[401] и счастливому закату дней не отыскать в своем сердце местечко и для Раттиган? И не взять ее с собой…
Крамли сидел с остановившимся взглядом.
– Ты все это сейчас серьезно говоришь?
Он протянул руку и потрогал щеки у меня под глазами, потом лизнул пальцы.
– Ну, вот опять, – пробурчал он. – Соленая водичка. Твоя жена говорит, что ты плачешь даже над записными книжками… – добавил он.
– А как же, ведь в них полно людей, которые уже давно на кладбище… Знаешь что – если я сейчас сдамся, я себе этого не прощу. И тебя не прощу, если ты меня уговоришь сдаться.
Некоторое время Крамли сидел молча, а потом вылез из машины.
– Подожди меня, – сказал он, пряча взгляд. – Пойду отолью.
Глава 42
Вернулся он не скоро.
– Умеешь же ты вынести человеку мозг… – сказал он, залезая в свой драндулет.
– Да ладно, всего лишь легкое сотрясение.
Крамли скорчил мне рожу.
– Чудо ты в перьях.
– Сам такой.
Мы медленно поехали вдоль берега к дому Раттиган. Я сидел и молчал.
– Что на этот раз? – спросил Крамли.
– Я думаю, почему все так… – сказал я. – Констанция… Женщина-молния. Женщина, которая смеется и ходит по проволоке под куполом… Актриса, которая играет морских котиков. И она же – дьявол во плоти, самая злобная тварь в переполненном ковчеге жизни…
– Спроси об этом Александра Великого, – отозвался Крамли, – или гунна Аттилу, который любил собак. Или Гитлера. Не забудь еще Сталина, Ленина, Муссолини, Мао, весь их чертов Анвильский хор. Роммеля[402], который был прекрасным семьянином. Может ли один и тот же человек ласкать кошек и резать человеческие глотки? Жарить пирожки и поджаривать людей? А как мы умудряемся любить Ричарда Третьего, зная, что он топил младенцев в бочках с вином? Почему у нас Аль Капоне[403] – звезда экрана? Бог не даст тебе ответа.
– Да я его и не спрошу. Он же нас отпустил. Снял с нас узду: паситесь сами по себе. Не помнишь, кто это сказал: «Виски сделало то, что было не под силу Мильтону[404], чтобы оправдать действия Бога по отношению к Человеку»[405]. Я бы продолжил: «А Фрейд жалеет розги и портит детей, чтобы оправдать действия Человека по отношению к Богу».
Крамли фыркнул:
– Да у этого Фрейда в башке тараканов было как в тыкве семечек… Я лично всегда считал, что каждый прыщавый придурок должен получать по зубам.
– Мой отец ни разу в жизни не дал мне по зубам.
– Да кому ты нужен? Ты же, как рождественский кекс, который зачерствел, потому что никто его не ест.
– Скажи, Констанция – красивая?
– По-моему, ты принимаешь за красоту просто… задор. Помню, за границей меня этим сильно озадачили француженки. Они же там просто из кожи вон лезут, чтобы продемонстрировать, как в них бурлит жизнь: и глазки строят, и ручкой машут, чуть ли не пританцовывают на ходу… Констанция – такая же. Если она не будет держать себя в режиме полной мощности, а еще лучше – на грани короткого замыкания, то она сразу превратится в…
– Страшилу? Нет!
– Дай-ка! – Он сорвал у меня с носа очки и посмотрел сквозь них. – Так и есть – розовые! Что ты видишь, когда ты без них?
– Да на что тут смотреть?
– Действительно. На что тут смотреть!
– Другое дело – Париж весной. Париж под дождем. Париж в канун Нового года…
– Ты там был?
– В кино видел. Париж. Отдай.
– Пусть полежат у меня – до тех пор, пока слепой Генри не обучит тебя вальсировать. – Крамли засунул очки себе в карман.
Подъехав к фасаду беломраморного дворца, мы увидели две темные фигуры, сидящие у бассейна со стороны моря. Под зонтиком, который отлично защищал их от луны.
Мы с Крамли вскарабкались на дюну и присоединились к слепому Генри и злобному Фрицу Вонгу. Стоит ли говорить, что перед ними стоял поднос с мартини.
– Я знал, – сказал Генри, – что после ливневого стока вам потребуется новый приток сил. Берите. Пейте.
Мы взяли. Выпили.
Потом Фриц обмакнул свой монокуляр в водку, вставил на место и произнес: «Так-то будет лучше!» – И немедленно выпил.
Глава 43
Я расставлял вокруг бассейна складные стулья.
Некоторое время Крамли исподлобья наблюдал за мной, после чего произнес:
– А теперь – финал детективной истории Агаты Кристи! Пуаро устраивает у бассейна сходку всех подозреваемых. Я угадал?
– В самую точку.
– Поясни.
Я пояснил.
– Этот стул – для коллекционера старых газет с Маунт-Лоу.
– Он что – будет давать показания заочно?
– Да, заочно. Следующий стул – для Царицы Калифии, давно почившей вместе со своей хиромантией и френологическими шишками[406].
Я шел вдоль бассейна.
– Третий стул – отец Раттиган. Четвертый – киномеханик с горных вершин Китайского театра Граумана. Пятый – Дж. У. Брэдфорд, он же – Таллулла, он же – Гарбо, Свенсон и Кольбер. Шестой – профессор Квикли, он же – Скрудж, он же – Николас Никльби[407], он же – Ричард Третий. Седьмой стул – я. Восьмой – Констанция…
– Погоди-ка…
Крамли встал и прикрепил мне на рубашку свой полицейский значок.
