаменитым, – объяснял он мне, – просто хочу хорошо себя чувствовать». Он был лучшим декламатором из всех, кого я знал, независимо от того, чужие это были стихи или его собственные. Он был прекрасен. Но потом, когда я поймал удачу, если мне приходилось упоминать где-нибудь имя Большого Джона Голта, я неизменно слышал в ответ: «Непонятно, что Чинаски углядел в этом громиле». Те, кто принимал меня вместе с моей писаниной, на дух его не терпели, и я уже начинал опасаться, что, может, сам-то для дураков пишу. Но что тут поделаешь. Птица парит в небе, уж ползает по земле, я меняю ленту на машинке.
Как же здорово вновь встретиться с Большим Джоном Голтом. Он пришел с новой дамой.
– Это Лайза, – представил он ее. – Она тоже стихи пишет.
Лайза моментально почувствовала себя своей и принялась трещать без умолку. Она болтала и болтала, а Джон молча стоял рядом. Что-то в ней было от старомодной эмансипантки. Бог с ней, конечно, но эта порода поглощает слишком много кислорода, а в зале и так было не продохнуть. Она все чего-то плела и плела про то, что они с Джоном вместе читают, например. Слыхал ли я про Бэбса Дэниша? «Нет», – ответил я. Так вот, Бэбс Дэниш – черный, а она – женщина, и когда она его читает, надевает большие серьги и ужасно возбуждается, и серьги прямо ходуном ходят, и ее брат Тип подобрал для ее чтения специальное музыкальное сопровождение. Мне обязательно надо ее послушать.
– Хэнк не ходит на вечера мелодекламации, – сказала Сара. – Но я слышала Бэбса Дэниша, и он мне очень понравился.
– Мы с Джоном и Бэбсом выступаем в следующую среду, придете?
– Приду, наверное, – сказала Сара. И она, наверное, придет.
Тут я внимательно посмотрел на Джона Голта. Он выглядел очень дружелюбным и добрым, но в глубине глаз я заметил боль, которой раньше не было. Для человека, желающего быть счастливым, он выглядел не вполне соответствующим образом. Он скорее походил на шахматиста, потерявшего в дебюте задарма две пешки.
Неожиданно вернулся человек из «Геральд икзэминер».
– Мистер Чинаски, – сказал он, – позвольте задать вам еще один вопрос.
Я познакомил его с Лайзой и Джоном.
– Джон Голт, – сказал я, – величайший неоткрытый поэт Америки. Он помог мне в те времена, когда весь мир от меня отвернулся. Я хочу, чтобы вы проинтервьюировали Джона Голта.
– Согласны, мистер Голт?
– Я с Хэнком знаком более двадцати лет… Мы с Сарой отвалили.
– Сдается мне, с этой Лайзой Джону жутко подфартило, – сказал я.
– Может, так оно и лучше.
– Может.
Народу наверху прибыло. Уходить никто не уходил, гость пошел косяком. Чего ради они тут тусовались? Ради новых связей? В поисках удач? Неужто дело того стоило? Держаться бы им подальше от шоу-бизнеса. Куда там! Кому хочется работать таксистом или садовником? Ведь все мы в душе артисты. Чем мы хуже других? И уж если страдать и мучиться, так лучше в этом кругу, чем в другом. По крайней мере, так оно кажется.
Вторая бутылка почти опустела.
Опять подошел Джон Пинчот.
– Джек Бледсоу приехал. Хочет тебя видеть.
– А где он?
– Да тут, у входа.
Это в самом деле был Джек Бледсоу собственной персоной. Стоял, прислонившись к дверному косяку. Улыбался своей знаменитой улыбочкой.
Мы с Сарой направились к нему. Обменялись рукопожатием.