– Мы тоже хотим, – сказал Фриц, – послушать очередную залепуху от Нэнси Дрю[408].
– Схорони-ка подальше свой монокуляр, – сказал Крамли.
Фриц схоронил.
– Ну что, стажер, начинаем?
Новоиспеченный стажер подошел к стульям.
– Итак, я – Раттиган, – сказал Крамли, – бегу под дождем с двумя Книгами мертвых. Кто-то уже умер, кто-то – вот-вот умрет…
Я выложил книжки на стеклянную столешницу и продолжил:
– На данный момент нам всем известно, что одну из книжек с покойниками послал в припадке ностальгического безумия Квикли. Он хотел напугать Констанцию – и ему это удалось. Далее… Констанция пускается в бегство от прошлого, от воспоминаний о своей стремительной, бурной и никчемной жизни.
– Метко подмечено… – вставил Крамли.
Я замолчал.
– Извини, – сказал Крамли.
Я взял в руки записную книжку Констанции с ее личным списком телефонов.
– А что, если Констанция испытала слишком сильное потрясение от своей старой Книги мертвых? Слишком близко к сердцу приняла свое прошлое, в котором уже так много утрат и потерь? И не нашла ничего лучшего, чем просто покончить с ним… Например, уничтожить его, а вернее – его свидетелей, одного за другим? Что, если она сама пометила красным все фамилии, а потом просто забыла?
– Если бы да кабы… – сказал Крамли.
– Ладно уж, дадим идиоту выразить свой восторг[409]…– Фриц Вонг вставил в глаз монокуляр и всем телом подался вперед. – По-моему, завязка отличная: Раттигангстер решает убить, покалечить или как минимум – напугать свое собственное прошлое, ja?[410]– глубоким тевтонским голосом сказал он.
– И ты предлагаешь в этом ключе разыграть все последующие сцены? – уточнил я.
– Вот-вот – и, если можно, побольше действия, – оживился Фриц.
Я перешел за первый пустой стул.
– Это – тупик старой троллейбусной ветки на Маунт-Лоу.
Фриц и Крамли кивнули, сразу увидев перед собой мумию, спеленутую в газетные заголовки.
– Погодите… – Слепой Генри прищурился. – Порядок, теперь и я на месте.
– Там, на Маунт-Лоу, находится ее первый муж – ее первая крупная ошибка. Кроме того, на холм ей нужно, чтобы найти газеты со своими прежними «я» – и уничтожить их. Она поднимается туда, забирает газеты – там же, где взял их и я, а потом что-то кричит ему на прощание. То ли обвал произошел от этого ее крика, то ли она просто случайно задела стопку газет – этого теперь никто не узнает. Итог в любом случае один: трамвайщик с Маунт-Лоу тонет в лавине плохих новостей. Так?
Я посмотрел на Крамли – его губы сложились в круглое «о’кей». Фриц тоже коротко кивнул. А Генри, как всегда, услышал всех безмолвных и жестом показал: продолжай.
– Стул номер два. Бункер-Хилл – Царица Калифия. Предсказывает будущее, рисует судьбу.
Я взялся за стул, всем своим видом выразив готовность толкать перед собой африканского слона на роликах.
– Итак, что сделала Констанция? Просто немного поскандалила у нее под дверью. Калифию никто не убивал – так же как никто не убивал египетскую мумию с Маунт-Лоу. Ну да, Раттиган на нее наорала – потребовала отменить все ее поганые предсказания светлого будущего. Давняя история. Когда-то Калифия эффектно развернула перед ней свой папирус, на котором был начертан ее жизненный путь. Констанция повелась, и, как слепая летучая мышь, – да простит меня Генри, – полетела исполнять предсказания. Но разве Калифия ее обманула? Да ничего подобного! Будущее было сказочным? На все сто! И вдруг, спустя годы, уже в финале игры, Констанция требует отказаться от этих предсказаний. Калифия вынуждена согласиться – и говорит заведомую неправду, просто чтобы сохранить себе жизнь. Но потом от волнения, исключительно по неосторожности, срывается с лестницы и погибает. Это не убийство. А элементарное нарушение техники безопасности.
– А не многовато ли Калифии? – сказал Крамли, изо всех сил стараясь не показывать своего одобрения.
– Сцена третья, дубль первый, – объявил Фриц.
– Сцена третья, дубль первый, стул номер три… – Я переместился. – Исповедальня собора Святой Вивианы.
Фриц передвинул поближе свой стул и медленно обвел всю мою мизансцену своим монокуляром – как будто это был луч маяка. Затем небрежным кивком велел мне продолжать.
– Здесь перед нами возникает Кларенс Раттиган, великодушный брат, который всю жизнь пытается наставить ее на стезю добродетели, вывести на путь истинный. Разумеется, маршрут этого пути существенно отличается от того, что предложила ей Калифия. Там, где у Калифии «налево», у него – жесткое «направо». В конце концов годы беспробудного греха делают свое дело: братец умывает руки и выгоняет Констанцию из храма. Через какое-то время она возвращается и со скандалом требует отпущения грехов. Кричит на всю церковь: «Очисти меня! Прости меня – ведь я же твоя плоть и кровь! Пожалей меня, уступи!» А он в ответ затыкает уши, а потом сам начинает орать громче ее. Так что, выходит, – он умер вовсе не от ее крика, а от своего собственного.